После беркута самым любимым зверем Павла Васильева был, несомненно, конь. Маленьким мальчиком он недолгое время жил в Атбасаре, куда его отец Николай Корнилович, учитель математики, был направлен на работу в школу. Вместе с отцом они ездили на конный завод Султана Мейрама. Султан поставлял строевых лошадей для царской армии, казачьего войска. Мальчик с восхищением глядел на красивых зверей, мечтал сам быть лихим наездником.

На ярмарку в Атбасар съезжались купцы со всего света: из Тобольской, Оренбургской, Пермской областей, из самой Москвы и даже из Бухары. Товару было много разного, но больше всех Павлику нравились великолепные тонконогие гарцующие жеребцы. Кони стали его большой страстью. Тем более дед Павлика Корнила Ильич слыл в Павлодаре прекрасным знатоком лошадей, так что Павлу Васильеву было от кого перенять любовь к скакунам.

Сергей Поделков вспоминает, как они с Павлом приходили на Московский ипподром, тот «заходил в конюшни, любовался лошадьми, заглядывал в их тёмные глаза. Мог часами говорить о них, так как прекрасно знал их особенности и повадки».

Замечательна васильевская «живопись» в стихотворении «Конь» («Топтал павлодарские травы недаром…»):

Залётное счастье настигло меня –

Я выбрал себе на базаре коня.

В дорогах моих на таком не пропасть –

Чиста вороная, атласная масть.

Горячая пена на бёдрах остыла,

Под тонкою кожей – тяжёлые жилы.

Взглянул я в глаза – высоки и остры,

Навстречу рванулись степные костры.

Папаху о землю! Любуйся да стой!

Не грива, а коршун на шее крутой.

Но, пожалуй, апофеозом васильевского стиха, являющегося, по определению Ал. Михайлова, органическим сплавом классической простоты и народной стихии, стала «Тройка».

На всю жизнь в памяти Павла Васильева остались шумные празднования Масленицы в Павлодаре. По улицам неслись тройки, разукрашенные яркими лентами, облепленные взрослыми и детьми. Это чисто русское «средство передвижения», пригодное именно для наших широких равнин и нескончаемых дорог, очень занимало поэта. С детства память хранила слова из песни о том, как мчится «тройка почтовая», и как «колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой». Его звон Васильев в «Соляном бунте» уподобляет церковному:

Лёгок бубенец,

Мала тягота, –

Любой бубенец –

Божья ягода…

Сергей Куняев^[1] пишет, что в васильевской тройке слышится плач о гибели русской тройки в «Погорельщине» Николая Клюева:

Загибла тройка удалая,

С уздой татарская шлея,

И бубенцы – дары Валдая,

Утеха светлая моя!

Разбиты писаные сани,

Издох ретивый коренник…

«Но это уж не перекличка, а ярый, если угодно, свирепый ответ старшему собрату», – заявляет Сергей Станиславович по поводу васильевской «Тройки».

Вновь на снегах, от бурь покатых,

В колючих бусах из репья,

Ты на ногах своих лохматых

Переступаешь вдаль, храпя,

И кажешь морды в пенных розах, –

Кто смог, сбираясь в дальний путь,

К саням на тесаных берёзах

Такую силу притянуть?

Но даже стрекот сбруй сорочий

Закован в обруч ледяной.

Ты медлишь, вдаль вперяя очи,

Дыша соломой и слюной.

И коренник, как баня, дышит,

Щекою к поводам припав,

Он ухом водит, будто слышит,

Как рядом в горне бьют хозяв;

Стальными блещет каблуками

И белозубый скалит рот,

И харя с красными белками,

Цыганская, от злобы ржёт.

В его глазах костры косые,

В нем зверья стать и зверья прыть,

К такому можно пол­России

Тачанкой гиблой прицепить!

И пристяжные! Отступая,

Одна стоит на месте вскачь,

Другая, рыжая и злая,

Вся в красный согнута калач.

Одна – из меченых и ражих,

Другая – краденая, знать –

Татарская княжна да блядь –

Кто выдумал хмельных лошажьих

Разгульных девок запрягать?

Ресниц декабрьское сиянье

И бабий запах пьяных кож,

Ведро серебряного ржанья –

Подставишь к мордам – наберёшь.

