Родина рождалась из тумана. Из неплотного, игристо пересверкивающего невесомыми голубыми и розовыми чешуйками колкого ледяного марева, прикрывавшего неспешное отступление первой мартовской ночи. Далёкий жёлтый комочек низкого заречного солнца едва продавливал мириады зависших в воздухе стекляшек, медленно сверху вниз обрисовывая вершину огромного окатистого холма, по которому во все стороны просторно раскинулся райцентр. Отсюда, с берега, чётко виделась только фиолетово-синяя в боковых тенях, круто ведущая на подъём дорога с нависшим справа деревянным тротуаром, блестящая чернота молодых кедров из-за едва угадываемого больничного забора, да неусыпные узкие окна телеграфа, перестроенного из старинной каменной церкви. А над всем на подпоренных столбах редко и слепо желтели ничего не освещающие фонари.
Малая родина пронзительно скрипела под подшитыми резиной пимами высыпавшей за ночь порошей, известково припудрившей выскобленную бульдозерами кору проезжей части. Вымерзшее до сухоты небо прочертилось сотнями тонюсеньких серебристо-дымных струек, вертикально восходящих от догорающих утренних протопок. Из невидимых за белесостью улиц и переулков никого и ничего, кроме отдельных рваных звуков: то звякнет ледяное ведро, то завизжит затянутая куржаком дверь в парную стайку. И каково же в такое время покидать круг милого околопечного тепла, кисло пахнущего шипящей сосновой смолой и запекаемой на брызгающем сале яичницей, оставлять помаргивающий от перенапряжения блеклый свет кухни и, обжигая ноздри и губы встречным густым туманом, выскакивать за порог в синюшную стужу двора. Тут и в туалет-то терпишь до крайности, а ведь перед школой нужно ещё дважды скатать с санками на водокачку, чтобы, каждый раз чудом удерживая флягу на ледяной горке, накачать необходимые хозяйству восемьдесят четыре литра пахучей ржавой воды. И только потом, не дожидаясь, пока брат дочистят дорожки, а родители докормят скот, закинув ранец и нахлобучив старую лисью шапку на нос, отправиться в предстоящий долгий-долгий день за знаниями и ... прочим.

Противоположный Лавровской горе правый берег был заливным, пригодным лишь для покосов да охоты, так как весенние паводковые волны до конца мая гуляли там километров на сорок. Впрочем, и на их левом берегу пригодной к жизни и выпаши земли только и было, что прерывистая, пятидесятикилометровой ширины, полоса глинистых березняковых холмов, а дальше всё междуречье Иртыша и Оби населяли только полосато-рыжие мохноногие комары, лешие и таинственные старообрядцы. Эти бескрайние торфяные зыбуны и займища, масляной чернотой покрывающие вечную мерзлоту, накрепко затаили в себе изначальные и оконечные тайны Евразии, спрятав своей непроходимостью неразгаданные взрывоопасные находки, способные перевернуть все существующие представления об истории человечества.
Лаврово только год назад отметило двестисемидесятилетние, что для Сибири очень даже немалый срок. Для Русской Сибири конечно, ибо вдоль срединной Оби люди жили со времён отступления ледника. Напласты культур сменяли друг друга, так что на лысых вершинах утыкающихся в реку горок и в осыпях яров приезжие городские экспедиции и местные активисты школьных кружков каждый год выкапывали каменные ножи и костяные иглы, керамические черепки и бронзовые наконечники, и расчищали многометровые пепелища с обгорелыми останками лосей и зайцев. А, кроме этого, под обваливаемыми паводками берегами периодически вымываются зубы мамонтов и берцовые кости шерстистых носорогов. Почему всегда только зубы и берцовые кости? Ни одной головы буйвола.
А за южной гранью Васюганского болотного треугольника, за кромкой перекрываемой Великой Тайгой вечной мерзлоты, по которой когда-то проходила, вырубленная в лесоповальные годы, лента реликтового кедрача, всё разрастающимися пятнами еланей начинается Великая Степь. Та самая Великая Степь – Эранвеж, хорда Евразии, по которой тысячелетиями, следуя цикличному зову Зодиака, плескались от Дуная до Гоби и обратно бесчисленные волны рас, этносов, народностей и племён, оставляя в раздавленной копытами, волокушами и колёсами земле совершенно немыслимые сочетания культур и культов.
