03.

Лёшка лежал на спине под толстым негнущимся покрывалом и упорно терпел, не открывая лица: сквозь стенные щели в сеновал пробрался целый хор тоскливо звенящего гнуса. Как же хорошо ночевать «на воздухе», пусть даже на остатках былой роскоши, пускай жестковатые объедки прошлогоднего сена пахнут трухой и мышами. Всё равно, классно, особенно после бани, в которой они с дедом вчера выпаривали туготу перетружденных мышц. Конечно, ни фига себе, за два дня засадить сорок пять соток! У них дома-то огород только двадцать, поэтому и приходится досаживать картошку на дедовском. Сами родичи привязаны к работе и скотине, вот и порешили, что в этом году их с Олежеком будет вполне достаточно: мол, большие: один в седьмой перешёл, второй в пятый. Дед грёб за лошадью отворотным плугом, Лёшка с бабкой забрасывали в борозду клубни, а Олежка заваливал. В качестве награды за трудовой подвиг уговорили деда подвезти их на телеге до края гривы. А оттуда они быстро доберутся на Карасье порыбачить. На три дня. И две ночи.
Лёшка лежал на застеленном неподъёмным белым тулупом брезенте палатки, которую они сегодня забирали с собой, и сквозь покрывало слушал, как психуют невидимые комары. Днём-то они пойдут в накомарниках. Вытребовали, и батя принёс от дяди Коли две брезентовые шляпы, обшитые по полям пропитанной дёгтем марлей.
И ещё очень хорошо, что дед мамин отец, а то с его фамилией можно б было застрелиться: Лихобаба. Как он сам-то в школу ходил? Или, может, у него на родине в Запорожье такими не удивишь? Есть же и в их в классе Колоконь и Люлечко. Тоже хохлы, из бывших сосланных. Только у деда к тому же и имя непроизносимое: Филипп Никитич. Бабка, Нона Антоновна, когда, бывало, разозлится, так его и звала – «Хвилипок». А тот, при вроде как одинаковом росте, по весу в два раза её меньший, огрызался: «Опять Тонна загундорила». Ругались они каждый день с утра до послеобеда, вернее переругивались. Совершенно беззлобно, точнее, друг друга только подначивали. К ужину умирялись, и после дед, отчего-то всегда обильно потея за мелким рукоделием, предавался воспоминаниям и нравоучительным рассуждениям, а бабка поддакивала и подсказывала мелочи. Под хорошее настроение после обязательных двух эмалированных кружек браги дед надтреснутым вскриком мог неожиданно, вразрез теме, выдать и какую-нибудь частушку, которых знал не меряно. Он их в армии набрался, да и сам умел сочинить при случае:
- Бабы дуры, бабы дуры,
Бабы клюнутый народ.
Как увидят – летят куры,
Так стоят, разинув рот.
И заговорщицки подмигивал внукам на излишне громко скоблящую пригорелое дно бачка супружницу.
А иногда они напару запевали затяжные хохлядские песни:
- Ой, вийду я за ворота,
Гуляю, гуляю.
Як бiла лебёдочка
По тихiм Дунаю.
На их памяти старики раз только серьёзно повздорили. Понятно, что бич всех малых деревень пьянство, но тогда в Черемшанке кого-то из соседских провожали в армию, и потому гуляли просто в усмерть. Дед заявился домой утром невменяемым, и, пока бабка в стайке кормила скотину, выдергой взломал сундук, в котором, рядом со «смертными» сорочками, покрывалами и венчиками, хранились многолитровые запасы черёмуховой и боярышниковой настоек. Сундук был бабкиным приданным, высокий, толстостенный, обитый накрест металлическими полосами, и, главное, запирался музыкальным замком. Длинный ключ имел два гребешка, друг против друга со сдвигом. Сначала он вставлялся до середины, поворачивался на пол-оборота, потом вдвигался до конца и прокручивался ещё два раза. Повороты сопровождались тихим мелодичным звоном. Туда и обратно. «Динь, динь-динь-динь, динь-динь», – только маленькому Лёшке бабушка разрешала часами крутить его.
После дедовского проступка они месяц не разговаривали. Мать даже специально ездила их мирить. Это когда старики стали продавать корову, нешуточно порешив разводится.

Прошлым июнем они с Олежеком также отбывали трудовую вахту. Отец с матерью в выходные покосили, а к понедельнику вернулись райцентр, оставив детей переворачивать и грести. Тут, на черемшанских еланях, их семья каждый год заготавливала пять возов для стариков и пять для себя, потому что с заливных лугов скирды вывозились трактором только в конце декабря, когда обской лёд становился толще полутора метров. Но, на лугах того берега была благодать – и косили сенокосилками, и гребли конными граблями. Совхозными, за пару бутылок. И ещё на выдуваемых просторах не было ни комарика. Разве что пауты доставали.
