При жизни Павел Васильев был «награждён» ярлыками, удивительно точно повторяющими есенинские «клички» – кулацкий поэт, хулиган, скандалист, антисемит. Посмертная реабилитация (1956 год) все эти ярлыки сняла. Но один остался – несоветский поэт. Помню, как впервые в конце 50­х на радио прочли васильевские стихи, и сразу же пошли возмущённые телеграммы и звонки: «Почему читаете стихи несоветского поэта?!»

Высказывалось мнение достаточно общее (даже теми, кто благожелательно относился к Васильеву), что поэт хорош, когда темой его стиха является Природа и Человек, но когда он пытается написать стихи на сугубо советскую тему, получается бледно и схематично. Критики явно ошиблись. У Васильева есть много импровизаций на злобу дня, написанных ради гонорара (см. «Бухта»), а в посмертных васильевских сборниках вплоть до наших дней всё это свалено в одну кучу – и шедевры, и поделки.

В то же время Васильев действительно оставил нам «азиатскую серию» стихов на советские темы, которые являются подлинными жемчужинами поэзии 30­х годов. Все они прямо­таки просились в школьные хрестоматии в своё время. Но кто же их туда пустил бы? («Киргизия», «Турксиб», «Семипалатинск», «Верблюд» и много ещё).

Но из всех я выделяю «Путь на Семиге». Семиге – это Семипалатинск (по­казахски).

Мы строили дорогу к Семиге

На пастбищах казахских табунов,

Вблизи озер иссякших. Лихорадка

Сначала просто пела в тростнике

На длинных дудках комариных стай,

Потом почувствовался холодок,

Почти сочувственный, почти смешной, почти

Похожий на ломоть чарджуйской дыни,

И мы решили: воздух сладковат

И пахнут медом гривы лошадей.

Но звёзды удалялись все. Вокруг,

Подобная верблюжьей шерсти, тьма

Развёртывалась. Сердце тяжелело,

А комары висели высоко

На тонких нитках писка. И тогда

Мы понимали – холод возрастал

Медлительно, и всё ж наверняка,

В безветрии, и всё­таки прибоем

Он шёл на нас, шатаясь, как верблюд.

Ломило кости. Бред гудел. И вот

Вдруг небо, повернувшись тяжело,

Обрушивалось. И кричали мы

В больших ладонях светлого озноба,

В глазах плясал огонь, огонь, огонь –

Сухой и лисий. Поднимался зной.

И мы жевали горькую полынь,

Пропахшую костровым дымом, и

Заря блестела, кровенясь на рельсах…

Тогда краснопутиловец Краснов

Брал в руки лом и песню запевал.

А по аулам слух летел, что мы

Мертвы давно, что будто вместо нас

Достраивают призраки дорогу.

Но всем пескам, всему наперекор

Бригады снова строили и шли.

Пусть возникали города вдали

И рушились. Не к древней синеве

Полдневных марев, не к садам пустыни –

По насыпям, по вздрогнувшим мостам

Ложились шпал бездушные тела,

А по ночам, неслышные во тьме,

Тарантулы сбегались на огонь.

Безумные, рыдали глухо выпи.

Казалось нам: на океанском дне

Средь водорослей зажжены костры.

Когда же синь и розов стал туман

И журавлиным узким косяком

Крылатых мельниц потянулась стая,

Мы подняли лопаты, грохоча

Железом светлым, как вода ручьёв.

Простоволосые, посторонились мы,

Чтоб первым въехал мёртвый бригадир

В берёзовые улицы предместья,

Шагнув через победу, зубы сжав.

………………………………………..

Так был проложен путь на Семиге.

Не правда ли, это стихотворение будто бы «Как закалялась сталь» в миниатюре, удивительно достоверно отражающее всю суровость и жертвенность того времени. Я думаю, само качество васильевской поэзии: образность и краски невероятной силы, склонность к сюжетному рассказу даже в малом стихотворении, умение в нескольких строчках передать предельно много информации, – как будто предназначено для написания именно таких стихов. Сейчас мы их воспринимаем как летопись того времени. Эта летопись тем более бесценна, что Павел Васильев правдив в своих стихах до последней буквы.

И. М. Гронский рассказывает о том, как это стихотворение было прочитано автором в доме Луначарского. Анатолий Васильевич пришёл в восторг и произнёс небольшую речь, в которой приветствовал «восходящее светило русской поэзии».