Это экзотическое животное стоит третьим по счёту после беркута и коня. Без него «азиатские» стихи Павла Васильева потускнели бы. Трёхлетним мальчиком ещё в Зайсане Павлик, раскрыв рот, с восхищением наблюдал, как по направлению к таможне, расположенной на берегу речки Джеменейки, торжественно шёл торговый караван из десяти, пятнадцати, а то и пятидесяти верблюдов. Верблюды шли гуськом, один за другим, величавой поступью, и в такт их шагам позвякивали колокольчики, привязанные на шее животных. Они с лёгкостью несли на себе огромные тюки с товаром. Вокруг бежали ребятишки, пытаясь вспороть ножом войлочный тюк с фруктами. И если им это удавалось, на землю сыпался урюк и прочие лакомства. Мальчишки набрасывались на фрукты, не обращая внимания на удары плёткой.

И позже в Атбасаре мама водила его на Петровскую ярмарку, куда съезжалась вся Россия, а также гости из Бухары и других городов Средней Азии. И там он снова наблюдал шествие верблюжьих караванов. И потому совершенно закономерно, что наряду со стихотворением «Конь» у Васильева есть стихотворение «Верблюд».

Захлёбываясь пеной слюдяной,

Он слушает, кочевничий и вьюжный,

Тревожный свист осатаневшей стужи,

И азиатский, туркестанский зной

Отяжелел в глазах его верблюжьих.

Солончаковой степью осуждён

Таскать горбы и беспокойных жён,

И впитывать костров полынный запах,

И стлать следов запутанную нить,

И бубенцы пустяшные носить

На осторожных и косматых лапах.

Но приглядись, – в глазах его туман

Раздумья и величья долгих странствий.

Что ищет он в раскинутом пространстве,

Состарившийся, хмурый богдыхан?

О чём он думает, надбровья сдвинув туже?

Какие мекки, древний, посетил?

Цветёт бурьян. И одиноко кружат

Четыре коршуна над плитами могил.

На лицах медь чеканного загара,

Ковром пустынь разостлана трава,

И солнцем выжжена мятежная Хива,

И шелестят бухарские базары…

Хитра рука, сурова мудрость мулл, –

И вот опять над городом блеснул

Ущербный полумесяц минаретов

Сквозь решето огней, теней и светов.

Немеркнущая ветреная синь

Глухих озер. И пряный холод дынь,

И щит владык, и гром ударов медных

Гаремным пляскам, смерти, песне в такт,

И высоко подъяты на шестах

Отрубленные головы неверных!

Проказа шла по воспалённым лбам.

Шла кавалерия

Сквозь серый цвет пехоты, –

На всём скаку хлестали по горбам

Отстёгнутые ленты пулемёта.

Бессонна жадность деспотов Хивы,

Прошелестят бухарские базары…

Но на буграх лохматой головы

Тяжёлые ладони комиссара.

Приказ. Поход. И пулемёт, стуча

На бездорожье сбившихся разведок,

В цветном песке воинственного бреда

Отыскивает шашку басмача.

Луна. Палатки. Выстрелы. И снова

Медлительные крики часового.

Шли, падали и снова шли вперёд,

Подняв штыки, в чехлы укрыв знамёна,

Бессонницей красноармейских рот

И краснозвездной песней батальонов.

…Так он, скосив тяжёлые глаза,

Глядит на мир, торжественный и строгий,

Распутывая старые дороги,

Которые когда­то завязал.

Прежде всего нас поражает осведомлённость автора об истории и подробностях жизни совершенно незнакомого ему края. Поэт пишет про Туркестан, где был проездом, а нам кажется, что он оттуда родом. И переводы васильевские, пусть их мало, говорят нам об удивительной его способности проникаться национальной спецификой казахской, таджикской, татарской поэзии. Вот строчки из перевода с таджикского Гани Абдуллаева «Вахш»:

В волнах, о Вахш, твоих, о Вахш, темно –

клинки, осыпанные жемчугами,

во тьме потока падают на дно

и вверх идут, поблескивая сами…

У Сергея Куняева в «Русском беркуте» мы читаем о том, как в апреле 1934 года из Москвы в Сталинабад, столицу Таджикистана, отправилась бригада писателей, в составе которой был Павел Васильев. И как он опять ввязался в «драку». Единственный из всех в своём выступлении отметил как недостаток современной таджикской поэзии «её чрезмерную общность и отсутствие национальной специфики». «По выражению товарища Васильева, поэзию Таджикистана необходимо одеть в таджикский национальный костюм», – писала газета «Коммунист Таджикистана» от 27 апреля 1934 года. Бруно Ясенский, которого позже поддержали Садриддин Айни и Абольгасем Лахути, выступил против Васильева, считая увлечение национальной спецификой «поверхностным экзотизмом». Но замечание Ясенского Васильева не остановило. Не считаться с ним было нельзя, так как газета представила Васильева не как рядового литератора, а как автора поэм «Соляной бунт» и «Кулаки». Но всё же та же газета обвинила автора поэм, что он вторгается с «таджикским уставом» в «таджикский» же «монастырь», напоминая «националам» об их национальном достоянии. Вместо того чтобы прислушаться к мнению мастера, который ратовал за сохранение своего национального лица в поэзии, с Васильевым стали спорить и довели его до белого каления. В результате – скандал и письменное извинение Васильева перед «тов. Лахути и тов. Айни».

Позже, в мае 1937 года, когда Васильева уже терзали в застенках, а Бруно Ясенский был арестован, Лахути, что называется, отвёл душу, выступив на страницах газеты «Правда» с клеветническими обвинениями в адрес обоих репрессированных литераторов. Так он отомстил за своё унижение, когда Васильев напомнил его соотечественникам, «что они – таджики, а не «перекати­поле» нового замеса».

В. Поликарпов. К поэзии Павла Васильева. «Верблюд»