Так вот, проводив бабу-Тонну домой доить и кормить скотину, «мужики» остались ночевать на делянке в балагане, заварив на ужин настоящий запорожский кулеш – жидкую гречневую кашу с кубиками лука и прикопчённого сала. Дед, за день вдосталь наруководившись внучатами, приял свои воняющие дрожжами «фронтовые», и, пришвыркивая со старой, изгрызенной берёзовой ложки, мечтательно понёс про давнюю молодость. Летние полупрозрачные сумерки, неохотно густеющие вокруг костра, переполнялись голосами перепелов, лягушек и кузнечиков. Из заросшей камышом старицы изредка подбякивал селезень кряквы. Костерок прогорал, и его последние алые, с золотыми искрами острые огоньки Олег для дыма то и дело придавливал свежей, обалденно пахнущей кошениной. Лёшка влез в балаган, зарылся поглубже в тряпьё и только чесался, не в силах не заснуть от мошкары. Хотя глаза после ужина слипались, но слышал он тогда всё.
Дед вспоминал своё детство.

Их семья в том тридцать четвёртом бедовала особо, так как весной главу, Никиту Ивановича, забрали на шахту в Кузнецк. Мать осталась с пятью детьми и старой-престарой нянькой, дальней родственницей, которую сослали сюда в Сибирь с ними заодно. Зимовка же предстояла совсем аховая, поэтому, как только убрали огород, они все дни с рассвета до темноты проводили в тайге, в поисках любых заготовок. Дикую терпкую смородину без сахара варили сутками, но соль, правда, была, и поэтому на маринад и засолку грибы брали с июня, начиная маслятами, подосиновиками, моховиками и белыми, и кончая подмороженными груздями, лисичками и опятами. В общем счёте, в Черемшанке тогда проживало восемь семей по пять-десять человек. Отпускаемая по квартальной норме мука обычно кончалась уже через две недели, и место хлеба все ели жмых кедровых орехов, отжатым маслом заправляя кашу. Это по праздникам, а по будням бульбу жарили на горьком пыжиковом. Так как всё они были «спецпоселенцами», то ружей никому иметь не разрешалось. Силками же и слопцами дичи особо не наловишь, фитилями мужики брать карасей тогда ещё не научились, и от одной почти растительной пищи детвора постоянно бродила голодная: грибы, они хоть и вкусные, но слишком уж быстро проскакивали насквозь. А ещё от отсутствия оружия к осени приключилась настоящая беда: обнаглевшие медведи в июле задрали обеих поселковых коров вместе с телятами. Вызванные из райцентра милиционеры попили неделю, постреляли из карабинов и винтовок по шишкам, набили телегу всё теми же грибами и орехами и укатили, «хищников не обнаружив».
Вернулись милиционеры в октябре.
В то утро дед, тогда двенадцатилетний Филиппок, в отросшей жёсткой отаве по дальней гриве собирал волнушки и рыжики. Туман к полудню так и не рассеялся, рыхлой мутью качаясь над вычесанными делянками, лишь на ненадолго сбиваясь безначально-бесконечным мелким дождиком. Из пробредаемой белесой пелены наплывали почерневшие возки сена, прикрытые сверху срубленными макушками ржаволистых берёзок, корячились вчистую обклёванные дроздами, шипастые деревца боярышника, острились редкие прутики шиповника с жёсткими ярко оранжевыми ягодами. Края выкосов повдоль начинающегося кочкарника обозначали мётлы конского щавеля и двухметровые зонты пересохшего дудника. Отупелый от пронизывающей сырости, дед не поднимая головы кругами прошаривал траву, и, неожиданно, так и ткнулся в сидящего за стожком остяка. Вернее, не за, а в стожке. Из глубины подкопанного снизу, мокро-тёмного, ровно приглаженного граблями и дождём, сена, вровень ему по росту блестели раскосые карие глаза. Секунду или две, не шевелясь, они молча прожигали друг друга, когда в тумане послышался шёпот и тихие множественные шаги. Филиппок знал, что вчерашним вечером в их посёлок опять приехали те же милиционеры-охотники, но усиленные бойцами комендатуры для проведения облавы на беглых. Шаги и голоса споро приближались. Филиппок быстро сбросил со спины плетёный тальниковый короб с собранными уже грибами под ноги, достав из-за пазухи платок, развернул горбушку, пропитанную кедровым маслом, и присел. Присел на слишком ярко зеленевшую нутряную траву, выбившуюся из серого понаружи стога. Чуть надкусив хлеб, он запел:
- Плавай, плавай, лебедонько,
По сiньому морю,
Ростi, ростi, тополенько,
Всi в гору, та в гору.
В него уткнулось сразу несколько стволов с пристёгнутыми штыками.
- Ты чего блеешь? – Высокий, худой, как кощей, офицер в новенькой синей НКВДэшной шинели засовывал наган назад в кобуру.
- Я так, дяденьку. Вмерз.
- Черемшанский?
- Та.
- Чего тут делаешь?