Но вот сундук в обивке медной

На сани ставят. Веселей!

И чьи­то руки в миг последний

С цепей спускают кобелей.

И коренник, во всю кобенясь,

Под тенью длинного бича,

Выходит в поле, подбоченясь,

Приплясывая и хохоча.

Рванулись. И – деревня сбита,

Пристяжка мечет, а вожак,

Вонзая в быстроту копыта,

Полмира тащит на вожжах!

Эти стихи ошеломляют настолько, что стоишь разинув рот, и самое бóльшее, на что способен – это ахать и охать.

Помню, как в 1995 году у меня в доме собрались наши поэты – Валерий Самарин, Владимир Хомяков, Евгений Артамонов, Валерий Авдеев, к сожалению, покинувший этот мир совсем недавно. Когда я начала читать «Тройку», все просто завыли от восторга. Но удивительно, что, неизменно восхищаясь «Тройкой», мало кто может пояснить, а что именно так поражает нас в этом стихотворении. Единственный полный комментарий я нашла у Ю. Г. Русаковой^[2].

Юлия Георгиевна начинает так: «Приводить примеры ярких образов у Павла Васильева очень легко, потому что у него практически отсутствуют иные образы». Но в «Тройке», считает она, Васильев превзошёл сам себя. Всего пять слов произносит автор вначале (Вновь на снегах от бурь покатых), а какая картина разворачивается перед нашими глазами: «Степные просторы, продуваемые ветрами, наметённые сугробы, долгие вьюги, волнистая снежная равнина, – всё это уместилось в пять слов», – восклицает Русакова. Так и хочется сравнить васильевскую «Тройку» с гоголевский птицей­тройкой, и это было бы правомерно.

Но какими словами передать то напряжение, которое испытываем мы, как будто бы воочию видя эту «харю с красными белками», буквально ощущая, как набирается полное ведро «серебряного ржанья». Всё полной мерой: «пол­России», «полмира». А после слóва «рванулись» будто скрученная пружина распрямилась, и начинается движение с космической скоростью («вонзая в быстроту копыта»). О каких вселенских силах, неведомых пока нам, хотел сказать автор?

«Мы никогда не узнаем, мы его не дослушали», – горестно замечает Русакова. Ничего, хочу я её подбодрить. Придут в литературу новые люди, они будут больше нашего знать, и что мы недослушали, то они додумают. Время Павла Васильева ещё впереди.

История написания «Тройки» нам неизвестна, даже время – 1933 год – указано приблизительно. Учитывая, что на 1933 год приходится пик дружбы Павла Васильева и Николая Клюева, а также что клюевское стихотворение «Я человек, рождённый не в боях», обращённое к Павлу Васильеву, написано тоже в 1933­м, как и васильевская «Тройка», можно предложить следующую версию. Друзья разглядывали картину. Где – в Третьяковке или на крышке коробки, разрисованной в Палехе – мне выяснить не удалось. На картине – тройка лошадей в движении, одна пристяжная согнулась в кольцо, рядом бегут собаки. И Васильев пообещал своему учителю списать с этой картины стихотворение «Тройка». И сделал это так, что Клюев пришёл в восторг. В ответ на «Тройку» Николай Алексеевич пишет своё стихотворение, о котором я упомянула выше, своего рода поэтическое завещание. Автор грустит о том, что приходит старость:

Пускай в калитку год пятидесятый

Постукивает нудною клюкой…

К тому же он разочарован в советской власти, которую поначалу приветствовал:

Я пил из лютни жемчуговой

Пригоршней, сапожком бухарским,

И вот судьёю пролетарским

Казним за нежность, тайну, слово…

Думая о смерти («А мне доской придавят лоб»), он утешает себя тем, что есть кому передать поэтическую эстафету:

Уже Есенина побаски

Измерены, как синь Оки,

Чья глубина по каблуки.

Лишь в пасме серебра чешуйки…

Но кто там в росомашьей чуйке,

В закатном лисьем малахае,

Ковром зари, монистом бая,

Прикрыл кудрявого внучонка?

Иртыш пелегает тигрёнка –

Васильева в полынном шёлке…

Ах, чур меня! Вода по холки!

В. Поликарпов. К поэзии Павла Васильева. «Тройка»

Учитель пророчил великое будущее ученику. Но… не сбылось…