31

До последней поэмы в стихах Васильева Иисус Христос никогда не упоминался. Впрочем, и в ней Спаситель по имени не называется, лишь главный герой назван – Христолюбов. То есть, тот, кто любит Христа. Для Павла Васильева это весьма необычно, ведь в образе художника Христолюбова он напрямую говорит о себе, о своей судьбе. У иконописцев, в отличие от священников, фамилии редко были церковного происхождения. Вряд ли такое имя – только вызов государственному богоборчеству и всей той гнуси, что творили орды воинствующих безбожников, – тут определение и чего-то важного в самом себе.

Сергей Залыгин пишет в предисловии к сборнику в большой серии «Библиотека поэта» (М., 1968), что «даже среди поэтов Васильев был поэтом на редкость безбожным…», и дальше замечает: «…и – тоже на редкость – первозданным».

«Среди поэтов… поэтом…» – мм-да-а, словам явно тесно. Но просторно ли мыслям?

Безбожным-то был, но на редкость ли?

Здесь, конечно, знатоки биографии припомнят, что в своей павлодарской юности Павел как-то обломал кресты с ограды казачьей церкви. Ну, так то случилось больше по дурости, по безудержному своеволию: шестнадцатилетний Пашка, в своей богобоязненной семье, отстаивая самостоятельность, во всём противоречил домашним. Кстати, за это святотатство его жестоко выпорол отец Николай Корнилович…

…На редкость безбожным – среди поэтов?

А Маяковский, с его патологическим богохульством? А Есенин, испохабивший стены Страстного монастыря, да и немало покощунствовавший в стихах? (Правда, начинал Есенин не как Васильев, а в православной благости и чистоте, и даже в зрелые годы иногда в его стихи, как солнце в разорванные тучи, входило благоговение к Спасителю.) А Цветаева и другие поэты серебряного века? Но что говорить о современниках Павла Васильева, когда богоборчество было яростным и непримиримым общественным делом. А коли взять тех, кто пришёл позже, «шестидесятников», когда богоборческие страсти улеглись, скажем, Вознесенского, у кого сознательное кощунство и глумление над Крестом и Верой…

Да, в стихах Васильева немало нелестных слов по адресу «попов», но кощунства над Богом и Православием нет нигде, Христа он не хулит. Поэтическая ткань его произведений насквозь пронизана лучами земной радости, которую можно принять за язычество, – возможно, это качество имел в виду Залыгин, называя поэта на редкость первозданным. Однако Павел Васильев – весь, от пяток до макушки, в народной стихии и, если избыточествует порой в своём любовании жизненной плотью и задевает Церковь, то, скажем прямо, не со зла или умысла, а ненароком, подчиняясь биению горячей поэтической крови, своему жизнелюбию, бьющему через край.

Тёмному ангелу, что за левым плечом, он не служит. Напротив, когда под руку попадётся – гоняет его своим удалым стихом.

Угодил чёрт задницей

На сугроб.

Приморозил крепко,

К снегу прирос,

Спрятал за пазуху

Собачий нос.

(«Песня о гибели казачьего войска», 1929-1930)

Именно этому пронырливому чёрту он вставляет в лукавые уста «новость»:

– Бога, грит, товарищи,

Действительно, нет!

(там же)

И «доверяет» сказать очевидную для всех, но запретную правду:

…Как это так –

Для советской власти

Всякий – кулак?
Если три коровы

Да лошадок пять,

Почему б такого

В колхоз не взять?

Хоть и подрывные, однако чертовски справедливые речи!

Итак, если уж кого ругает Васильев в своих стихах, то попов. Ну, так это, увы, народная привычка: сколько едких, да метких на этот счёт поговорок. (Впрочем, не меньше – и хороших слов.) Вспомнить бы Павлу иную поговорку: не брани попа – на то бесы есть, но, что делать, не приходит она ему на ум.

В первом дошедшем до нас стихотворении Васильева «Алтай!..», написанном в одиннадцать лет, встречаются чисто церковные понятия: исповедь и клиры. Причём они первозданно и возвышенно чисты. Поперечность характера и богоборческий душок ещё не коснулись юного годами поэта. Пройдёт совсем немного времени – и Павел начнёт открыто дерзить Богу и Православию. Бушующая плоть победит в нём восторженный дух, красная молния спалит и обуглит ростки веры, и вольные просторы его стихов зарастут буйной языческой порослью, как и сама новая Россия, «отмахнувшая время», да и народ, который осмелился сказать: «Я – всё!»

И эта безответственная свобода быстро даёт в стихах Васильева бойкие побеги:

Кресты с церкви

Спорхнули…

Каменный клуб

Сделали.

Шайтан с нею,

С церковью!

Хорошо, что красные

Висят на стенах

Плакаты.