- Вiн, грiби шукаю.
- Грибы, это ладно. А никого разве не видел?
- Нi.
- «Ни, ни». – Передразнил Филиппка толстый, конопатый милиционер с пышными, до ушей усами. Из тех самых, что побоялись в прошлый раз пойти на медведя. – Он же, недобиток, кулацкого корня, даже кого увидит, не скажет.
- Так никого?
- Нi, не бачiв.
- Знаешь, что бывает с пособниками контрреволюции? Если врёшь…
- Чуял, дяденько. А кого ж вы туточкi маете?
Офицер молча кивнул, и четыре штыка с маху стали прошивать стожок под разными углами. Филиппок скрючился, зажав голову руками и зажмурившись. Удар, удар, удар – глубоко, с выдохом. Осмотрев кончики штыков, облавщики, так же молча, редкой шеренгой последовали за уходящим в туман офицером. Только конопатый толстяк напоследок пнул короб, рассыпав ломкие волнушки.
Филиппок собрал все, до крошек, грибы, когда за спиной в стожке зашуршало. Раздвигая траву, изнутри медленно вывалился старый остяк в подпоясанном красном шабуре и осборенных, надшитых от колен тканью, кожаных черках. К груди он прижимал длинную берданку. Остяк присел на то место, на котором перед этим сидел Филиппок, и устало улыбнулся узкими серыми губами.
Дед домой прибежал быстро, но никому о встрече не рассказал, боялся, что младшие сестрёнки проболтают, и навлекут беду. Облавщики прожили ещё три дня, под присмотром худого командира почти не пили, но всё равно по посёлку втихую заболтали, что, мол, весной в низовьях Оби, на Кызыме органы нашли какого-то шаманского идола. Чекисты окружили святилище и в перестрелке поубивали почти всех шаманов. Но кое-кому бежать удалось, вместе с этим идолом. Потом шаманов искали везде, пока возле Могочинского лесозавода чекисты не наткнулись на прячущихся остяков, которые сразу стали отстреливаться. В скором бою одного остяка убили, а другой скрылся. Стали искать шире, ну, вот, заодно прошарили и здесь.
А месяца через два, зимним утром выйдя из своей полуизбушки-полуземлянки, Филиппок увидел прислонённую к задней стене берданку и рядом кожаную сумку с десятком патронов. Затворное ружьё хоть и гладкоствольное, но из-за длинного ствола било точно, надёжно, шагов на сто. Из этой берданы, конечно, не сам он, а его старший шестнадцатилетний друг, с которым они напару выследили огромного лося, с двух выстрелов подстрелили и, загнав, через сутки завалили бородатого великана. Благодаря спрятанной под поленницей за огородами туше, поселенцы ту зиму пережили все. Добытого подростками лося взрослые поделили на едоков и съели полностью – с требухой, жилами и мелкими косточками. А шкуру и большие мослы пожгли в печах и рассеяли по огородам без остатков – чтобы в комендатуре вопросов не возникало.

Дальше Лёшка почти ничего не помнил, заснул, но после от Олежки слышал пересказ, и хорошо представлял про то, что с тех пор на дальнем Карасьем озере поселился одинокий рыбак-остяк. Его видели, только когда он зимником приходил менять рыбу и шкурки на соль и табак. А потом и вовсе пропал. Наверно умер. Ведь, если это тот самый, невыданный, так нынче и Филиппку-то стукнуло пятьдесят два. Совсем старый.

- Ты что, всё ещё спишь? Быстро подъём! Дед уже за лошадью пошёл.
Лёшка мгновенно скинул покрывало, вернее его сдуло исходившими от Олега вихрями. Братья, в два счёта скатав и сложив палатку, побежали завтракать в пристроенную к дому летнюю кухню. Из-за непрестанной варки комбикормового пойла для свиней, уток и нутрий, кисло-горелая вонь пропитала всё настолько, что долго на кухне мог находиться только дед и мухи. Причём, дед даже спал тут всё лето. Бр-р-р! По новенькому белому радио торжественно рассказывали о передовиках всесоюзной житницы Кубани, которые – ничего себе! – уже были готовы начать битву за свой урожай. Братья наскоро, но старательно прожёвывая, поглощали завтрак начала лета: толстые, капающие подсолнечным маслом, творожные лепёшки, яичницу с салом, солёные огурцы, зелёный лук, сметану, молоко и квас. Что-что, а бурчание в животе было обеспечено. Бабка исхлопоталась и изворчалась. Ну, как же: внучки добровольно на трое суток в тайгу пойдут, в этакое комарьё. Вот дурь! Дурь! Чёрте чё и сбоку бантик. На кой и кому эти их караси? И как они там готовить собираются, если на болотах-то и сушняка, поди, не нашукаешься? Поэтому насовала с полведра всякой всячины. Если бы не на телеге, то даже не представить, как такое бы унесли. И всё деда туркала, почто тот, шалапутный похвальбун, разрешил дитяткам этакую «аспедицую», леший её забодай.
