В тридцатые жил и работал параллельно с Васильевым, но не соприкасаясь с ним, его сверстник (старше его на два года), большой русский поэт Дмитрий Кедрин. Когда я в 1951 году приехала в Москву, мне об этом рассказала моя тётя, писательница Евгения Анучина. От неё я узнала, что Кедрин погиб очень рано: его ограбили и убили, когда он ехал к себе в Черкизово на попутной машине с небольшим гонораром в кармане. Как оказалось, эта фальшивая версия была придумана, чтобы скрыть истинную причину смерти, о чём рассказывает дочь Кедрина Светлана в книге об отце «Жить вопреки всему» в 1996 году. Названием книги сделана строчка из стихов поэта:

Жить вопреки всему! Жить вопреки обидам!

Жить счастью вопреки, что от тебя бежит!

Жить грязным червяком! Жить нищим инвалидом!

И всё же, чёрт возьми, не умирать, а жить!

Как видим, ещё один творец мучился, подобно Васильеву, стремясь сказать правду вопреки установкам режима. Он взял на вооружение фразу Р. Роллана о том, что, «поглядев назад, можно увидеть луч, высвечивающий будущее…» Кедрин обращается к историческим отрезкам прошлого, пытаясь через прошлое рассказать о своём времени. Так, рассказ об атаманше пугачёвского войска, казнённой в Москве, называется «Алёна­Старица». Он прочёл эту вещь своему другу Михаилу Дубинскому. И тот, услышав строки:

Все звери спят,

Все птицы спят,

Одни дьяки

Людей казнят,

и в середине баллады:

Да помни, дьяк,

Не ровен час:

Сегодня – нас,

А завтра – вас!

сказал: «Митя, советую тебе, как другу: эту вещь никому больше не читай… Пока». Но поэт не послушался друга и отдал балладу в печать. Он был непокорным, как и Васильев: известны многие случаи проявления им гражданского неповиновения. Так, в своей повести в стихах «Конь», героем которой является талантливый русский зодчий из крепостных крестьян Федька Конь, Кедрин показывает царя Ивана Грозного коварным и безжалостным. Когда ему предложили «переписать» образ Ивана Грозного, взяв пример с Ал. Толстого, который в пьесе «Орёл и орлица» изобразил царя борцом за справедливость и правителем­патриотом, Дмитрий Кедрин категорически отказался.

Так же точно он отказался быть сексотом, за что вскоре в сентябре 1945 года был тайно убит. Его нашли мёртвым с переломанными рёбрами, левым предплечьем и изуродованным лицом. Когда жена Дмитрия Кедрина обратилась к Льву Шейнину с просьбой о расследовании обстоятельств гибели мужа, тот сказал: «Я вам советую заняться воспитанием своих детей». Как говорится, суду всё ясно. А для нас, легковерных, была придумана «сказочка про грабителя».

И вот я нахожу у Васильева стихотворение «Старая Москва», где он, подобно Кедрину, уходит в далёкое прошлое, чтобы рассказать нам о страшных тридцатых.

У тебя на каждый вечер

Хватит сказок и вранья,

Ты упрятала увечье

В рваной шубе воронья.

Твой обоз, гружёный стужей,

Растерял колокола,

Под одеждою дерюжьей

Ты согреться не могла.

Вновь, как триста лет назад,

Кажешь розовый мизинец

И ледяный синий взгляд.

Сохранился твой народец,

Но теперь уж ты вовек

У скуластых богородиц

Не поднимешь птичьих век.

Ночи глухи, песни глухи –

Сколь у Бога немоты!

По церквам твоим старухи

Чертят в воздухе кресты.

Полно, полно,

Ты не та ли,

Что рвала куниц с плеча

Так, что гаснула свеча.

Бочки по полу катались,

До упаду хохоча?

Как пила из бочек пиво?

На пиру в ладоши била?

И грозилась – не затронь?

И куда девалась сила –

Юродивый твой огонь?

Расскажи сегодня ладом,

Почему конец твой лют?

Почему, дыша на ладан,

В погребах с мышами рядом

Мастера твои живут?

Погляди, какая малость

От богатств твоих осталась:

Красный отсвет от пожара

Да на птичьих лапах мост,

Да павлиний в окнах яро

Крупной розой тканый хвост.

Но боюсь, что в этих кручах,

В этих горестях со зла

Ты, вдобавок, нам смогла

Мёртвые с возов скрипучих

Грудой вывалить тела.

Нет, не скроешь, – их немало!

Ведь подумать – средь снегов

Сколько всё­таки пропало

И лаптей, и сапогов!

И пойдут, шатаясь, мимо

От зари и дотемна…

Сразу станет нелюдима

От таких людей страна.

Оттого твой бог овечий,

Бог пропажи и вранья,

Прячет смертные увечья

В рваной шубе воронья.

