«Остров плебеев» — название для романа или рассказа.

В условиях политической «свободы» в России искусство и литература пришли внезапно в удручающий упадок.

Лютер: верю, следовательно, существую. Credo, ergo sum.

Пятиконечная звезда имеет силуэт распятого человека. Кто-нибудь заметил это?

Человек ни дня из своего почти 5000-летнего сознательного существования не смог обойтись без религии. Факт поразительный. Где здесь корень? В общей природе человека? В законах психологии, руководящих им? Но кто-то и эти законы установил. Природа? Но почему так, а не этак?
 

Истина зависит от эпохи, от времени, когда она проявляет себя. Истина, появившаяся раньше времени, пока она не может быть понята, не есть истина.
 

Политический переворот и нравственность несовместимы. Политический переворот всегда требует быстрых действий и быстрого мышления, когда нет времени на раздумья, когда властвуют уже эмоции, настоянные на принятых политических решениях: они приняты, и вперёд, с любыми средствами, иначе нам амбец! Политический переворот всегда требует самых решительных, и, ergo, крайних, т.е. кровавых мер. Не бывает переворотов без крови. Колеблющихся необходимо уничтожать — такова логика политического переворота.
 

Ни в одной стране интеллектуальная элита — писатели и проч. — никогда не имели реального влияния на власти. Популярность писателя никогда не приносила победы добра над злом. Это два параллельных мира, т.е. непересекающихся. Собака лает, караван идёт.
Большая натяжка, а скорее всего, просто конъюнктурная ложь в посыле, будто солженицынский «ГУЛАГ» разрушил СССР. Если бы не созрели нравственные, общественные, экономические и политические предпосылки, ничего б не разрушилось; это созревание ни в малейшей степени не обязано писаниям Солженицына; «Гулаг» и «Красное колесо» читали считанные единицы, а на московские площади и улицы в 91-м выплеснулись сотни тысяч. С Солженицыным вообще многое неясно, так же как и с разрушением СССР. Предпосылки-то созрели, то этим обстоятельством ещё нужно было организованно воспользоваться...
 

Если хочешь чего-то добиться, надо делать это, невзирая ни на какие внешние обстоятельства.
 

Большинство живёт, искренне полагая, что человек произошёл из небытия и в небытие и уйдёт. Нет заблуждения горше, и, возможно, отсюда всё несовершенство нашей жизни и неустройство личного бытия.
Каждый отдельный индивидуй — частица, кирпичик единого во времени и пространстве целого, называемого Человечеством. И не из небытия возникает он; из небытия возникает только его физическое; но с появлением физического моментально начинает в нём жить и распускается, как цветок, душа, подключённая ко всему богатству прошлой и будущей жизни. Помирает физическое, закапывается под плач и стенания в землю, а всё, совершённое его душой и что есть душа, остаётся человечеству как его запас и продолжает жить как элемент Жизни.
 

С возрастом человек становится мудрее; не умнее, а — мудрее.
 

Я не понимаю, почему Чехов так осуждающе смеялся над бедолагою, который мечтал вырастить крыжовник и вырастил-таки его, а вырастив, наслаждался ягодой, выпестованной им собственноручно. Что здесь плохого и достойного осмеяния, высмеивания? Очень милая черта в человеке. К чему эта злая, узкая ирония, Антон Павлович? Нехорошо. Не любите вы людей, пожалуй, не любите...
 

Я сотню раз замечал, что у меня так называемая тяжёлая рука. Особенно это заметно в очередях. Выстоишь, к примеру, длинную очередь в буфет; но только откроешь рот, чтобы заказать буфетчице облюбованное (или кассирше, или продавцу, или проводнику в поезде, или газетчику в киоске и т.д.), как выясняется, что именно в этот момент, в мой момент, кончается в кассе мелочь, или чистая посуда, или горячая вода, или вилок нет, или чистых подносов, или именно хотимых мною фрикаделек, и т.п. Такие ситуации преследуют меня всю жизнь, с нелепой необратимостью, с неизменностью. Иногда тянет заорать на буфетчицу, которая вдруг, перед моим носом, поворачивается и уходит; через 3—4 минуты, томительно-противных, она возвращается, неся или кипу чистых тарелок, или кастрюлю со свежими, только что сварившимися фрикадельками, или с лотком только что привезённых в буфет пирожных... Но почему на моей очереди???