В неолитовых россыпях на берегах медлительно утекающих под полярное сияние рек лежат невзрачные отщепы и ножевидные пластины из чёрного кремня и жёлтой яшмы, которыми древние охотники шестнадцать тысяч лет назад заявляли превосходство человека разумного над творениями пятого дня. Но, спустившиеся ко второму тысячелетию до нашей эры с Алтая к лесным границам всё ещё продолжавшегося здесь каменного века длинноголовые земледельцы и скотоводы уже знали секреты плавления медных руд и бронзового литья, своими браслетами с витыми шишками и ножами удивительно перекликаясь с нижневолжскими и донскими находками. Тогда таёжные гривы, реки и ручьи Западной Сибири переименовывылись с самодийского на угорский, а в Европе только-только зарождались славянские, германские и балтские этнолингвистические общности. В это же время по всей Великой Степи низкие ковыли пылили под колёсами тяжёлых колесниц, запряжённых огромными быками, и вдоль кулундийских солоноватых просторов поднимались могилы героев, ступенчатыми пирамидами слагаемые из кирпичей плотного дёрна.
Раннее железо породило скифский мир с его обоюдоострыми мечами-акинаками и удилами для солнечных скакунов. Этот, пограничный с гипербореями, мир, растревожил эгоцентрическое сознание Греции, плотью прочувствовавшей, что островная рябь Архипелага не есть вся Вселенная. Ибо сама Скифия своей бескрайностью рассматривала соседство Эллады как лишь собственную неспособность к мореплаванью: лишь горы, снега, пустыни и море могли остановить её всадническую власть. Но где же был центр этого сказочно безмерного царства? Ведь «звериный стиль» золотого литья из мягких ступенчатых пирамид с берегов озера Чаны ничем не отличался от того, что хранили сокровищницы с границ Ольвии и Боспора Киммерийского.
Сытная Европа отрывала скифов от Азии, маня и вбирая всё новые их родовые токи, за которыми падальщиками двигались, пока слабые для открытого боя, алчные сарматы. За триста лет до нашей эры скифы стали скудеть численностью и пассионарным задором, и, окончательно покинув Эранвеж, свернулись в Причерноморье. Тогда-то сарматы и заключили победоносный военный союз с греческими колониями, оставив за обессилившими властителями Евразии только Таврию и низовья Борисфена.
Щедрое золото погубило даже их могилы. Если крупнейшее собрание ископаемого серебра Эрмитажа составляют, в общем-то, почти случайные находки таёжной полосы России, то поиски легендарных золотых богатств привели в семнадцатом веке к повальному разграблению скифских курганов. Сборные артели по двести-триста человек варварски раскапывали «бугры», переплавляли найденные на костях «цацки», и только когда Демидов поднёс свой подарок родившей наследника Екатерине, поражённый Пётр Первый немедленно затребовал собирать все «сии курьёзные вещи» в только что зачатый им Санкт-Петербург. Более двухсот пятидесяти древних золотых украшений из Сибири упокоились в Кунсткамере.
Вновь ропот и пыль от гонимых лавинами табунов и беспокойных стад. Это от границ Китая в Сибирь вернулись выходцы всё с того же алтайского Алтынколя хунну. Во втором, третьем, четвёртом веках северные хунны роднились с таёжными уграми, и, обретя имя гунны, волна за волной излились на Запад. От Урала до Альп греки, галлы, кельты, германцы, булгары и славяне были данниками возродившейся Великой Степи, и память Аттилы навсегда оттиснута осталась на руинах Рима. От того похода в окской Чувашии до сих пор хранится говор Байкала.
После великого переселения гуннов в конце первого тысячелетия, Степь на какое-то время опустела. Нетоптаный пырей, густо перевитый вязелем, ровно затянул следы кочевий, по заросшим тростниками озёрам поколения немыслимых числом уток, гусей и фламинго вырастали и умирали, не увидев ни одного охотника. Редкие роды скотоводов, слишком долго не встречаясь даже на водопоях, вырождались без обмена женщинами, и враждовали только с братьями-волками. Степь спала, туго набирая силу. Грозовые облака молниями касались оплавленных пижмой и посеребрённых полынью шишаков проседающих курганов, иногда зажигая летучие травяные пожары, а равномерно круглеющая и тающая луна уже не взывала вождей и шаманов видениями военной добычи и необъяснимых чудес.

