После суда в июне 1935­го Павел Васильев был этапирован в исправительно­трудовую колонию под Москву на строительство Электростали. Оттуда он пишет Горькому письмо, по сути – крик о помощи, считая, что Алексей Максимович должен помочь, ибо по его вине начались все злоключения поэта. Павел Васильев пишет о том, что таскает с напарником восьмипудовые бетонные плахи на леса в течение девяти часов, то есть весь день, после работы баланда и нары. Он лишён возможности заниматься литературой: «Но как не хватает воздуха свободы! Зачем мне так крутят руки?» Он просит заменить тюрьму высылкой.

Помог Горький или нет – неизвестно, но Васильев был переведён в рязанскую тюрьму. По невыясненным причинам с Васильевым в тюрьме обращались хорошо, позволяли писать стихи, для чего снабжали карандашами, бумагой. Елена Александровна рассказывала мне в 1956 году, как она ездила в рязанскую тюрьму с передачами и очень радовалась тому, как выглядит её муж, он посвежел и даже пополнел. Вот тогда­то в рязанской тюрьме и были написаны две чудесные поэмы: «Принц Фома» и «Женихи».

Остановим своё внимание на последней. Эта сказка­притча начинается просто великолепно.

Сам колдун

Сидел на крепкой плахе

В красной сатинетовой рубахе –

Чёрный,

Без креста.

И не спеша,

Чтобы как­нибудь опохмелиться,

Пробовал в раздумье не водицу –

Водку

Из неполного ковша.

И пестрела на столе закуска:

Сизый жир гусиного огузка,

Рыбные консервы,

Иваси,

Маргарин и яйца всмятку – в общем,

Разное.

На что отнюдь не ропщем,

Всё, что подаётся на Руси!

А кругом шесты с травой стояли,

Сытый кот сиял на одеяле,

Отходил –

Пушистый весь –

Ко сну.

Жабьи лапы сохли на шпагате,

Но колдун не думал о полатях –

Что­то скучно было колдуну.

Был он мудр, учён,

Хотишь – изволь­ка, –

Килы

Он присаживал настолько,

Что в Калуге снять их не могли.

Знал наперечёт,

Читал любого:

Бедного,

Некрасова,

Толстого –

Словом, всех писателей земли.

Пожилой, но в возрасте нестаром,

Всё­таки не зря совсем,

Недаром

По округе был он знаменит –

Жил, на прочих глядя исподлобья,

И творил великие снадобья

Вёснами,

Когда вода звенит.

Кроме чародейского обличья,

От соседей мужиков в отличье

Он имел

Довольно скромный дар:

Воду из колодца брать горстями,

В безкозыря резаться с чертями,

Обращать любую бабу в пар.

И теперь,

На крепкой плахе сидя,

То ль в раздумье,

То ль в какой обиде

Щуря глаз тяжёлый,

Наперёд

Знал иль нет,

Кто за версту обходом

По садам зелёным, огородам

Лёгкою стопой к нему идёт?

Стукнула калитка,

Дверь открыта,

По двору мелькнула – шито­крыто.

Половицы пробирает дрожь:

Входит в избу Настя Стегунова,

Полымем

Горят на ней обновы…

– Здравствуй, дядя Костя,

Как живёшь?

И стоит –

Высокая, рябая.

Кофта на ней дышит голубая,

Кружевной платок

Зажат в руке.

Шаль с двойной турецкою каймою,

Газовый порхун – он сам собою,

Туфли на французском каблуке.

Настя жалуется колдуну, что женихи обходят её стороной, просит «приворот­травы». А колдун, погадав на блюде, велит Насте стать ударницей в колхозе, и – «будет к осени тебе жених». Так и получилось:

И везут на двор к ней изобилье:

Рёвом окружённые и пылью,

Шесть волов, к земле рога склонив,

Всякой снеди груды,

Жёлто­пегих

Тёлок двух ведут возле телеги,

Красной лентой шеи перевив.

Самой лучшей – лучшая награда!

А обед готовится как надо,

Рыжим пламенем лопочет печь…

…Съев пельменей двести,

Отобедав,

Ко всему колхозу напоследок

Председатель обращает речь:

– Честь и слава Насте Стегуновой!

Честь и слава

Нашей жизни новой!

Нам понять, товарищи, пора:

Только так –

И только так!

Спокойно

Можем мы сказать – она достойна.

Лучшему ударнику – ура!

– Правильно сказал! Ура, директор!

………………………………………

Много шире Невского проспекта

Улица заглавная у нас,

Городских прекрасней песни, тоньше,

Голоса девические звоньше,

Ярче звёзды в сорок восемь раз!

Всё, что было,

Вдоль по речке сплыло,

Помнила,

Жалела,

Да забыла,

Догорели чёрные грехи!

Пали, пали на поле туманы, –

Развернув заветные баяны,

Собирались к Насте женихи!

Вот они идут, и на ухабах

Видно хорошо их –

Кепки набок,

Руки молодые на ладах.

Крепкой силой, молодостью схожи.

Август им подсвистывает тоже

Птицами­синицами в садах.

А колдун, покаясь всенародно,

Сам вступил в колхоз…

Теперь свободно

И весьма зажиточно живёт.

Счёт ведёт в правленье, это тоже

С чернокнижьем

Очень, в общем, схоже.

Сбрил усы и отрастил живот.

И когда его ребята дразнят,

Он плюёт на это безобразье.

Настя ж всюду за него горой,

Будто нет у ней другой кручины…

И какие к этому причины?

Вот что приключается порой!

Поражает естественность, лёгкость слога, а сатира удивляет, потому что она добрая, не злая. Поэт упорно гнул свою линию – боролся с уродливыми явлениями той жизни в каждом своём стихе. И, надо сказать, делал это настолько тонко, что вроде и придраться не к чему. Так, перечисляя «всех писателей земли» (Бедного, Некрасова, Толстого), он подсмеивается над первым, затесавшимся не к месту в компанию к двум другим – великим.

Или, например, Павел Васильев не может отказать себе в удовольствии посмеяться (по­доброму) над речью­славицей в честь Насти Стегуновой председателя колхоза, которую он произносит, «съев пельменей двести». Забавно, вы не верите автору? А зря. Я сама из Сибири и знаю, что пельмени поглощаются там в огромном количестве, потому что они такие вкусные, что сами в рот лезут. А смеётся Павел Васильев над речью председателя колхоза, так как понимает: колхозы, трудодни, ударничество придумано и навязано крестьянам, а потому всё это пустое. Но, несмотря на все «нововведения», мужик, как и прежде, живёт и работает на земле, кормит всех нас. И потому Павел Васильев принимает всё, как есть, раз народ принял это. Поэма­шутка в наши дни превращается в вещь нешуточную, историческую. Из неё мы узнаём о том, как жили люди, что ели, во что одевались, какие танцы танцевали, какие идеалы исповедовали.