И сама всё, нет-нет, да и погладит по головке Лёшку. Любимчик, хе-хе. Кохано дитятко. Лёшка понуро краснел от олеговых ухмылок.

Телега, пока ехали по закатанной буграми глиняной коросте просёлка, просто все мозги вытрясла. И лишь когда за летней фермой, заросшая аптечной ромашкой и конотопом, колея вывела в разряженный, подбитый пышным ковром сныти, листвяничник, они размякли. Настоявшийся дух влажно-утренней хвои, по-майски совсем светлой и мягкой, щекотался смолистой мятой. На шершавых растопыренных ветвях живица только что не капала из множества раскрывающихся мелких-мелких шишечек. Пузатый, медно-рыжий мерин на каждый свой равнодушный шаг, как игловодитель швейной машинки, кивал головой, отстрачивая ровный шов приближения к тайне. Тишина вокруг такая, словно в лесу и комаров нет, не то, что каких-то птичек или зверья. Только постукивание копыт, поскрипывание заднего левого колеса и дедовский прокуренный тенорок. Никто его за язык не тянул, но он сам, как по заказу, вышел на нужную тему:
- Вы, как просекой выйдете, так по правую руку поглядывайте затёсы. По им легко озеро обойти. Чтоб не по самому берегу – он топкий, гнилой. А с той стороны есть мысок, невысокинький, порос камышами, но в озеро крепко ведёт, надёжно. Опять же, по ему особо далече не надо, станьте на стрелке и кидайте удочки. Моё слово: в час по ведёрку вынимать будете. Но долго не стойте, вода ледяная, в резинках ноги враз застудите. Поэтому сначала на берегу разведите костерок. Порыбачили – разулись и погрелись. И опять. Я к тому, что не торопыжте, вначале палатку поставьте, заготовьтесь, а караси дождутся, они терпеливые. Место, где для палатки удобно, по кострищам увидите. И дров там вдосталь есть.
Прозрачный листвяник всё чаще прерывался островками остромакушечных тёмно-густых елей. Трава поредела, отступая перед голубовато-серыми и бурыми мшаниками. Сквозь губчато-белую пену сфагнума, то тут, то там, ворсистыми васильковыми колокольцами прокалывались медуницы. Мерин махал и махал, иногда подпорчивая воздух, и дорога всё дальше отдалялась от речки. Скоро уж и свороток на гриву. Справа пошёл багульник, за которым под мелкими болотными сосёнками невидимо цвели голубика и брусника.
- Только Малое-то Карасье ерундень. Если равнять с Большим, оно игрушка. Настоящая рыбалка на дальнем. Там и линь, и окунь просто огромадный. Только дураков нет туда ходить. Во-первых, далеко через болото тащиться, во-вторых… во-вторых, место проклято. Что, не верите? Не верите? Да, стал бы я вас пугать, больно мне нужно.
Дед неожиданно поддал мерину концом вожжей. Потом снял с лоснящейся незагорелой лысины старую капроновую шляпу, обмахнулся.
- Но! Волчья сыть, совсем спишь. Однако ж, на Большее после войны вообще обсеклись ходить. Говорю: проклято оно. А может, что схоронено волшебное, колдовское. Тогда, в сорок, пожалуй, девятом, от нас двое сгинули. Взрослые мужики, отвоевали, дети у каждого. И с концами. Искали их, конечно, до самого Большого по следу искали. Но след-то до воды довёл и канул. С берега виден немалый серёдыш с елбаном, кедрачом поросший. Но, его без обласка не взять, остров ровно-ровно посредине. Так, обошли по берегу и вертанулись.
- Дед, а «елбан» что такое?
- Горка по-местному. Навроде кургана.
Лёшка сам слышал, незачем было Олегу его в бок пихать.
- Дед, а почему решили, что там проклятие? Может, просто утонули.
- Может, оно и просто. Да только через десять лет там же топографы прострадали. Из Новосибирска. Оне на горке хотели знак ставить. Пирамиду. Лодку надули и поплыли. Бедолаги. Одного медведь сразу на острове задрал. Потом нашли: обгрыз лицо и привалил сушняком. А другие двое в свою резинку-то успели сигануть, но перевернулись, вёсла и ружья потопили. Опять влезли, и, без вёсел, ладошками выгребали. Их на болоте-то подобрали, спасли, а первого в запаянном цинке домой отправили. И про знак уже не заикались. Прокурор тогда шибко суетился, требовал облаву на медведя. Но нашенские мужики следок медвежий померили и отступились. Зверюга громадный, встанет – под три метра, с ружья такого не завалить. Винтарь нужен, или автомат. Подождали, подождали – не шалит, верно, ушёл куда. Забылось. Всё забывается. Только, ребятки, одно скажу: я в этих местах сорок лет живу, но ни лосей, ни медведей на зыбунах не встречал. Крупный зверь летом трясину обходит, никакой клюквой не заманишь. Нет, нечисто там.