Всякое произведение искусства должно служить познанию истины и, ergo, нести на себе печать совершенного или стремления к таковому. Это очень важно помнить, когда пишешь.
 

Читаю письма Чехова. Много интересного. Сложная, загадочная жизнь, многослойная борьба бурлила в России.

Без систематического труда, наскоками, в литературе, как и в любом другом деле, ни черта не сделаешь. Это только называется так — «свободная профессия», а эта свободная профессия требует такой дисциплины каждодневного труда, каждодневной каторги, какой в другом занятии вовсе не требуется.

Несмотря ни на что, жизнь в России в XIX веке и до 17-го года была органична; жизнепорядок, хорош он или не очень, в тогдашней России был результатом эволюции, т.е. естественного развития. То, что сделали с Россией бесы-эсеры и бесы-большевики, было нарушением именно органичности её развития. И начался упадок.
Сейчас русская жизнь неорганична; про неё нельзя даже сказать, что она переворачивается и укладывается по-новому. Она взбаламутилась и взорвалась, но никакого укладывания пока нет.
Жизнь в Германии или в какой-нибудь Дании хороша, но Россия не Германия и не Дания, и жить так, как живут немцы или датчане, русские не смогут никогда. А им подсовывается сегодняшней властью именно этот идеал: жить так, как живут немцы.
Целенаправленной выработкой русской национальной идеи: как жить?! — надо заниматься всерьёз, независимым и неангажированным умом.

Если говорить о литературе, то советские писатели, которые определили уровень советской литературы в начале советской эры — А. Толстой, Горький, Катаев, Маяковский, Паустовский, Есенин, даже Федин, даже Твардовский, даже Фадеев и Шолохов — все они выросли из той русской культуры, которую упразднил восставший пролетариат под руководством партбоссов, не любящих великорусское. Другой культуры просто не было в России. А те, кто пришёл позже — Симонов, Вознесенский и др. советские звёзды— так и остались подлеском, ибо почва, в которой их корни — это не русская почва, это почва советская, т.е. пустая: безжизненный суглинок, песчаник, известняк... но не русский чернозём. Талантливые люди, но родились не в то время. Им ещё повезло, что была Великая Отечественная война — иначе им не о чем было бы писать; их имён никто не узнал бы никогда... Шолохова надо отнести к первым, а не ко вторым. Первые — органичны; вторые — абсолютно неорганичны. Пишущие о войне — Бондарев, Симонов и др. — только тогда и значительны, когда пишут о войне.
Серьёзно отнёсся к русской жизни Шукшин — но у него так и не вышло ничего масштабного, ибо он строил на фундаменте, который не был органичен. И весь мощный по замаху шукшинский удар оказался шлепком ладони по океанской воде — звук раздался, волны крохотные побежали кругами... и всё.
Сейчас русской литературе и русской культуре нужен критический реализм.
 

Пока мы не поймём, что всё, происходящее сегодня в стране и со страной, весь этот хаос, является логическим развитием процессов всего «революционного переустройства», замешанного бесами в России более 100 лет назад, что история России непрерывна — вот пока мы этого не поймём, ничего порядочного мы в России, несмотря ни на какие потуги, не создадим: нам будет мешать хаос в мозгах.
 

Вовсе и не должно быть так, чтобы все люди всегда искали смысл своей жизни. Можно просто жить и делать добро, не задумываясь о Боге и смысле жизни. Дышать, греться на солнце, рожать детей, воспитывать их, любить их — словом, радоваться добрым божьим делам и стараться поступать дόбро. Больше ничего не нужно для счастливой, полной жизни.
 

В чужой стране, не зная языка, можно сколь угодно времени прожить в городе, не чувствуя неудобств от вынужденной немоты: настолько в городе всё стандартизованно. А в деревне без языка не проживёшь и дня. Так где истинная, достойная человека, жизнь?

Добро — это когда с жертвой. Когда нет жертвы — это ещё не добро, это естественное человеческое побуждение. Ergo, добро — преодоление себя. — Поэтому в революции 17-го года не могло быть добра; ибо для чего она делалась? — отобрать, а не отдать.

Политика — занятие внеэтическое, вненравственное. Стоит убрать из жизни политику — и жизнь человека начинает идти по законам человеческого естества, т.е. делания добра без жертвы. Вот идеальное устройство жизни.

