28

Сквозь вулканическое многописание всё явственней проглядывают в поэзии Павла Васильева, как небо и обнажённые ветки сквозь густую листву, сердечная простота и тяжкая трезвость взгляда, – и подспудное тревожное чувство одолевает его: не верит он уже ни в разумность революционных новаций, ни в прочность косного мира. Образы огня и стихии разрушения забраживают в нём. Поэма «Автобиографические главы» (1934) уже ощутимо дышит этими новыми качествами его стиха: светла и горька новая встреча с родимым домом.

Широк и красен галочий закат.

Вчера был дождь. В окоченевших кадках,

Томясь, ночует чёрная вода,

По водосточным трубам ночь подряд

Рыдания теснились. Ветром сладким

До горечи пропахла лебеда.

О, кудри царские по палисадам,

Как перенесть я расставанье смог?

Вновь голубей под крышей воркованье…

Вот родина! Она почти что рядом.

Остановлюсь. Перешагну порог.

И побоюсь произнести признанье.

Так вот где начиналась жизнь моя!

Здесь канареечные половицы

Поют легонько, рыщет свет лампад,

В углах подвешен. Книга «Жития

Святых», псалмы. И пологи из ситца.

Так вот где жил я двадцать лет назад!

Всё, что на душе, так целомудренно сказано этой строкой: «и побоюсь произнести признанье»…

Вот так, лишь только выйдешь на крыльцо,

Спокойный ветер хлынет от завозен, -

Тяжёлый запах сбруи и пшениц…

О, вёсен шум и осени винцо!

Был здесь январь, как горностай, морозен,

А лето жарче и красней лисиц.

В загоне кони, ржущие из мглы…

Так вот она, мальчишества берлога –

Вот колыбель сумятицы моей!..

Сама природа, неведомым образом, создает и пестует характер человека. Январская стужа – и июльская жара: резкая смена страстей, «колыбель сумятицы»…

Не матери родят нас – дом родит.

Трещит в крестцах, и горестно рожденье

В печном дыму и лепете огня…

Огонь пестует душу, и жжёт любопытство, что же за жизнь впереди?

Мы начинали бредить ставкой крупной…

Но какие там «крупные ставки» в сонном городке, где, как теперь кажется, по дешёвке / Скупили нас тогда на леденцы»?

И – воспоминания о прошлой жизни, то светлые, то мрачные обступают его.

Дышал легко станичный город наш,

Лишь обожравшись – тяжко. Цвет акаций,

Берёзы в песнях, листьях и пыли…

……………………………………….

Не продохнуть от свадеб и крестин.

Да, гневные страницы прокламаций

До нас тогда, товарищ, не дошли.

Да если б даже! – и дошла одна,

Всяк, повстречав, изматерился б сочно

И к приставу немедленно отнёс.

Был хлеб у нас, хватали и вина,

Стояла церковь прочно, рядом прочно –

Цена на хлеб, на ситец, на овёс.

Странную для него картину рисует его правдивое перо – картину прочной жизни, которой никакого дела до «великих потрясений» и которая так угнетала этой своей непробудной прочностью его детскую душу, его непокорную, взрывную кровь.

Вот прошла революция по станичному городку – и где она? Такие же крепкие, как прежде, стоят купеческие лабазы, разве что

Шрапнельными стаканами горшки

Заменены. В них расцвели герани. –

Вот и всё, что осталось от былых боёв…

Разбились о толстые кирпичные стены «ветры революций».

Но – неожиданно восклицает он:

…………….Даже страшно мне:

Да, этот мир настоян на огне,

И погреба его ещё не раз взорвутся,

Ещё не раз деревья расцветут

И, торопясь, с винтовками пройдут

В сквозную даль солдаты революций.

Поэта не устраивает «устаканившийся» быт, провинциальная тишь да гладь: как рожденье было «в печном дыму и лепете огня», так и весь этот мир «настоян на огне». Глубокая, неподвластная разуму тревога овладевает им: он чует огонь, да и жаждет огня.

И здесь не только революционный идеализм, вернее остатки его, не выветрившиеся в молодом сознании. Не сказано ли здесь, невольно, намёком, о ещё продолжающихся гибельных годах «великого перелома», вообще о разрушении, которое несут с собой революции? Не говорится ли о подспудной разрушительной силе, таящейся до поры до времени в самом обывательском покое, этой энергии взрыва, которая сама по себе накапливается в сгущающейся плотности вещества?..

И странно же обрывается эта недописанная поэма:

Был город занят красными, они

Расположились в Павлодаре. Двое

Из них…

Что же дальше с этими двоими, и с жизнью станичного городка?

А ничего.

Похоже, что там будет дальше – поэта вообще уже не очень интересует. Он задел ту лабазную плотность мира, которая только на вид прочна, а на самом деле в ней свищут уже сквозные дали.