Тайга всегда жила самостоятельно и самобытно. Тысячи лет в кедровых урманах и еловых сограх медленно, но непрестанно спускались и поднимались охотничьи летники и зимовья по глинистым берегам Иртыша, Оби, Кети и их ветвистых, чайного цвета, притоков и стариц, храня тонкое равновесие убийства и воспроизведения жизни. Две-три семьи вокруг одного кочующего очага карамо от поколения к поколению передавали законность взятия в данном урочище медведя или лося, срок загона косули или облавы на забредшего осенью из далёких тростников гигантского секача. Строгие ритуалы выпрашивали прощение у незримых хозяев леса за причинённый урон, праздниками и жертвами возвращая миру его полноту. Охотники били пушнину тупыми наконечниками стрел – томарами, ибо цельные шкурки соболя, куницы, колонка и белки очень хорошо шли на обмен с проникавшими в таёжную страну иноплеменниками, жившими осёдло по обоим склонам пологих голых камней Северного Урала. Насельники этих обнесённых валами и стенами городищ, кроме обычной бронзы, священного серебра и нежных тканей, выставляли на торг нетупеющие ножи и топоры, неведомо откуда владея тайнами цементирования и науглероживания железа, пакетными технологиями, наваркой стальных лезвий на мягкую железную основу. Но, кроме торговли, таёжникам временами приходилось и охранять от чужаков свои семьи, для чего мужчины надевали тяжеленные панцири из лосинных рогов, и выбирали себе князцей из отличавшихся физической силой или особой красотой единоплеменников. А ещё добыча пушнины требовала больших переходов, а так как в заснеженной тайге травы найти, то избранных жеребят охотники приучали к сырому и сушёному, мелко рубленому мясу. Кони от этого вырастали особо выносливыми и жили по пятьдесят лет.

С одиннадцатого века лесная Сибирь несколькими путями через Камень торговала с Русью. Южный, самый трудный, пролегал по вечно воющей Степи. Посему торговцы от Великой Перми проходили через Северо-Сосьвенскую возвышенность, и далее, обходя Кондинские мочажины по Сибирским валам, добирались даже к верховьям Енисея. И ещё от поморов шёл зимник по пустой самоедской тундре. Четвёртый, главный, путь был водой: через Студёное море.
С половины первого тысячелетия от Рождества Христова по Центральной Азии стремительно распространились тюрки. Первый каганат беспрепятственно развернулся от границ Китая до Кавказа. Но он был слишком слаб в своей неплотности, чтобы не вскоре распасться внутренними распрями. Второй, восточный, был разбит непримиримыми уйгурами.
В восьмом-девятом веках тюрки проникают в лесостепь, а затем, по речным протокам и замерзающим в зиму болотам, всё дальше и дальше входят в Тайгу. Но для этого жестокого климата и бескрайних просторов людей всегда оказывалось слишком мало, чтобы вести войны на выживание. Амбиции ханов и князьков не вершили судьбы Сибири. Шла вполне естественная дисперсия коренного и пришлого населения, определяемая ландшафтными нишами низин и возвышенностей, ягельной тундры и травных грив, рыбных завоин, боров кедрача и озёр-пурлиг. И в этих нишах народы, занимающиеся охотой, рыбалкой, скотоводством и земледелием, почти всегда находили возможности сосуществования. Хотя, конечно, не просто так возводились остяцкие и вогульские городища, валами и рвами демонстрирующие боевую и духовную мощь княэпов-богатырей, кроме всего прочего, украшавших свои пояса скальпами залетающих из тундры разбойников-самоедов.
Мир перевернулся, когда Великая Степь застонала под всё пожирающей лавиной монголов. Полутысячекилометровой колонной, вслед запылённым солнцу и луне, на закат в ужасающем гуле топочущих табунов, стад и скрипящих кибиток, двигались необъяснимым образом расплодившиеся в несколько жарких лет бесстрашные, ловкие и алчные воины. За ними тянулись, словно муравьиные матки, не прекращающие рожать и вскармливать будущих убийц тюрок, иранцев, булгар, угров, славян и германцев, завёрнутые в шкуры и увешанные серебром медноликие, почти безглазые женщины. Тринадцатый век. Такое оно неудобное число – тринадцать…
От тех времён на Руси остался феноменальное в своём совершенстве орудие смерти – селькупский лук. Сложносоставной, склеенный рыбьим клеем из четырёх пород дерева в форме буквы «М», с роговой накладкой под руку и обтянутый от размокания берестой. Он не сгибался при натягивании тетивы, а сжимался своими разнесёнными полукружиями и бил дальше и точнее кремнёвого ружья, далеко обходя его в скорострельности. Такие луки наравне с пушниной сотни лет шли ясаком, и были вытеснены из русских войск только затворным оружием. Впрочем, селькупскими луками вооружались формирования инородцев ещё и в наполеоновскую кампанию!