Жертва — это отрицание сложившегося порядка вещей, т.е. насилие, Gewalt, над самым святым, что есть у человека: над его Я. Поэтому жертва во имя преходящих политических целей — безнравственна. Нравственной может быть жертва только ради вызволения конкретного человека из беды.
 

Жизнь — как поезд... Представьте себе: утро — мягкое, тихое, солнечное. Уютная чистенькая станция, шелест листьев на кудрявых ветвях деревьев... Поезд беззвучно отправляется, и мимо проплывает название станции: «Детство».
Поезд идёт тихо, позванивая на стрелках, вздрагивая на стыках, неспешно, как бы вглядываясь: что там впереди? Станция удаляется и, наконец, исчезает из глаз — а поезд набирает скорость, он уже быстро мчится, сопровождаемый гулом земли.
Погода тем временем портится; тучи постепенно закрывают солнце и всё небо; поднимается ветер; лишь изредка сквозь разорванную тучу проблескивает солнце или клочок несказанного синего-синего неба... Начинается дождь; он припускает всё сильней и гуще; почти буря гремит вокруг. Поезд уже не мчится — он летит, летит вперёд, обречённо, встревоженно гудя, угрюмо — мелькают названия станций, на которых он не останавливается: Любовь, Счастье, Призвание, Радость, Наслаждение... Его швыряет на стрелках — семафоры не дают ему остановиться на разъездах — они призывно-зловеще сияют своими зелёными глазищами, околдовывают, гипнотизируют, манят — и поезд летит, летит, летит... Исступлённо грохочут колёса, яростно лязгают буфера на поворотах; иногда повороты настолько круты, что поезд едва не срывается под откос — но он не сбавляет скорости, только визг колёс рвётся в пространство...
Вдруг вдали мелькает небо, потом луч солнца — но это уже закат, конец дня. Солнце равнодушно струит на землю кроваво-лиловые лучи и освещает хмурое покосившееся зданьице, почти избушку, возле которой железная дорога обрывается. Поезд тормозит, сбавляет ход, останавливается; в нём всё остывает после жестокого хода, и внутренность его поскрипывает, шуршит, хрипит. Наконец, он затихает и, холодный, окаменевает навеки возле пустынного перрона у покосившейся избушки, на которой написано: «Старость».
 

Жалок тот, кто не пережил в юные годы мучительного периода поиска Истины, поисков смысла жизни. Кто прошёл через это, тот обрёл нравственный фундамент, на котором можно впоследствии воздвигнуть собственную философию и собственный взгляд на жизнь. Поиски Истины нерасторжимы с муками, со Страданием, а Страдание — это горнило, укрепляющее здоровое восприятие жизни. Цену жизни знает лишь тот, кто знает Страдание. Преодолеть Страдание — значит преодолеть всё то враждебное, что таится в жизни изначально, что трансцендентно, извечно противостоит, скрытое, человеку в самой жизни, в самой природе вещей.
 

Всё отличие живого от неживого в том, что живое имеет глаза, неживое слепо. Душа же изначально подарена всему в природе: и живому, и неживому. Иначе не было бы в мире такой гармонии.
 

Великолепно наблюдение Бердяева о том, что есть «аристократы духа» и «демократы духа». Прорыв в новое способны осуществить лишь «аристократы», ибо толстокожесть и упёртость в свою идею «демократов» не позволяет им уловить нюансы, необходимые для разлома кокона.

Чувство определённости имеет нечто общее с чувством свободы; и порождает последнее.
 

Читал Гарина-Михайловского «Детство Тёмы»; несмотря на вялые длинноты, насладительное чтение; читал и плакал. Полное понимание, вживание в психологию ребёнка, в его душу. И показ того, как разъедает гармонию души эта писаревская, вообще, тогдашняя русская «освободительная» идеология.
 

За чтением К.Леонтьева: а не религия ли виновата в том, что никак, никакими деньгами, не удаётся на Балканах вот уже почти 150 лет решить никаких политических проблем?

За чтением Буасье, «Падение язычества». Государство не может полнокровно существовать, если у него нет идеологии. У всех стран есть идеология. У СССР была. А у России идеологии — своей, выстраданной — нет. Монархизм вымер; иудейский коммунизм издох; демократия, либерализм — не русское это дело и никогда русской базой не станет... А что будет?
 