- Дед, погоди, а тот остяк, что на озере жил, он что – никому не встречался?
- Таёжный человек. Сам, когда только захочет, покажется. Если, там, соль, спички, или мука нужны, тогда выйдет. А как знать? Слухи в ухи. Мол, прячется потому, что шаман, а их тогда сразу в лагеря да тюрьмы загоняли. Суеверия выкорчёвывали. Однако, сам я на Большом Карасьем ни разу не был, и врать не могу. Но, молодцы-огурцы, по-любому, на Малом вы ни шаманов, ни медведей не должны бояться. Отсюда места жилые, а оттуда на болоте страшнее комара только мошка. И, если в глаз попадёт, промывайте кипячёной водой, не вздумайте болотной – запухнет, хуже, чем от пчелы.
Вот и грива. Лесок отстал, и небо неожиданно высоко и широко просинело. В тёплом встречном ветерке, невесть откуда и куда, дергано летели желтоватые боярышницы, а над конской спиной и вокруг телеги заметались мелкие радужные стрекозки.
Лёшка спрыгнул и пошёл рядом по траве. И увидел, как метрах в пятидесяти перед ними дорогу перебегало семейство гоголей. Чёрная мама, заботливо подкряхтывая, быстро-быстро вела восемь чёрных малышей. Забавные, совсем маленькие, но на щёчках уже белые горошинки, всё как у больших. Гоголиха высидела птенцов где-то в заброшенном дупле, и теперь они бежали к озеру или речке. Счастливо! Лёшка загребал великоватыми, вывернутыми как у мушкетёра вниз раструбами, братовыми броднями, и из-под ног дугами выстреливали крохотные зелёные кобылки. А одуванчики-то уже всё побелели! Откуда-то свысока жалобно прокричал канюк, и в ответ из вербы застрочила сорока. Сильно пахнуло мятой. Хорошо здесь, и ни на какое болото совсем не хочется. Только теперь поздно. К Олегу с такими мыслями лучше и близко не подходить, он уже с месяц просто как чокнутый. Ладно, посмотрим, вдруг да повезёт? Найдут клад, прославятся. Бате машину купят, деду …. А что деду надо? Он даже мотоцикла не признаёт. Никакой техники, только лошади: он же и на войне в кавалерии служил. Казак-старшина, от Ростова до Берлина доскакал, а потом с японскими самураями в Китае рубился. Мама рассказывала, что, когда его в Манчжурии, на Малом Хингане взрывом контузило, он перестал на хохлядском мовить. Как в госпитале очнулся, так, с той поры, только по-русски и разговаривает.
Варначья грива на конце расползлась полукруглой нисходящей логатиной, пересыпанной бледной желтизной уже расцветшей куриной слепоты. Всё, приехали. Дед прослабил коню хомут, вынул из-за зубов удила. Тот сразу набросился на овсюг и черемицу. Можно подумать, что всю ночь не пасся. Волчья сыть, травяной мешок. Расстелив на краю телеги платок, они расставили на нём заткнутые газетными пробками бутылки с молоком, выкатили крутые, потресканные яйца. Заранее порезанное прошлогодне-жёлтое сало и чёрный липкий хлеб дед дополнил крупно полукружьями лука и горчицей в жестяной баночке из-под вазелина. А вот чтобы есть рыбу перед рыбалкой – нельзя и думать!
- Ну, внучки-паучки, налетай. Жуйте, не теряя времени, и айдать. Лучше пораньше на месте обустроиться. Запомнил, Олега: первую старицу переходите справа, около той черёмухи. Вторую прямо посередь, а последняя мелка, её в броднях везде возьмёте. Вон там, около борка, увидите выжженный молнией осокорь, а от него просека почти прямо и поведёт. Хитрого нет. Да и вы ж у меня ребята бравые, чай не в первый раз. Пущай моя Тонна погундосит, я прикрою. Бабское дело – ныть. А мужик лес знать должён, как дырки в своих карманах. Я вашими годами так же за грибом или клюквой сутками бродил, ночевал в балагане. Наберу белых – сушу, а моховиков сварю в соли. Потом же, когда шишковали, так в кедраче и вовсе неделями живали. Только на пользу для здоровья.
Олег уже бы и полетел, а Лёшка каждым куском давился. Сейчас дед развернётся, шлёпнет мерина вожжами и покатит домой. А они пойдут туда, … не знаю куда. Хотя чего уж там, «не знаю», – прямо в логово к Бабе-Яге. Добровольно.
- Ну, ни пуха вам. Значит, две ночи перетокуете и домой. Послезавтра к вечеру я тут буду. Леха, брата слушайся. Ничего не забыли? А червей? Тогда, покедова!
До свиданья, до свиданья,
До свиданья три раза.
