29

Судьбе надо было снова упечь Пашку в тюрьму, уже на полтора года, чтобы с его глаз, хоть на миг, спала пелена «краснознамёнства».

На этот раз, в 1935 году, подсуетился стихотворец по имени Джек Алтаузен (вспоминаемый теперь разве что неистовым своим, даже по тем временам, русофобством). Сообща с другими «Джеками»: М.Голодным, А.Безыменским, А.Сурковым – чем не «сговор собачий»! – они спровоцировали Васильева на драку, чтобы тому припаяли «срок». («Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?..» – а помнишь ли ты, «Алёша», как упекал в тюрьму поэта Пашку Васильева, одной строки которого ты не стоишь, как потом, после 1956 года, ставши «начальником слова», не давал ходу его стихам – впрочем, как и автор стихотворного обращения к тебе, Константин Симонов?)

Поэму «Принц Фома» Васильев написал в Рязани в 1935-1956 годах, то ли в тюрьме, то ли на пересыльном этапе. Вот где в стихах он полностью отошёл от «идеологии», от непременной своей легковесной агитки. Словно бы позабыл про эту чужеродную для поэзии хмарь. Вольна, живая, раскрепощённая интонация, плещущая жизнерадостным юмором, а то и насмешкой, издёвкой, но, главное, всё замешано на том по-Пушкински свободном добродушии, которое понимает и принимает жизнь такой, какой она дана.

Сам «принц Фома» (впервые Павел Васильев выбирает комичное название поэмы) – один из стихийных батек-анархистов, с «зелёным знаменем на пике», сколотивший своё разношёрстное войско в гражданскую смуту, когда русский мужик был «развёрсткой недоволен».

С ним рядом два киргизских хана,

Вокруг него – его охрана

В нашитых дырах черепов.

Его подручный пустомелет,

И, матерясь, овчину делят

Пять полковых его попов.

Короткое правление Фомы, в тылу у армий, темно. Однако:

Признать должны мы, что без спору,

Ходили деньги в эту пору

С могучей подписью: Хома.

Ну, конечно же, к войску могучего Хомы мигом прилепляются, желая поживиться на чужом разоре, пронырливые союзнички:

Жанен ему посольство шлёт.

И видят эти доблестные потомки Наполеона, «весёлой Франции сыны», что

Спит край морозный, непроезжий,

И звёзды крупные, медвежьи

Угрюмым пламенем горят.

Н-да, неуютно, некомфортно! Однако мужицкий князь встречает их честь по чести («оркестр играет Марсельезу») и даёт торжественный обед.

Широкой размашистой кистью, с раблезианским блеском рисует Васильев это сибирское бандитское застолье:

Телячьи головы на блюде,

Лепёшки в масляной полуде –

Со вкусом убраны столы!

В загоне, шевеля губою,

Готовы к новому убою,

Стоят на привязи волы.

Пирог в сажень длиной, пахучий,

Завязли в тесте морды щучьи,

Плывёт на скатерти икра.

Гармонь на перевязи красной

Играет «Светит месяц ясный»

И вальс «Фантазия» с утра.

Кругом – налево и направо –

Чины командного состава,

И, засучивши рукава,

Штыком ширяя в грудах снеди,

Голубоглаз, с лицом из меди,

Сидит правительства глава.

И с ужасом взирают гости,

Как он, губу задрав, из кости

Обильный сладкий мозг сосёт.

Он мясо цельными кусками

Берёт умытыми руками

И отправляет прямо в рот,

Пьёт самогон из чашки чайной…

Чего-чего, а пожрать французики любят. И вот посол, де Вилль, «скрыть не в силах восхищенья», призывает Фому:

Marchez! В сраженье, демократы,

Зовёт история сама,

Я пью бокал за верность флагу,

За вашу храбрость и отвагу,

Же ву салю, мосье Фома!

(Как видим, во все времена для Запада кто бы ни растаскивал Россию – сразу производится в демократы.)

Однако «демократы» вскоре разбиты, и Фома в одиночку, бросив остатки своего зелёного войска, добирается до селеньица Грязные Кочки, где живёт его зазноба:

………………. – Алёна, отвори!

………………………………….

Едва ушёл. Устал с дороги.

Раскрой постель. Согрей мне щей.

Натопленная изба, ребёнок в зыбке (« – Это чей?») – и вскорости супруги, обсудивши важные дела,

В сердцах молчат и дуют в блюдца.

И – оканчивается поэма. Никаких тебе, как прежде, эпилогов-не пришей кобыле хвост, всё попросту, по-житейски:

Фома разут, раздет, развенчан, -

Вот почему лукавых женщин

Коварный шёпот губит нас.

И последний мастерский мазок на полотне:

На Грязных Кочках свету мало.

Выпь, нос уткнувши, задремала,

Рассвет давно настал – всё тьма.

Щи салом затянуло, водка

Стоит недопитая…

………………………………

Вот как

Исчез мятежный принц Фома.

Что в итоге?

Для тогдашней советской литературы – политически безграмотная и сомнительная безделка, а вот для русской поэзии – шедевр.

И какая художественность, какая зрелость у 26-летнего поэта!.. Я уж не говорю о том, что автор в это время отнюдь не наслаждался жизнью, не благодушествовал – а томился в тюрьме. Зная в глубине души, что не увернуться ему «от пули». Поистине нужно всё потерять, чтобы обрести настоящую свободу духа.

Ни малейшего осуждения своему герою, бандиту и анархисту Фоме, и ни укора времени, в какое выпало жить, – радостная, играющая творческая сила, искромётный блеск таланта. Поэт принимает жизнь, какой бы она ни была, и историю, «какой нам Бог её дал» (Пушкин, из письма Чаадаеву), – потому что любит и жизнь, и свою страну.