К концу 20­х годов в России было немало замечательных поэтов, но Павел Васильев отличался от своих собратьев по перу тем, что его миром была поэзия, а поэзия рождалась не ремеслом, а рвущимся из глубины души поэтическим словом. Он, как губка, впитывал в себя звуки, краски, запахи, чтобы потом запечатлеть всё это на бумаге», – так писал Валерий Хомяков в своей книге «Ранняя лирика Павла Васильева»^[1]. Да, Павел Васильев находился в состоянии непрерывного творческого процесса всю свою жизнь, в постоянном поиске новых слов, ибо, как утверждает Сергей Поделков, звание «мастер» он рассматривал как достижение совершенства в искусстве слова. «Новых слов искать напрасно», – в унынии сообщает Павел Васильев своей жене Галине Анучиной в письме. Слова­то ведь нужны особенные. Он говорил Андрею Алдан­Семёнову: «Поэзия должна быть настоена на огне, надо, чтобы слова отрывались от сердца с кровью, мясом…».

Ему мешали, требовали от него «идейности». Любопытен в этом плане рассказ С. Поделкова о том, как они с Павлом летом 1933­го посетители редакцию журнала «Земля советская» и поспорили с секретарём журнала Даниилом Романенко:

«Ой­ёй! – усмехнулся Васильев. – Вот Александру Ильичу Безыменскому словесного капитала не хватает… А его Лелевич радугой апостольской обогнул. А почему? Из одного рапповского стада.

– Заносит тебя, Паша, – миролюбиво сказал Романенко. – РАППа уже нет…

– РАППы нет, а рапповцы остались, – скаламбурил Васильев. – Ты об идейности упомянул… О какой? Ходячего фасона, что ли?

Мы любим, любим труд, винтовку,

Ученье (хоть бы на лету),

Мы любим вкусную шамовку,

И, даже смерть, но – на посту!

Безыменский

…Э­эх! Мать безвкусица… Тут муза даже не облегчилась! А в моих вещах, нет идейности? Есть, дорогой Данила! А меня бьют.

– Это оттого, Павел, что у тебя идейность в глубине… – вмешался я в спор. – Не видишь, как живую рыбу в реке: замечают дохлую, она всегда на поверхности

А Васильев добавил: “Поэзия на чем держится? Любую идею, как жену, голой на улицу не выпустишь. Одевать её надо ладом, в образную ткань да в пуховые слова”».

Ему советовали учиться у таких «мастеров», как Безыменский. А он мечтал совсем о другом:

Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,

Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье,

Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как розы,

И быков, у которых вздыхают острые рёбра.

Это всем широко известное и переложенное на музыку стихотворение своим величавым гекзаметром затмило другое, может быть, не такое великолепное, но тоже очень интересное, на тему творчест­
ва – «Каменотёс».

Пора мне бросить труд неблагодарный –

В тростинку дуть и ударять по струнам:

Скудельное мне тяжко ремесло.

Не вызовусь увеселять народ!

Народ равнинный пестовал меня

Для краснобайства, голубиных гульбищ.

Я вспоминаю отческие пашни,

Луну в озёрах и цветы на юбках

У наших женщин, первого коня,

Которого я разукрасил в мыло.

Он яблоки катал под красной кожей,

Свирепый, ржал, откапывал клубы

Песка и ветра. А меня учили

Беспутный хмель, ременная коса,

Сплетённая отцовскими руками.

И гармонист, перекрутив рукав,

С рязанской птахой пёстрою в ладонях

Пошатывался, гибнул на ладах,

Летел верхом на бочке, пьяным падал

И просыпался с милою в овсах!..

Пора мне бросить труд неблагодарный…

Я, полонённый, схваченный мальчишкой,

Стал здесь учён и к камню привыкал.

Барышникам я приносил удачу.

Здесь горожанки эти узкогруды,

Им нравится, что я скуласт и жёлт.

В тростинку дуть и ударять по струнам?

Скудельное мне тяжко ремесло.

Нет, я окреп, чтоб стать каменотёсом,

Искусником и мастером вдвойне.

Ещё хочу я превзойти себя,

Чтоб в камне снова просыпались души,

Которые кричали в нём тогда,

Когда я был и свеж, и простодушен.

Теперь, увы, я падок до хвалы,

Сам у себя я молодость ворую.

Дарёная – она бы возвратилась.

Но проданная – нет! Я получу

Барыш презренный – это ли награда?

Скудельное мне тяжко ремесло.

Заброшу скоро труд неблагодарный –

Опаснейший я выберу, и пусть

Погибну незаконно – за работой.

И, может быть, я берег отыщу,

Где привыкал к веселью и разгулу,

Где первый раз увидел облака.

Тогда сурово я, каменотёс,

Отцу могильный вытешу подарок:

Коня, копытом вставшего на бочку,

С могучей шеей, глазом наливным.

Но кто владеет этою рукой,

Кто приказал мне жизнь увековечить

Прекраснейшую выспренною, мной

Не виданной, наверно, никогда?

Ты тяжела, судьба каменотёса.

Это стихотворение поэт написал в очень хлопотные для него дни. Он привёз в Омск из Москвы свою жену Галину, которая ожидала рождения ребёнка, и супруги сочли, что лучше, чтобы это событие произошло в родительском доме. Все были взбудоражены этим приездом – и Николай Корнилович, и Глафира Матвеевна Васильевы, братья Борис, Виктор и Лев одолевали расспросами. И то, что в такой обстановке он всё же написал стихотворение «Каменотёс», ещё раз подтверждает, что вопрос совершенствования слова стоял у Васильева всегда на первом месте, несмотря на все свои заботы, он раздумывал, как сделать так, чтобы «в камне снова просыпались души». И, разумеется, в стихотворении присутствует его всегдашняя гражданственность («Барыш презренный – это ли награда?»). И это не просто слова, всей своей жизнью поэт доказал, что интересы своего народа были для него важнее собственного благополучия.