Когда я рассказываю теперешним поэтам об отце, они ужасаются политизированности литературы, какая существовала в то время. Сейчас писатель может свободно себя выражать, и проблема в другом – в поддержке государства. Хочется, чтобы тебя услышали, а Власть, да и само общество, в сущности, равнодушны и озабочены совсем другими проблемами – им не до стихов. В этом тоже нет ничего хорошего. Но всё же трудно даже себе представить, как Павел Васильев, воспитанный на Пушкине, Лермонтове, Языкове, с есенинской песней в душе, весь открытый миру и людям («Всего себя тебе (республике – Н. В.) отдам сполна, // Всего себя, ни капельки не спрятав»), вдруг натолкнулся на злобу и тупость властей предержащих, каковым, например, был Родов.

В начале 1925 года в эмигрантской газете «Дни» поэт Владислав Ходасевич выступил с разоблачительной статьей «Господин Родов». Речь в статье шла о двуличии работника ВАПП (Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей) Семёна Родова, который перед Октябрём был членом еврейской студенческой организации «Гехвер» и люто ненавидел большевиков. После Октября он мигом сменил свои политические убеждения и быстро продвинулся по служебной лестнице^[1].

Сергей Куняев продолжает этот рассказ. «Семён Родов сотрудничал в московских журналах «Октябрь» и «На посту» и проявил себя в качестве критика, совершенно не способного на разбор художественных достоинств и недостатков произведения, но отличавшегося в написании зубодробительных статей с политическим подтекстом. Травля и интриги, безжалостная расправа с «врагами», предательство бывших «союзников» – это была его стихия…»^[2].

После раскола РАППа он уезжает в Новосибирск и там создаёт СибАПП, сотрудничает в газете «Советская Сибирь». Вот он­то и пытался «перестроить» восемнадцатилетнего Павла Васильева в рапповском духе. Но Родову этого сделать, разумеется, не удалось ещё и потому, что он активно участвовал в антиесенинской кампании, что никак не могло понравиться Васильеву, и поэтому Васильев уходит к своим единомышленникам – Владимиру Зазубрину и Николаю Анову, в их журнал «Сибирские огни».

В четвёртом номере этого журнала Павел Васильев публикует своё «Письмо».

Месяц чайкой острокрылой кружит,

И река, зажатая песком,

Всё темнее, медленней и уже

Отливает старым серебром.

Лодка тихо въехала в протоку

Мимо умолкающих осин, –

Здесь камыш, набухший и высокий,

Ловит нити лунных паутин.

На ресницы той же паутиной

Лунное сияние легло.

Ты смеёшься, высоко закинув

Руку с лёгким блещущим веслом.

Вспомнить то, что я давно утратил,

Почему­то захотелось вдруг…

Что теперь поёшь ты на закате,

Мой далёкий темноглазый друг?

Расскажи хорошими словами

(Я люблю знакомый, тихий звук)

Ну, кому ты даришь вечерами

Всю задумчивость и нежность рук?

Те часы, что провела со мною,

Дорогая, позабыть спеши.

Знаю, снова лодка под луною

В ночь с другим увозит в камыши.

И другому в волосы нежнее

Заплетаешь ласки ты, любя…

Дорогая, хочешь, чтоб тебе я

Рассказал сегодня про себя?

Здесь живу я вовсе не случайно –

Эта жизнь для сердца дорога…

Я уж больше не вздыхаю тайно

О родных зелёных берегах.

Я давно пропел своё прощанье,

И обратно не вернуться мне,

Лишь порой летят воспоминанья

В дальний край, как гуси по весне.

И хоть я бываю здесь обижен,

Хоть и сердце бьётся невпопад, –

Мне не жаль, что больше не увижу

Дряхлый дом и тихий палисад.

В нашем старом палисаде тесно,

И тесна ссутуленная клеть.

Суждено мне неуёмной песней

В этом мире новом прозвенеть…

Только часто здесь за лживым словом

Сторожит припрятанный удар,

Только много их, что жизнь готовы

Переделать на сплошной базар.

По указке петь не буду сроду, –

Лучше уж навеки замолчать.

Не хочу, чтобы какой­то Родов

Мне указывал, про что писать.

Чудаки! Заставить ли поэта,

Если он – действительно поэт,

Петь по тезисам и по анкетам,

Петь от тезисов и от анкет.

Чудаки! Поэтов разве учат, –

Пусть свободней будет бег пера!..

…Дорогая, я тебе наскучил?

Я кончаю. Ухожу. Пора.

Голубеют степи на закате,

А в воде брусничный плещет цвет,

И восток, девчонкой в синем платье,

Рассыпает пригоршни монет.

Вижу: мной любимая когда­то,

Может быть, любимая сейчас,

Вся в лучах упавшего заката,

На обрыв песчаный забралась.

Хорошо с подъятыми руками

Вдруг остановиться, не дыша,

Над одетыми в туман песками,

Над теченьем быстрым Иртыша.

Уже одно то, что «Письмо» написано в есенинских интонациях, раздражало рапповца. Но Васильев и не думал его дразнить. Просто он ещё не освободился от магии Есенина. Донат Мечик вспоминает, как Павел Васильев ему говорил: «Злюсь, но не могу от Есенина отделаться»^[3]. Ну а строчки по поводу самого Родова просто взбесили последнего, и с тех пор он начинает активную кампанию в печати против Павла Васильева.

«По указке петь не буду сроду», – эта фраза в наши дни стала «фирменным знаком» Павла Васильева. Мы восклицаем: «Поэт­бунтарь!» и умиляемся. А зря! Он никогда не бунтовал против советской власти и всегда готов был служить ей. Об этом говорят нам все его стихи, включая «Раненую песню» («Я хочу ходить в советских полках»). Он дружил с видными государственными деятелями. Но, я повторяюсь, не боялся открыто выражать несогласие с действиями Власти и в частных разговорах, и в публичных высказываниях. А если ему пытались это запретить, он лез на рожон.

Надо было обладать отчаянной смелостью, чтобы в годы раскулачивания и «сплошной» коллективизации открытым текстом писать в своих стихах о репрессиях в отношении крестьян («Обоз»), о сталинских лагерях («Прощание с друзьями»). Безрассудная смелость! Но так ли уж она безрассудна? В стихотворении «Сердце» поэт скажет:

Готовое пойти на плаху,

О кости чёрствые с размаху

Бьёт сердце – пленник темноты.

Так что фраза из «Письма» – это не бравада. Она стала девизом всей его жизни, короткой и трагической, но, тем не менее, прекрасной.