И ещё раз до свиданья,
Разлюбезные глаза…

Старый осокорь огромным дуплом напоминал пустую, выжженную внутри бочку. Больше половины его ветвей засохли, остальные обвисли, мелколиственными косицами упираясь в пахнущие прелиной хвощи. Лёшка, как упал навзничь, так и лежал не шевелясь. Вокруг в кустах никогда не плодоносящей, залепленной паутиной смородины обиженно ныли голодные комары. Хотя, в общем-то, протоки прошли легче, чем думалось. И погода была просто на пять: ровный ветерок гнал редкие облачка, не давая особо спариться. Заодно сбивая в траву гнус. Но без накомарников всё равно бы их мошка заела. Как вот так хорошо лежать. Брезентовая мененгитка постепенно остывала, холодя от земли замокшую под рюкзаком спину. Олег пошёл разведать просеку, а он тут наслаждался покоем. Да, погода чудо. Во второй старице они спугнули двух огненно-рыжих ондатр. Осенью бы сюда. С мелкокалиберкой. У дяди Вани Селивандера-то есть.
Олег совсем одурел от восторга. Ломится через кусты, как лось. Так и сапоги порвать можно. Лёшка толчком вскочил навстречу, завалил за спину свой рюкзак, приготовил братов:
- Ну, чего там?
- Просеку хорошо видно. Есть немного мочажины, но не глубоко, пройдём. На, я посохи срубил, чтобы опираться. И выше голову, мой брат, ибо герои Валгаллы взирают на нас с завистью: «Вот едут Сигурд и Регин в пустынные горы к тропе, по которой Фафни ползал на водопой, и сказывают, что с тридцать локтей был тот камень, на котором лежал он у воды, когда пил».

На озеро они наткнулись совсем неожиданно. Под ногами захлюпала ржавая жижа, тальник проредел и склонившееся к горизонту покрасневшее солнце заиграло в огромном блюдце. Ничего себе «Малое»! А какое же тогда Большое? Берег, действительно, был ужас каким топким. Но справа на закосившейся ели спасительно рыжел застывшей живицей заруб. Дальше ещё один. Тяжело выдёргивая сапоги из липучей холодной грязи, они почавкали в обход: час огибать, не меньше, а ещё палатку ставить, сушняк собирать. Так что, едва ли до темна управятся. Рыбачить сегодня не будут – нужно бабкино подъесть, чего таскать-то.
Костерок на полянке перед входом в палатку развели небольшой. Навесили казанок, в кипящую воду сунули смородиновую зелень. Красота. Баба-Тонна положила им здоровенные куски картофельного с печёнкой пирога. И слипшиеся перемасленные блины. Сначала казалось, что всё сметётся за две минуты, но сытость наступила как-то неправильно рано, а за ней подкрались сонливость и безмыслие. Ну, чего уж, отмахали сегодня немало. Озеро потухло вместе с закатом и закурилось серой шёрсткой испарений. Надо же, за всё это время ни одного всплеска. Как масло. Значит действительно, кроме карася в нём ничего нет. Слева и справа от их мыска в зарослях зацветающей крушины равномерно потрескивали чирки. Совсем стемнело. В свете костра пару раз бесшумно крутанулась маленькая совка. Сполоснув кружки, Олег отправил Лёшку в палатку бить комаров, а сам уселся у костра перерисовывать карту.
Аккуратно застегнувшись, с помощью фонаря проверив швы и углы, Лёшка добил последнюю гнусавую тварь и лег на свою сторону. За брезентовой стенкой творилось что-то невообразимое: тысячи серых, белесых и рыжих насекомых, толкая друг друга, искали малейшую щель, чтобы ворваться в осаждаемое тепло, в котором так вкусно пахло пищей, необходимой для созревания миллионов яиц. Из которых, в свою очередь, вылупившиеся следующие тысячи тысяч будут атаковать всех без разбору позвоночных, чтобы жить, жить, жить. Зачем? В головах рюкзак, а у входа в ногах, около сапог лежал пугач. Олег со своим сторожил у костра. От кого? Кроме чирков, ни звука. В самом деле, а отчего в озере ничего не плещет?
«...В тридевятом царстве, тридесятом государстве, за огненною рекою, за чёрною горою, в дремучем лесу живет Баба-Яга»… «Подошёл Иван Царевич: стоит избушка Бабы-Яги, кругом двенадцать шестов, на одиннадцати шестах по человеческой голове, только один не занятый»… Зачем люди своим детям на ночь сказки читают? Так вот насмерть запоминаются.
