Павла Васильева есть стихотворение, которое было написано после поездки в 1933 году в группе писателей, возглавляемой Горьким, на строительство Беломорканала. Вся Россия «обозная» строила этот канал:

То Беломорский смерть­канал,

Его Акимушка копал,

С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей…

Н. Клюев

Заключённые сталинских лагерей строили Беломорканал и другие объекты пятилетки как рабы – девять часов непосильного труда, затем баланда и нары, утром перекличка. Но и этого мучителям показалось мало. Они захотели, чтобы все писатели страны воспели труд зэков, как героический, соревновательный. И действительно, те, кто был покрепче, «победители соревнования», получали свободу, правда, таких было немного. Большая часть там и полегла, где трудились до изнеможения.

Выполняя задание партии и правительства, группа писателей, возглавляемая Горьким, восславила подневольный труд, она говорила о «перековке» уголовников в процессе этого труда. Известно, что Леонид Леонов, возмущённый тем, что он увидел там на самом деле (как людей превращали в бессмысленную скотину), категорически отказался от участия в этой книге, предпочёл промолчать. Но Павел Васильев не умел молчать, он, подобно Леонову, не участвовал в позорной книге, но написал другое: стихотворение «Песня о том, что сталось с тремя сыновьями Евстигнея Ильича на Беломорстрое».

Первый сын не смирился, не выждал

Ни жены, ни дворов, ни коров –

Осенил он крестом себя трижды

И припомнил родительский кров.

Бога ради и памяти ради,

Проклиная навеки её,

Он петлю себе тонкую сладил

И окончил своё бытие.

Сын второй изошёл на работе

Под моряны немыслимый вой –

На злосчастном песке, на болоте

Он погиб как боец рядовой.

Затрясла лихоманка детину,

Только умер он всё ж не врагом –

Хоронили кулацкого сына,

И чекисты стояли кругом.

Ну а третьему – воля, и сила,

И бригадные песни легки, –

Переходное знамя ходило

В леву руку из правой руки

Бригадиром вперёд, не горюя,

Вплоть до Балтики шёл впереди.

И за это награду большую

Он унёс с собой в жизнь на груди.

Заревёт Евстигнешке на горе

Сивых волн непутёвый народ

И от самого Белого моря

До Балтийского моря пройдёт.

И он шёл, не тоскуя, не споря,

Сквозь глухую, медвежью страну,

Неспокойное Белое море

Подъярёмную катит волну,

А на Балтике песня найдётся,

И матросские ленты легки,

Смотрят крейсеры и миноносцы

На Архангел из­под руки.

С горевыми морянами в ссоре,

Весть услышав о новом пути,

Хлещет посвистом Белое море

И не хочет сквозь шлюзы идти.

То, что первый сын удавился, а второго «затрясла лихоманка», это понятно – лагерь не санаторий. Но вот поэт даёт нам тайный знак:

И за это награду большую

Он унёс с собой в жизнь на груди.

А значит, там, в лагере, была нежить, и этим всё сказано. Второй знак – последние две строчки:

Хлещет посвистом Белое море

И не хочет сквозь шлюзы идти.

Как видим, Павел Васильев нашёл способ выразить своё несогласие с властью. Сергей Куняев в своей книге «Сочинения. Письма»^[1] сообщает, что «Песня о том…» должна была стать последней (девятой) главой поэмы «Кулаки», но этого почему­то не произошло. Конечно, у Павла Васильева есть такая поэма, потому что он не мог обойти тему, отражающую трагедию русской деревни. Он близко к сердцу принимал всё это, так как (по словам Николая Асеева) считал себя представителем народных желаний и чаяний и своей связью с народом очень дорожил. В споре с Н. Асеевым доказывал, что хорошо знает народный быт и коренной уклад деревенской жизни, не изменяющийся в течение долгих лет и не могущий измениться сразу. Жестокость ломки этой жизни поэта возмущала.

Все газеты конца 20­х – начала 30­х буквально кишмя кишели сообщениями о зверствах кулаков, об убийстве селькора, учительницы, комбедовца (комитет бедноты). Но никто не поставил даже вопроса – а почему зверствуют, почему убивают? Ни с того ни с сего? Да потому что с людьми­тружениками поступили как с преступниками – в одночасье отбирали всё: дом, усадьбу, землю, одежду, утварь и высылали на край земли, а за сопротивление – расстреливали. И были такие, которые защищали нажитое с оружием в руках. Вот именно с такой позиции – раскрыть причину кулацких выступлений – и выступил в своей поэме «Кулаки» Павел Васильев. Он рассказал о семье Евстигнея Яркова. Семья истинно русская, патриархальная. В одном доме живёт несколько поколений: старики, молодые, их дети. Васильев сам вырос в такой семье – вместе с его родителями и братьями в небольшом доме на Иртыше, в городе Павлодаре жили сваты: старики Васильевы и старики Ржанниковы. Сосуществование нескольких поколений на одной территории требует особых правил поведения, среди которых главное – почитание старших:

Евстигней поведёт ли ухом,

Замолчит ли –

Все замолчат,

Даже дышат единым духом –

От старухи и до внучат.

