Менее всего обращают внимание исследователи на гражданскую лирику Павла Васильева, а ведь именно «крамольные» стихи (дошедшие до нас в очень малом числе) являются замечательным документом той эпохи. Все мы знаем, что в 30­е годы тяжёлые репрессии обрушились на русского зажиточного (а порой и не очень зажиточного) мужика.

Павел Васильев был в числе тех немногих, кто публично выступал против методов раскулачивания и коллективизации. Выступал открыто и прямо, ничего не боясь. Но в стихах на эту тему он вынужден был прибегать к иносказаниям. Иначе эти стихи не увидели бы свет. Поэтому в каждом стихотворении – тайна, каждое стихотворение надо уметь прочесть. Вот «Обоз», который Павел Васильев предлагал журналу «Колхозник» в 1934 году. Главный редактор журнала Максим Горький отказался печатать «Обоз». Позднее «Обоз» нашли в архиве М. Горького.

Снегирёвая заря,

мёрзлая божья рябина,

Кровь на льду,

раскрасневшийся край земли…

Под синим широким небом

через равнину

Обозы шли

В щёлканье кнутов,

в пугливом ржанье

Закурчавившихся от мороза коней,

И кругом их летали «прощай»,

«до свиданья»,

Да вороны, да редкие звёзды огней.

И деревни, как скопища

ведьм небывалых,

Им махали ручищами мельниц,

крича:

– Не забыла ли, Машенька,

полушалок?

– Нет ли с вами Игнатия Лукича?

Но молчали укутанные в овчины

Обозники, от злобы сводило у них

Пальцы твёрдые, как лучины,

И литовки бровей на лицах глухих.

Лавошники кутались в одеялы,

Их глаза, что гири, были тупы.

И, бороды развевая, рядом шагали

Одичавшие от голода попы.

И мерно ладонь в ладонь ударяли,

Вслушиваясь в обозные бубенцы,

Коршунами сидя на мешках

с сухарями,

накопители – кулаки и купцы.

Дышали хрипло их подруги,

Тяжёлые, как гроба,

Высокие, как праздничные дуги,

Красногубые и без лба,

И в самом конце, снег обминая

Сапожками:

«Дойдём, ни черта!» –

Влачилась неприкаянная, блатная,

Иссволочившаяся мелкота.

Так всё дальше – к северу,

к концу России,

Молча, сквозь небывалый мороз,

Сквозь ветры протяжливые

и косые

Передвигался обоз.

Поблескивал месяц

в конских гривах,

Не оставляя за собою следа,

Шла золотая орда юродивых,

Окоченевшие от ненависти

стада…

Автор не жалеет чёрной краски, рисуя портреты обозников, но в то же время деревни провожают этих «накопителей», горюя и плача, в обозе – Машенька, наверное, молодая девушка, в чём она­то провинилась пред властью. И ненависть тех, кого гонят к «концу России», естественна и оправданна в глазах людей: а что другое они должны чувствовать, если у них отняли дом, имущество и везут силком на край света?

А теперь познакомимся с «конвоирами»:

А позади комсомольцы,

главари­буяны,

Позванивая в лунную медь,

Широко развёртывали баяны,

Тяжёлые от счастья запеть.

В лунную медь позванивая,

Чтоб наутро, песней пьяна,

Легче дышала невиданная,

незнаемая,

Солнцем объятая страна.

Здесь я хочу выделить всего два слова – песней пьяна. Двумя словами поэт нам сказал всё: те, кто в «обоз» не попал, утешились песнями, они балдели от этих песен, у них появлялся комок в горле, а на глазах выступали слёзы от звуков этих песен. Сколько в песнях было бесхитростной радости, так они были светлы и чисты. Эти песни вместе с фильмами Александрова, Пырьева и др. были глотком свежего воздуха, без которого просто невозможно было выжить. Я помню эти песни, например:

На аллеях центрального парка

В пёстрых грядках цветёт резеда,

Можно галстук носить очень яркий

И быть в шахте героем труда.

Припев:

Как же так, резеда и героем труда,

Почему, растолкуйте вы мне,

Потому, что у нас каждый молод сейчас

В нашей юной, прекрасной стране.

Вот такая вот сладенькая бессмыслица. Но тогда мы этого не понимали. Мы с восторгом начинали:

Ну как не запеть в молодёжной стране…

И со слезами умиления заканчивали:

Живём мы весело сегодня,

А завтра будет веселей.

И только годы спустя фраза Сталина «жить стало лучше, жить стало веселей» вызвала у нас горький и иронический смех.

В 1940 году я была семилетней девочкой и каждый день наблюдала, как через наш заводской посёлок в городе Новосибирске шла колонна людей в ватниках и ушанках в сопровождении охранников с овчарками. Колонна была длинная, без начала и конца.

– Это сиблаговцы, – говорила мне мама и добавляла, что они опоздали на работу на 20 минут (не менее). Мне было очень жаль этих людей, я удивлялась непомерности наказания за содеянное. Позже мама рассказала мне, как она боялась оказаться в числе сиблаговцев. У неё, бедняжки, не было будильника (всю жизнь она прожила в нищете, как многие вокруг нас). Но какой­то звоночек внутри будил её ночью, и она, закутав меня и взяв на руки, бежала через весь поселок на завод (детясли были при заводе). Бежала сквозь дождь и пургу и ни разу не опоздала. Так что, хотя это было очень жестоко – давать человеку несколько лет лагерей за опоздание на 20 минут, но в то же время, если судить по моей мамочке, мера была действенная и с успехом помогла наладить дисциплину в стране! Так надо, думали мы. И это нас успокаивало. Когда мы рассказываем о тех временах сегодня, нас слушают с недоверием. Другое дело – яркие трагические образы васильевского стиха, они проникают в самое сердце, не верить им нельзя.