Вечером баба Тонна прямо-таки изводилась: «Ну, куда вы, да, куда»? Как будто чуяла, что внуки врут про рыбалку. «А родители-то, чай ли, знают? Три дня в тайге, три дня. И чего? Отпустили? Вестимо, оне ж у вас безголовые, отродясь о детях не печалятся. И какая вам рыба? Она ж вся в Оби. А тут одне головастики». И так, охая и постанывая, всё подставляла на стол и подставляла. В конце концов, даже варёную свёклу зачем-то вывалила. Как будто её буряк кто-то, когда-то, кроме неё, ел. Дед аж в ладошки хлопнул: «Ты что, старая, боишься, что оне заблудятся? Хочешь, чтоб оне под кажным кустом дорогу метили, а потом по запаху возвращалися»? И хохотали все, кроме бабы Тонны, до слёз. И Лёшка укатывался. Прямо, как крупный заголовок в их районной газете: «Удобрений будет больше»!
«…на одиннадцати шестах по человеческой голове, только один не занятый»…
И чего там Олежек застрял? Шёл бы спать. Вдвоём-то не так страшно.

Мыс, вдававшийся в озеро, с обратного своего конца увалом, поросшим мелким ельником, уводил в глубину бескрайнего зыбучего болота. Тёмный елач посреди серебрящихся ив и тальников смотрелся холкой залёгшего неведомого зверя. Так как всё равно иного пути не представлялось, то, наскоро по холодному позавтракав, через хрустко-цепучую прошлогоднюю череду они двинулись в ельник, косо уводящий в неизвестность. Мёртвые нижние ветки, цепляясь, пружинили и с сухим треском отлетали в стороны. От их шума где-то впереди бежала семейка рябков. Цыплята, едва начавшие обрастать пёрышками на спине и крылышках, молотили ножками, не отставая от чуть подквахтывающей мамаши, но увал был узким, свернуть некуда, а страшные незнакомцы топали и трещали всё ближе и ближе. Наконец, мать подала сигнал, и малыши попадали кто куда, бездыханно замерев. А сама она, растопырив якобы сломанное крыло, демонстративно постанывая, свернула в кочкарник. Ага, будет за ней кто-то гоняться. Лёшка на секунду присел над мёртво лежащим под трёхлистником волчка серым с рыжими и чёрными пятнышками цыплёнком. Подождал. Прозрачное века чуть-чуть приспустилось, но тут же вновь схлопнулось. Ну-ну, артист. А вот гоголята просто убегали.

Через два часа стрелка расползлась и сравнялась с общим займищем. Леха заглянул в лицо Олегу: теперь-то куда? Пот под накомарником заливал глаза, щипал губы, а спина, подмышки и промежность давно уже липли и тёрлись. Они скинули рюкзаки, и, облокотясь на посошки, отдыхивались. Проклятая мошка всё время пробиралась под сетку и в рукава и выгрызала кусочки кожи даже на груди. А ведь вчера дед жирно подмазал им шляпы и запястья свежим дёгтем. Ничего-то она, тварь, не боится. И ветерок куда-то пропал. Осмотревшись, Олег прочертил путь по краю кочкарника, мимо зыбунной логатины, яро зеленевшей мелкой болотницей и рогозом по тонкой плёнке плавучего торфа. Кроме огромных, под грудь, кочек, край зыбуна отмечался редкой цепочкой почти лысых осинок и хилых кустиков ивняка. Значит, там есть, за что корешкам зацепиться. Но, всё равно, для начала необходимо было пробрести широкий ржавец. Двинули? Двинули. И неужели без цитаты из какой-нибудь саги? Олег первым шагнул в чёрно-маслянистую жидкость, пузырящуюся ржавчиной размытых железистых накоплений торфа. Ага, чуть выше колен. Он осторожно, протыкивая перед собой посошком, двинулся к кочкам. Лёшка сошёл за ним, но в стороне: по болоту нельзя идти след в след.

Ещё через два часа они увидели маленький плавучий островок. На нём, посреди открытой воды толклись несколько осинок, кустик краснотала и две разновеликие ёлки. Островок – это же здорово. Он, конечно, не настоящий, и под весом начнёт тонуть, но отдохнуть они успеют. Пришлось покинуть надёжный кочкарник и опять спускаться в воду. Оп-па! Торф под ногами тихо колыхнулся, зло причмокнув справа и слева фонтанчиками в невидимых окошках. Олег с силой побил посошком. Держит. А что колышется, так это знакомо. Они же с пацанами специально ходили раньше на таком зыбуне качаться. Взявшись за руки по кругу, человек десять начинали разом приседать и выпрямляться. Весело было. Сейчас, правда, не очень.
Лёшка полегче, торф на него почти не реагировал, но непрозрачная ледяная вода поднималась всё выше и выше. Вот-вот зальёт через раструбы. Шаг, шаг, ещё шаг. Почти и суша. Но именно в этот момент его посошок беспрепятственно унырнул в неведомую глубину. Окно! Лёшка вскрикнул, и с островка, несколько раз тяжело ударив широкими крыльями, взлетела сероспинная цапля. Закосив узкую, хохлатую голову, она не сразу набрала высоту, некоторое время неловко цепляя желтоватыми ногами воду. Но, наконец-то, поднялась, сложила тёмную шею и размашисто полетела: «крянк, крянк». От увиденного чуда страх пропал. Подумаешь, окно, можно и обойти.
