6

Главным обвинением против Шолохова выставили его молодость: не способен-де был двадцатилетний провинциал написать «Тихий Дон». Клеветники говорили тогда о первой книге романа. Но ведь четвёртая книга превосходит по художественной силе, поэзии первую – а написана она была тридцатилетним и никаких белоказачьих «гениев» вроде Ф.Крюкова тогда уже и на свете не водилось.

Ну, а «Песня о гибели казачьего войска», написанная Павлом Васильевым в двадцать лет! Ярые, сочные, буйные, упругие, солнечные, печальные, жестокие… – кровь с молоком! – народные говоры-заговоры-погудки, где от лирического распева и поминального плача до молодецкого озорства и удали переходы во мгновение ока, как в пылающем огнём и силой казачьем норове. Напевшись на все лады, хмельно и трезво насытившись песней, о чём задумывается-заговаривает этот сказочный юноша-богатырь, которому смолоду дарована невиданная по разнообразию и мощи народная речь, а вместе с ней и властная, несокрушимая жажда жизни?

Кончились, кончились вьюжные дни.

Кто над рекой зажигает огни?

В плещущем лиственном неводе сад.

Тихо. И слышно, как гуси летят.

Слышно весёлую поступь весны.

Чьи тут теперь подрастают сыны?

Чья поднимается твёрдая стать?

Им ли страною теперь володать?

Им ли теперь на ветру молодом

Песней гореть и идти напролом?

Чует, чует подспудно твёрдой стати певец, что рождённый владеть и страной, и словом, он одинок – как слишком живая мишень, и пули, невидимые пули уже летят в него откуда-то. Не оттого ли этот грустный, по сути, запевный вопрос у того, кто на молодом ветру песней горит и идёт напролом? И – брата по жизни он своего видит погибшего:

Синь солончак и звездою разбит,

Ветер в пустую костяшку свистит,

Дыры глазниц проколола трава,

Белая кость, а была голова,

Саженная на саженных плечах.

Пали ресницы, и кудерь зачах,

Свяли ресницы, и кудерь зачах.

Кто её нёс на саженных плечах?

Он, поди, тоже цигарку курил,

Он, поди, гоголем тоже ходил.

Может быть, часом и тот человек

Не поступился бы ею вовек,

И, как другие, умела она

Сладко шуметь от любви и вина.

Чара – башка позабытых пиров –

Пеной зелёной полна до краёв!

Вот он, тот ранней горечи запев «Прощания с друзьями», которое отрыдается семью годами позже, в канун собственной, преждевременной гибели.

И поэма эта, конечно, не песня – песнь. Как и у Шолохова «Тихий Дон» не роман – песнь. Песнь, она по разряду высокой трагедии, это поэзия в чистом виде. И слово в заглавие «Песни» найдено точное – гибель. Гибель не только казачьего войска – народа, языка, песни, жизни.

Ну вот… а кто-то так долго и нудно клевещет, что не могут на Руси быть молодые да ранние да удалые в слове. Что-де, как это так и кто дозволил: без университетской корочки и писательского стажа – напролом в классики? – Кто даровал сполна – Тот и дозволил.

– …А вы, собственно, молодой человек, по какому ведомству? – как обиженно-чванливо спросил один безымянный чиновник у наступившего ему в театре на ногу Пушкина, который, опоздав на представление, весьма небрежно пробирался на своё место.

– По ведомству России, – был ответ.

О, эти так или иначе отдавленные гениальными юношами ноги! Дорогой же следует расплата за нарушенный комфорт. Но, что делать, спешат поэты – и на своём молодом ветру шагают напролом.