(«Песни киргиз-кайсаков», 1929-1931)

Хоть эти вирши – не от лица автора, а как бы от лица неизвестного «джигита», однако ведь и у степняков ещё недавно было почтение ко Всевышнему. (…Зато как фотографически точно запечатлено то время, когда власть – перед обобществлением на селе – начала артподготовку: погром религии.)

И полезли в стихи Васильева «скуластые от тоски иконы», «пьяные или осоловевшие от пива попы», «дюжины волчьих свечей у Христовых ног», «монашье злое лихо» и прочее. Ни слова доброго о «попе», хотя кто же и смиреннее простого русского батюшки. Правда, иногда Павел отбрасывает злые эпитеты и рисует портрет – и тот сразу же получается выпуклым, сочным:

Сажень росту, парчовые плечи,

Бычий глаз,

Борода до пупа.

Поп отличный,

Хороший поп,

Нет второго

Такого в мире,

Крестит на играх,

Смеючись,

Лоб –

Тяжёлою

Двухпудовой гирей.

Конокрадов жердью бил,

Тыщу ярмарок открыл,

Накопил силищу бычью,

Окрестил киргизов тыщу.

(«Соляной бунт», 1932-1933)

Не вижу, где здесь хула на Церковь. Тут невольно Лескова вспоминаешь – его кисть!

Однако и этого богатыря тела и духа поэт вскоре, опять-таки в точности с партийными установками, отправляет «благословлять резню». Но образ уже дан – и отнюдь не газетного пошиба. Не за подобную ли красочность в изображении русской старины и травили Павла Васильева в печати бдительные литературные критики?..

Жизнь бьёт поэта под дых, «сговор собачий» всё подлее, безжалостней – и всё труднее ему уворачиваться от пули. Что вспоминает перед возможной гибелью его «дремучая кровь»? – Мать, отца, домашний кров, Бога (хотя поэт и не говорит о Нём ни слова).

Мы не отречёмся от своих матерей,

Хотя бы нас

Садили на колья…

(«Раненая песня», 1933)

И там же:

Может быть, лучшего из сыновей

Носит в своём животе поповна?

Когда же ступает он на отчий порог («Автобиографические главы», 1934), когда попадает снова под домашний кров, где так же, как в детстве, теплится лампада, а на полке «Жития святых», из него вырываются удивительные слова:

…И побоюсь произнести признанье.

Не тут ли тайна его творчества, его творческой личности?

Не так ли, в непроизнесённости, глубоко-глубоко, таилось в нём, как чистая душа дитяти в заматеревшем мужчине, то самое сокровенное чувство к Создателю, которое он ни разу не обнаружил словом, но которое – в стихах и поэмах – с яркой силой и вдохновением проявляется в восхищении Божественной красотой земли… «И увидел Бог всё, что он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт., 1,31). Ведь вся поэзия Павла Васильева – словно сгусток солнечной энергии любви к земле и человеку.

То врождённое Божественное начало, что у Павла-отрока выразилось в образе весны с серебристыми клирами, а потом в юности ушло вглубь и будто бы никак им самим на людях не признавалось, на самом деле никуда не исчезло. Недаром Валерий Антонов (поэт, в общем-то далёкий от Божественного) в своём стихотворении «Павлу Васильеву» невольно воскликнул:

С чуть-чуть раскосыми глазами,

До жизни и до смерти злой,

Под золотыми образами

Он создал каждый образ свой.

Не потому ли Васильев и не упоминал имени Иисуса Христа, что боялся ненароком произнести его всуе?

Лишь однажды Христос появляется – косвенно – в его строках:

Рассыпаясь, летят по твоим волосам

Вифлеемские звёзды российского снега.

Свет этих рождественских звёзд, словно чудесное северное сияние, встаёт на небе Васильевской лирики – и никогда ему не отгореть.

Нет, не вдруг, не случайно молодому и своевольному павлодарскому богомазу дано имя – Христолюбов!..

Ярослав Смеляков в своём известном стихотворении о московской поэтической молодости с нескрываемым, знобящим восторгом пишет:

А первым был поэт Васильев Пашка,

Златоволосый хищник ножевой –

Не маргариткой

Вышита рубашка,

А крестиком – почти за упокой.

(«Мы шли втроём с рогатиной на слово…», 1967)

И тут, как и у Валерия Антонова, золотое свечение над «хищником ножевым», – хотя, как известно, Васильев был не злато-, а русоволосым. Конечно же, свечение идёт не столько от копны волос, сколько от самого Павла Васильева. Это – свечение поэзии.

А что касается вышивки крестиком на рубашке – так ведь крестик, он ведь не только «почти за упокой», он ещё и крест – ограда от нечистой силы.