Они лежали, вперемежку кусая остатки пирога и жёсткие солёные огурцы. Олег шевелил пальцами в сохнущих носках:
- А ты гнездо её никогда не находил?
- Никогда. Я её, вообще, второй раз вижу. И ещё так близко.
- Дремала.
Лёшка тоже разулся и блаженствовал. Под спиной сплошные переплетения корней. Так вот, держась друг за дружку, деревьица и создали островок. Весной, в разлив талых вод, он плавает, гонимый ветрами к югу. Да, сейчас бы этого ветерка. Чтоб накомарник, хоть ненадолго, скинуть. Всё ничего, но тенёк хилый.
- Олег, а куда мы теперь?
- Куд-куда!
- Нет, правда?
Впереди кочкарник, как дорога перед витязем, развилялся на три стороны.
- Учись у старших: цапля куда полетела?
- Ну, от нас…. А! На воду!
- Правильно. Малое Карасье – там, а она…
- Она – туда потянула!
- Опять правильно. Какой ты, Лёха-малёха, умный. Но медленный. Двинули.
Лежали-то всего ничего, а островок уменьшился вполовину.
И опять Лёшка тупо перетаскивал ноги почти вслед за Олегом. Благо, что всё-таки чуток задуло. Можно было иногда откидывать вонючую дегтярную сетку и подсушивать распухшее чешущееся лицо. Неужели цапля уже на месте? Хорошо ей с крыльями. Куда хочу, туда лечу. А его рюкзак тяжелел, как заколдованный. И как ни старался, но всё же начерпал воды. Теперь идти было совсем туго. Грязь при каждом шаге противно шваркала между пальцев, носки сбились, и великоватые братовы бродни никак не хотели поспевать за ним.
Олег успел оторваться и теперь поджидал его у ивовых зарослей. Лёшка рванул ногу из последних сил, и упал. Только этого и не хватало! Лицо, грудь, живот, руки по локти ушли в жирную холоднючую жижу. Подбежавший Олег стянул с него рюкзак, подставил плечо, а, главное, ничего не комментировал, пока Лёшка вытаскивал проклятый сапог и вытрясал накомарник. Всё, нет никаких сил больше. Вода стекала по брезентовой куртке, оставляя бурые и зелёные разводы. Всё. Нет сил.
- Лёх, ты чё? Не плачь. Давай до куста доберёмся.
А Лёшка никак не мог остановить рыдания.
- Там, на иве, почистишься. Солнце светит – ты быстро высохнешь. Это я, дурак, виноват, погнал на скорость. Прости, Лёх? А?
Лёшка махнул рукой, и, придерживая нахлёбанные бродни руками, зло пошагал к кусту. Без посошка. И пусть торф колышется. Плевать.

- Лёшк, а анекдот хочешь? Крокодил Гена и Чебурашка идут по улице. Гена купил пирожки, ест, а Чебурашка просит: «Дай, дай»! Гена не дает: «Ты чавкать будешь!» Чебурашка всё просит и просит. Тогда Гена говорит: «Ладно, бери, но если хоть раз чавкнешь, я тебя наизнанку выверну»! Идут дальше, Чебурашка: «Чав, чав, чав»! А потом вдруг: «Вяч, вяч, вяч».
- И не смешно.
Он по очереди сливал из сапог воду, полоскал ноги, отжимал и натягивал носки. Всхлипы били всё реже, но настроение не прояснялось. Обидно. Да, просто, обидно. Ни на кого и ни на что. Просто. Отрезанными кусками капроновой верёвки заново подвязал бродни к брючному поясу, смятыми листьями соскрёб грязь с груди и живота, ополоснул рукава, грудь, сетку. Олег терпеливо молчал. Потом навалил оба рюкзака:
- Подержи. Пока.
Скинув накомарник, Олег полез на иву. Три-четыре её стволика веером торчали в разные стороны, тонкие прутья заламывались, гнулись с тихим треском, пружинно уходили из-под него, но он всё же приподнялся на пару метров. Покачиваясь, осторожно отпустил руки, разогнувшись, привстал.
Ветерок крепчал, выгоняя навстречу мелкие барашки серых облачков, даже посвистывал в ивовых прядях. Ну, вот, то припекало, как в духовке, а теперь помочит.
- Есть! Есть. Материк. Ура! Лёшка, там – лес! Лес!
Ура! Ура! Ура! Они кричали, кричали и наполнялись силами. Ура! Там конец болота! Лес, если и он тоже мокрый, то это уже, всё равно, ерунда. Лишь бы не трясина. Распутавшись, где чей рюкзак, споро двинули по правому валу. Если, конечно, эту пупырчатую спину подзатонувшего километрового крокодила можно было бы назвать валом. Через полчаса лавирования от кочки к кочке Лёшка и сам увидел на фоне блеклого неба маяк – старую, с шатрообразной кроной, лиственницу.