Термин «Сибирь» происходит от названия небольшой этнической группы «сипыр» или «сабир» – предков древних угров, живший по среднему Иртышу. Позднее слово «сибир» стало обозначать вытеснивший их тюркоязычный род, а с четырнадцатого века название передалось выстроенному здесь укрепленному городку. Русские летописи XV-го века «Сибирской землей» именуют лишь район по нижнему Тоболу и среднему Иртышу. Но именно русские, двинувшись далее на Восток, распространили это название на одну десятую суши.
Сибирские татары вели вполне независимую жизнь, хотя Тюменское ханство официально являлось восточной частью Золотой орды. Кстати, через его городки и стойбища провозили святого Александра Невского, когда желали подавить воображение храбрейшего русского князя бескрайностью монгольского мира. Александр внял уроку и потом жёстко передал его ропотливым новгородцам: нигде под солнцем в те дни не было силы, способной сопротивляться империи чингисидов. Эта сила копилась только в самой, слишком молодой, слишком авторитарной империи. Эта сила, страстно таясь до поры глубинным торфяным пожаром, то там, то сям междоусобицами вырывалась на поверхность, и, как только ослабевала центральная деспотия, зависть и ревность неузаконенного традицией престолонаследия рвали орду на неравные части. Так вот и подступило время, когда покорителя Москвы, потомка Джучи-хана, грозного Тохтамыша смог безнаказанно убить барабинский хан Шадибек.
А в шестнадцатом веке, во всё множащихся раздорах и интригах пало и само Тюменское ханство. На юге Западной Сибири в Барабинской и Кулундийских степях образовался Сибирский Юрт, который возглавила местная династия тайбугинов. К тому же, сибирские татары оказались практически отрезанными от волжской Орды ворвавшимися в Приуралье из полупустынного небытия, грабящими и убивающими всех и вся, дикими калмыками – «чёрными» ойротами и «белыми» телеутами. Связь с Европой, с всё набирающей силой Русью сохранялась теперь только северными путями через городки обских и уральских угров.
Но вскоре свергнутые с тюменского трона чингисиды-борджигйины, потомки родного брата бессмертного Батыя Шейбани-хана, при поддержке ногайских мурз и активном участии узбеков, захватили власть в Сибирском ханстве. Кучум, прямой наследник последнего тюменского хана Ибака и сын узбекского правителя Муртазы, убил тайбугинов братьев Едигера и Бекбулата вместе с их семьями и со всеми родственниками. Правление Кучума стало последней попыткой Сибирского сепаратизма, ибо вырезанные чингисидами тайбугины, после падения Казани открыто желали принять Московское подданство. Пришлец-узурпатор, обложивший своим ясаком не только покорённых мурз и князьков, но даже, чего никогда не было, простолюдинов, с неистовой жестокостью карал подданных за любые контакты с соседями. Распространяемый им ужас понудил даже самого северного его вассала, до того потомственно дружественного Руси, пелымского князька Аблагерима напасть на русские сёла Перми.

Имя хана Кучума собрало вокруг себя легенды татар, русских, хантов и кипчаков. Его жестокость, коварство и ненасыщаемая гордыня, кажется, прикоснулись ко всей географии Тобола, Иртыша, Оби, Барабы и Кулунды. На острове одного из величайших мировых озёр Чаны, а ещё в семнадцатом веке оно разливалось на двенадцать тысяч квадратных километров, он де закопал несметные сокровища. И озеро Карачи, возле которого истекают знаменитые, по вкусовым качествам не знающие себе равных, минеральные воды, названо в честь кучумовского вельможи Карачи, обманом заманившего соратника Ермака Ивана Кольцо в свою ставку. Сколько сёл гордо уверяют, что именно около их околицы произошла последняя битва, и столько же яров указывается местом написания суриковской картины. Противник Кучума, харизматический и для россиян и для сибиряков Ермак, тоже оставил достаточно преданий об утерянных бочонках и затопленных челнах с золотом. Даже там, где он никогда не был. Вагайские татары объявили могилу Ермака «святой», и, по щепотке подбирая с нее чудодейственную и целительную землю для амулетов, сравняли ее до того, что само место стерлось из памяти. А хошотский тайша, владетель Среднего Жуза Аблай даже затевал с Москвой и Тобольском тяжбу из-за панциря Ермака, которому приписывались магические свойства.