Воспитание человека в вере в Бога – одна из главных заповедей, а как иначе он вырастет совестливым:

Люди верою не убоги,

Люди праведны у Черлака,

И Черлак

На церквах, на Боге

И на вере стоит пока.

…………………………….

И средь прочих

Под красной жестью,

С жестяным высоким коньком,

Дышит благовестом и благочестьем

Евстигнея Яркова дом.

Сам автор, невзирая на атеистическое воспитание, через которое он прошёл в школе, не мог забыть родной дом с иконами в углу и деда Матвея – церковного старосту.

Илья Заславский вспоминает, что в последние годы жизни (страшно­то как так говорить про двадцатипятилетнего) Павел говорил: «Знаешь, Илюха, я верю в Бога. Мой Бог – совесть, честь, добро. В них – я верю».

И, разумеется, некрасовские «всё их спасенье в труде» – во главе угла. Мне рассказывала бабушка моего зятя Андрея Зинаида Васильевна, как их отец со всем семейством сбежал от раскулачивания в город (друг успел предупредить). Вся семья пошла работать на шахту. Труд нелёгкий, но Зинаида Васильевна говорила: «Свет увидела». Вот каким тяжёлым трудом, от зари до зари, создавал своё богатство Евстигней, и вот почему он так держится за своё добро:

Приросло покрепче иного

К пуповине его добро,

И ударить жердью корову –

Евстигнею сломишь ребро.

Он их сам, лошадей, треножил.

Их от крепких его оград

Не отымет и сила божья,

А не то чтобы конокрад.

Он их сам, коров, переметил

И ножом,

И клеймом,

И всяк,

Никакая сила на свете

Не отымет его косяк.

Никакая на свете пакость,

Ну­ка, выйди, не оробей!

Хошь мизинец,

Хошь тёлку –

На­кось –

Отруби, отмерь и отбей.

………………………….

И сказал Евстигней:

– Разлука

С прежним хуже копылий, ям,

И с хозяйством, –

Горчее муки

Тихо высказал, –

Не отдам.

Автор ясно показал, что расстаться с нажитым для Евстигнея – смерти подобно. Потому он вступает в бой за своё добро. Сюжет для поэмы Павел Васильев нашёл во время своей поездки в совхозы и колхозы Черлакского района Омской области летом 1930 года. Он не нов – убийство учительницы и комбедовца кулаками Ярковыми.

Поэму обсуждали в ноябре 1934 года в отделе поэзии Гослита А. Сурков, И. Уткин, М. Горький и другие. Обвинение всегдашнее – образ врага (кулака) выписан ярко, учительница и бедняки изображены бледно и схематично. Васильев обещал «усилить» учительницу и других. Но опубликовал поэму в старом варианте, за что получил разгромную критику. Думаю, что образы эти «не шли» у него, потому что, следуя закону правды, он не мог написать по­другому: ведь учительница Мария Ивановна и вожак бедноты Алексей Седых, а попросту Алексашка – реальные персонажи, подобных которым Васильев наблюдал, разъезжая по Черлакскому району. Они никак не тянут на шолоховского Нагульнова, да и вряд ли в реальной жизни можно такого Нагульнова встретить.

Получает такая вот Марья Ивановна разнарядку в районе – раскулачивать того­то и того­то, и действует совместно с комбедом. Всё обыденно и… страшно. Васильев своими глазами наблюдал эти действия, разговаривал с людьми, рука не поднималась идеализировать тех, кто творил чёрные дела, следуя указаниям сверху. Встретившись в 1934 году со своим другом детства Анатолием Суровым, Васильев сказал: «Писать так, как писал «Кулаков», не смогу и не буду». Но напрасно Васильев себя казнил. В сущности, в первых главах поэмы он всё сказал, что хотел, а остальное действие уже неважно; всё равно поэма вошла в историю.

Автор блестяще справился со своей задачей – показать, что кулака превращает в убийцу сама власть, что фактически кулак действует в интересах самообороны. И тысячу раз прав Анатолий Суров, заявивший по поводу своего друга: «В поэзии он был велик… Начиная с подражания Есенину, Васильев через Пушкина, Некрасова, Блока, Маяковского обрёл свою неповторимость. Он обладал огромной работоспособностью. Сколь им написано. Будь одни «Кулаки» – это навечно! Дайте сто премий, объявите на весь мир – не написать так».