Любопытно, что вначале Павел Васильев назвал стихотворение «Москва», но потом, когда он решил включить его в свой пятый сборник «Стихи», название стало – «Старая Москва»: автор замаскировал свои намерения. А намерения были яснее ясного – рассказать о Москве тогдашней, то есть о Москве 30­х годов.

Я попытаюсь предложить свою версию «перевода» этой аллегории. «Хватит сказок и вранья», потому что врут песни, врут фильмы, врут книги. И теперь это знают все, а тогда об этом нельзя было говорить, а скажешь – увезут тебя в чёрном воронке.

Ты упрятала увечье

В рваной шубе воронья…

Увечья – неудачи, срывы грандиозных планов списывались на «врагов народа», которых немедленно прятали в «шубу» – тюрьму с зарешеченными окнами, где распоряжалось «вороньё», читай – работники НКВД. Вместо тюрьмы мог быть лагерь, окружённый колючей проволокой, к нему непрерывно подходили обозы.

Твой обоз, гружёный стужей,

Растерял колокола…

Тот самый обоз, о котором вы только что прочли, действительно был «гружёный стужей», столько было взаимной ненависти между обозниками и их сопровождающими. Обозники ехали полураздетые, ограбленные односельчанами («Под одеждою дерюжьей // Ты согреться не могла…»), сам бог их оставил («Растерял колокола») – он ушёл из их жизни вместе с поруганными и разрушенными церквями.

Как и во времена Ивана Грозного «триста лет назад», гостиницы переполнены шпиками в штатском. Их «ледяный синий взгляд» всё подмечает, а «розовый мизинец» указывает на плакат: «Болтун – находка для шпиона».

Но народ православный свою веру сберёг: «сохранился твой народец», несмотря на расправу с церковнослужителями.

Просто люди затаились, они молчали в коммуналках о сокровенном, боялись, что услышат и донесут: «Ночи глухи, песни глухи». Только старухи ничего не боялись, и власть их не трогала:

По церквам твои старухи

Чертят в воздухе кресты…

Поэт вспоминает не такую уж давнюю (бунинскую) московскую старину, «Что рвала куниц с плеча/ Так, что гаснула свеча»: «И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая сёмга, смугло­телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, чёрная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским…» (И. Бунин, «Ида»). И мужики хорошие завтракали в ресторане до позднего вечера, слушая рассказ композитора о девушке Иде с фиалковыми глазами, которая тайно от всех любила его: «А после поехала к Яру, а от Яра – в Стрельну, где перед рассветом ели блины, потребовали водки самой простой, с красной головкой и вели себя в общем возмутительно: пели, орали и даже плясали казачка. Композитор плясал молча, свирепо и восторженно… А неслись мы на тройке домой уже совсем утром, страшно морозным и розовым. И когда неслись мимо Страстного монастыря, показалось из­за крыш ледяное красное солнце и с колокольни сорвался первый самый как будто тяжёлый и великолепный удар, потрясший всю морозную Москву, и композитор вдруг сорвал с себя шапку и что есть силы, со слезами на глазах закричал на всю площадь:

– Солнце моё! Возлюбленная моя! Ура­а!»

Конечно, были в этой Москве и нищие, которые и слыхом не слыхали о таких роскошествах. Но во времена Васильева нищими сделали всех. Голод, распределители, «пиво только членам профсоюза» –
вспомним Ильфа и Петрова.

Сергей Куняев делает предположение, что строчки «Почему, дыша на ладан,/ В погребах с мышами рядом/ Мастера твои живут/» – относятся к Николаю Клюеву. Действительно, великий поэт, учитель Сергея Есенина «дышал на ладан». Последняя книга Клюева вышла в 1928 году. «Затем, – пишет С. Куняев в книге «Русский беркут», – на Клюеве был поставлен крест». Он был объявлен «идеологом кулачества». В 1932 году Клюев переезжает из Ленинграда в Москву и поселяется в полуподвальной комнате в Гранатовом переулке «в погребах, с мышами рядом».

С. Куняев пишет, что «в дом к этому «идеологу», что в Ленинграде, что в Москве шли чередой молодые поэты, знавшие цену Клюеву и понимавшие, что здесь есть чему поучиться – истории, поэтическому мастерству, языку, настоянному на древнейших северных корнях… Ольга Берггольц, Борис Корнилов, Николай Заболоцкий, Александр Прокофьев, Семён Липкин, Ярослав Смеляков – кто только не перебывал у него в “келье”»… Последней «нечаянной радостью» Клюева стал Васильев.

Нелёгкое это было время для Николая Алексеевича. Оставаться вне литературного процесса было тяжело. Он пытался «перестроиться» и дал в журнал «Земля советская» «Стихи из колхоза», благо главный редактор журнала был его друг Иван Касаткин. Но на этом для Клюева всё закончилось.