Первым письменно зафиксирован поход московских купцов и воев в Югру и Обдорию одна тысяча четыреста шестьдесят пятого года. Одновременно из Твери отправился в своё хождение за три моря Афанасий Никитин. Случайное ли то было совпадение? Чтобы Москва и Тверь да не соперничали в поисках новых земель? Или, действительно, просто сошлись сроки? Только в последнем году пятнадцатого века уже четырёхтысячное войско московитян под командой Семёна Курбского, стремительно пройдя мимо топей сосьвенским путём, покорило «Лянин-городок и ещё тридцать три тяцких и вогульских князьков». С тех пор Обдорск, ныне Салехард, стал первым русским островком в пронзительно меняющем коротким летом море лиственничной Тайги. Вообще, продвижение русских в Сибири, из-за противостояния с агонизирующей Ордой и не покоряющимися никому калмыками и черемисами, изначально шло с ненецкого севера. Казаки и ушкуйники греблей поднимались против медленного течения Оби и её притоков Ляпине-Сычве, Сысьве, Казыму, Кондре, Надыму, по ходу движения ставя на высоких мысах окружённые тыном городки для зимовки и защиты от беспокойства подкрадывающихся крепким февральским настом кучумовских отрядов.
Так что, хотя раньше всех в Закаменскую Обдорию проникли зыряне-пермяки, но уже к началу шестнадцатого века поморцы Ледовитым океаном освоили проход в устья Сибирских рек, закрепившись там окончательно после разгрома Иоанном Грозным вольницы Великого Новгорода. В тысяча пятьсот семьдесят первом году они заложили Индигирку, а с тысяча пятьсот восемьдесят четвёртого года русский городок Мангазея был известен даже в Западной Европе. Крепостца Надым отмечена на знаменитой государевой карте «Книга Большоё чертёж». Русские доверено и выгодно торговали с ненцами, манси и хантами, эвенками, селькупами и сибирскими татарами, а, главное, за ними чувствовалась нарастающая сила московского царя, которая могла противостоять разорительной власти чингисидов. Кучумовцы в ответ активно зорили и жгли первые русские укрепления, и с тысяча пятьсот восемьдесят шестого года был издан указ об обустройстве в Сибири государевых острогов. Сургут, Нарым, Томск… До закладки Санкт-Петербурга было ещё больше ста лет, когда местные правители склонились к руке Московии: так в тысяча пятьсот девяносто первом году Борис Годунов выдал Мамруку Васильеву грамоту на княжение.

А Великая Степь противлялась отчаянно. Здесь Русь двигалась навстреч солнцу не торгом, а оружием. Мимо Тюмени по Иртышу первыми вошли казаки: терские, сольские и донские. Но на их силу Степь выставляла свою, зачастую сама переходя Каменный пояс в поисках военного счастья. И только Ермак Тимофеевич, почти сказочный бунтарь и закоренелый разбойник, в одночасье покаявшись и приняв со товарищи на поход в бессмертие монашеские обеты, стал более мистическим, чем историческим ключом, отворившим вход в неведомые просторы хуннов и гуннов, скифов, тюрков и монголов. По следам его ратных и идейных наследников Великая степь вновь раскрыла свою веками таимую под спудом связь Крыма и Гоби. Теперь уже славяне, двинувшись от обратного, наперекор Зодиаку соединили, непрерывно пульсирующей сигналами и токами, живой хордой Евразию с запада на восток, от края и до края.

Хан Кучум необратимо терял союзников и ясачников, хотя, молниеносными переходами сохраняя боеспособный отряд и богатую казну, один за другим отбил три предпринятых русскими против него похода. Он отчаянно кружил по сужающейся спирали, пока в тысяча пятьсот девяносто восьмом году не был окончательно отогнан в барабинские степи, и тобольская, иртышская и обская Сибирь полностью перешли под покровительство Москвы.
