12

Как быстро схлынули годы!

Ускорялись, рубили виноградники, пинали гробы, рушили страну; теперь уже вон в селах рушат последние коровники – до основания, и фундаменты выворачивают. Въезжаешь в село, а на околице – окопы с битым кирпичом на брустверах.

Но когда начинаешь вспоминать, всё случившееся – трагическое, опалившее судьбы многих – не заслоняет, не может заслонить личного: единственная жизнь наша, хладея и истончаясь, щемит, саднит, не дает забыться.

И вот лежишь на берегу, у пригаснувшего уже костра, притворно смежив веки – и подступит, и перехватит дыхание: а ведь тогда, тогда…

Тогда кончилась молодость; да и жизнь – та, былая – кончилась вместе с нею. Быстро, быстро всё схлынуло…

Нет давно на свете хмуроватого Толь-Патроныча, не раз прикрывавшего нас, молодых да борзых, от карающей длани всевидящего райкома. Во время известных октябрьских событий новейшего времени, когда танки в упор расстреливали здание Верховного Совета, достал его рикошетом прямо у телевизора инсульт; через два дня, не приходя в память («счастливый, не мучился»), ушёл он в другой мир – хочется думать, более честный, более справедливый, чем наш. Там, говорят, нет райкомов и уныло жующих затёртые слова газетных передовиц, – но нет и «бабла», пригнувшего коленом честного человека до уровня заплёванной мостовой, отнявшего у него завтрашний день. Мир праху твоему, раб Божий Анатолий…

Ни Варю, ни её отца увидеть мне больше не довелось.

Когда резали по-живому лесхозы, отдавая островки степных наших лесов на разграбление арендаторам-временщикам, лесники стали лишними людьми. Алексей, как рассказывали мне рыбаки с того берега, помыкавшись в поисках работы в райцентре, сколотил бригаду строителей-отходников, пару лет мотался по Подмосковью, зацепился там и, продав по дешёвке нажитое пришлым кавказцам, перевёз семью.

Новые хозяева развели овец и коз, вытолочивших в пыль не только ближние поляны-покосы, но и дальние лобастые, поросшие редким бессмертником да ковылём береговые бугры. Только и осталось от лесного кордона, что названия на Большой Реке: Лесникова пристань, Лесникова яма. Рыба там, по слухам, всё ещё водится, но я в ту сторону больше не езжу, не тянет. Оно ведь и далеко, и дорога, после лесовозов-то, вряд ли проезжая…

Шурбабан, ничуть не спав с телес, постранствовал по всяким губернским присутственным местам, не последним, понятно, человеком. А после губернаторских выборов – первых, «всенародных», с подметными листками в почтовых ящиках и халявной палёной водкой чуть ли не возле каждого избирательного участка – объявился вдруг в кресле шефа регионального выпуска одной очень независимой московской газеты; такой независимой, что голые девицы в самых неожиданных ракурсах – через страницу. Писать прозу он бросил, зато полюбил ходить ко мне в гости, виртуально: включишь телевизор – там вроде жизнь кипит, споры-дискуссии всякие; мой громкий знакомец, давно забывший о моём существовании, тоже там, говорит громко и веско, только вот смысл…

И подумаешь: нет, не наша жизнь это, чужая, нас не знающая.

Сёма Шекспиров (фамилия у него, конечно, другая; вам она наверняка знакома) вынырнул в столице, и удачно: недавно сам Виктюк поставил его пьесу из жизни «голубых», ущемлённых, как палец дверью, агрессивным большинством; говорят, большинство (пока ещё), то бишь его «прогрессивно мыслящая составляющая», столичный бомонд, – визжало от восторга.

Я, надо сказать, тоже вырос, и неслабо – стал заместителем главного редактора. Да, сейчас так: в любой районке, самой крохотной, со стенгазетным тиражом, – главный редактор. При том, что иных редакторов, менее главных, нет и в помине. Зато звучит. Фигура!

А я, выходит, – полуфигура; а может, пешка, застывшая в каком-то шаге от заветной клеточки, где ждут её эполеты и мундир с золотым шитьем. Кстати, вы не знаете, почему пешку, добравшуюся до последней горизонтали, снимают с доски и заменяют фигурой, чаще всего самой сильной – ферзём? Нет бы увенчать её каким-нибудь отличием, – перевязью там или переходящим лавровым венком, – и поставить во главе войска. Она же, глупая, так старалась! И до последнего не верила, что главный смысл её короткой жизни – это без раздумий умереть во славу трусливого короля…

А ещё я издал книжку рассказов с простоватым названием «У Большой Реки». На форзаце нижайшая благодарность спонсорам (их десятка полтора), – и в том числе генеральному директору авторемонтного предприятия ООО «Фирма «Русь» (шинуем, монтажим, развалим схождение) Исааку Семёновичу Рубину, соблаговолившему, лучезарному и проч.

Тираж вышел слишком большим, друзей, знакомых, просто зевак, возжелавших получить бессмертное творение на очной ставке с местным гением, оказалось вдвое меньше, чем книжек; осталось около двух сотен. Если вам интересно (ну бывает же!), скажите, я вышлю – просто так, без денег, в наказание за любопытство.

А вот свой лучший рассказ я так и не написал.

Правда, попытался однажды: будто нырнув с разбега в тёмную холодную воду, настучал ноябрьской ночью страницу на одном дыхании – и как в стенку упёрся. Текст этот долго валялся у меня в папке с надписью «Наброски»; я забыл о нём, и только недавно, случайно наткнувшись, перечитал: так, ничего особенного, хотя…

Да вы его знаете.

«Каждый год в эту пору смутное беспокойство наполняет мою душу…»