Двадцатого августа в устье реки Ирмень, после пятисотверстовой изматывающей погони, когда гонимые и преследователи, меняя хрипящих пеной коней, скакали по двести километров в сутки, Кучум был настигнут и отрезан от дальнейшей возможности отступления. Битва началась с рассвета и закончилась в темноте. Ненависть Сибирского Юрта к своему былому ужасу была безмерна, и первыми по нему ударили «служивые татаровя». За ними подоспели казаки, окружившие кучумовцев плотным кольцом. Чудом прорвавшуюся сотню преследовали по берегу Оби и, настигнув, посекли и потопили. Сам Кучум, ещё в начале боя бросивши семью и преданных ему музр, на лодках бежал с несколькими слугами и казной. Через несколько месяцев его, полуслепого и больного потомка великого Чингиса, в заледенелых кулундийских солончаках убили и ограбили дикие, никому не ясачные кыпчаки.
К сожалению, муть бессмысленного обского водохранилища ныне покрывает место этого сражения. Но в историю навсегда вошли герои той битвы: воевода Воейков, боярские сыны Илья Беклемишев, Павел Аршинский, атаман Третьяк Жаренный, и «литвины» Никита Борзобогатый, Христофор Зеленьковский и Лукаш Индриков.
Пленённая Воейковым семья непокорного чингисида была с почестями отвезена к Русскому Царю, и там достойно принята и обласкана, согласно сановности своего происхождения. Так что, потомок Кучума царевич Арслан с отрядом сибирских татар уже участвовал в походе князя Пожарского и Минина за освобождение Москвы от поляков.

Насколько Степь-Эранвеж резко сменяла свой лик под царствующими над ней народами, настолько Тайга-Обдория хранила самобытность. Сменялся ли давящий капкан на пружинный, волосяная петля на стальную, но сам принцип, сама основа отношений между заболоченным, промытым гигантскими реками, лесом и тропящим его ягелевые и снытные пространства человеком оставались незыблемыми со времён всё тех же отщепов и ножевидных пластин из чёрного кремня и жёлтой яшмы. Тайга и охотник продолжали сожительствовать на равных, не покоряя и не покоряясь, чутко и почтительно относясь друг к другу. Кочующие семьи ритуальным опытом поколений наперёд просчитывали сколько можно взять в данном месте нельмы, рябков, рыси или ореха, чтобы стрелка весов не отклонилась от мистически общей для леса и человека риски, обозначающей бесконечность их жизни.
Всё сломилось лесоповалом. Миллионные вбросы спецпереселенцев из России, Украины и Белоруссии, Прибалтики и Туркестана, тысячами заживо погребаемые снегом, досуха высасываемые гнусом или поглощаемые растревоженными топями, по конвойным путям партиями вжимались, вдавливались и втискивались неведомо откуда налетевшей сатанинской силой в Восток и Север эСэСэСэРа. Тогда мшаники Тайги вдосталь напитались человечьей кровью. Заполняя и переполняя все редкие и бесценные пятачки не заливаемой весенними паводками, перемешанной с песком и торфом глины, где можно было без лопат и топоров хоть как-то вырыть, выскрести землянки и спасти детей, эти раздетые, разутые и истерзанные нечеловечьим террором кулаки, казаки, пособники белобандитов, панов и басмачей не понимали, не могли понимать законы таёжной жизни. Они просто выживали. Сегодня. Сейчас. Сию минуту. Это потом их выживание обернулось золотом и алмазами, углём, нефтью, газом, никелем и ураном. Отмечая свои пути берёзовыми крестами или номерными братскими могилами, апокалиптичной ценой они выкупили пробуждение сокровищ Гипербореи, и, просекая тальники и мостя гати, вырубая реликтовые боры и выжигая непроходимые тальники и неохватные осокори под запашку, жизнями и смертями пресекли временную черту, ровным полусном тянувшуюся от ледниковых нашествий.

Поднявшись главной улицей имени болгарского антифашиста Димитрова над всё ниже оседающим туманом, райцентр салютовал новому, ослепительно белому дню развитого социализма пронзительно алым флагом, с ноября закостеневшим над портиком свежевыбеленного здания райкома и райисполкома. До десятилетки-то ещё топать и топать, а к начальной школе сворачивать как раз напротив, сразу за высоченным, под крышу метров десять, украшенным с фасада белыми деревянными колоннами массивно-зелёным кубом Дома культуры. На углу снег, ежеутренне отбрасываемый за штакетник дворником Михеичем, к концу зимы возносился метра на три с лишним и был изрисован-исписан самым разнообразным образом. Собаками, кстати, тоже. За рукотворным сугробом глухая стена, за которой находился кинозал, идеально подходящая для метания снежков. Кто точнее и выше, чтоб под самую стреху. Но, какие, в натуре, снежки, когда мороз за тридцать?