Сколько горя пришлось пережить России из-за этих сербов, братьев-славян наших! Какая-то вековечная всемирная язва гноящаяся.
Я помню студентов-сербов в нашем институте. Как они свысока смотрели на нас, советских юношей! Как они при всяком удобном случае подчёркивали, что они делают нам чуть ли не одолжение, что приехали учиться в Москву. У нас свободный выезд на Запад, там работают наши отцы... у нас есть валюта... и проч. Очевидно, что это не от молодой незрелости, а такова была их общественная, популярная в их обществе психология! Но как только Запад отвернулся от них, так они сразу запричитали: ах, Россия нам мало помогает! Более того, они агрессивно говорят так: Россия должна нам помогать.
А сами-то что?

Почти случайно врезался в «Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра, изумился, насколько ясно и насколько нужно каждому молодому человеку то, о чём он пишет. Для подростка, начинающего жизнь, эти Афоризмы были бы великолепным подспорьем для раздумий о том, как жить. Ввести бы для изучения в школьную программу выпускного класса.

У меня с детства — обострённое отношение к преходящему. Помню (это было в 55—56 году) за ужином я пил молоко и высказал довольно невнятное удивление тем фактом, что «вот я сейчас выпью это молоко — и больше это молоко никогда не увижу». Мама ответила: «Конечно; как же ты его можешь увидеть, если ты его выпьешь».
 

Дочёл «Афоризмы житейской мудрости». Неумные, наивные, мудрые писания. Шопенгауэр словно отдыхал в них от философствования, писал для профанов. Он явно собрал в них свои самые интимные раздумья, т.е. нарушил своё же правило о молчании, в коем, по нему, корень счастья. Жаль, что эти афоризмы не попались мне лет в 20. Интересное и полезное было бы чтение.

Читал Кропоткина. Как ясно видно — пока его записки касались детства, юности, полезной работы на благо России (экспедиции, география) — мемуары его захватываще интересны. Как только он занялся хренотенью — революция, борьба и проч. — так он сразу сбивается на внешнее, а на содержание своей жизни, о мыслях, о развитии у него уже нет слов.
А из него мог бы выйти мировой учёный-географ, этнограф, геолог...
А так вся жизнь ушла в свист о какой-то свободе.

Читал Бестужева. Язык порядочный, всё проработано тщательно... но скучно, господи! Насколько стихи в 1-ой трети XIX века в России были хороши, настолько проза — чёрт её знает, бесполая какая-то, не читается, и всё тут! Только с Пушкина и Лермонтова начинается современная русская художественная проза, величайшая в мире. (Карамзин — блестящ в «Письмах русского путешественника», читабелен в высшей степени — но это художественная публицистика, а как возьмёшь его «Бедную Лизу», так...)

Хотел записать было сюда, что человек ищет Бога, потому что жить тяжко ему, и бремя жизни хочется облегчить; но всё, думается, не так плоско, и человек ищет Бога не только для того, чтобы тот облегчил ему существование, а ради чего-то более высокого, чем помощь и т. д... Не только в насыщении и тепле дело. Пустота в жизни без Бога — не в этом ли главное? И тянется, тянется человек к Богу... Дабы утолить некую тоску. А сколько вокруг этого кормится людей! Клир, философы, идеологи, атеисты, политики, писатели, учёные... Что ж, религия занятие не хуже других.
 

Прочёл «Смысл истории» Бердяева. Читал с наслаждением, сходным с наслаждением от поедания гурманских, изысканных, сделанных только для тебя, блюд.

Читал Розанова. Горячие строки о гибели России — очень продуманные, выстраданные, симпатичные.
Революция, думал я, это прежде всего — пошлость. Именно пошлость — главная черта революций, в том числе и нашей, нынешней, 91-го года. На чём она настояна? — Пожалуйста: жадность людей, отлучённых коммунистами от жирного пирога. Пошлость. Во что она вылилась? — Рвачество, рваньё в свой карман всего и вся. Пошлость. О народе, о России никто не думает из власть предержащих.

Дочёл до конца Смысл истории. Великолепная вещь. — Но преодоление цивилизации, которое Бердяев пророчит через религиозное возрождение, произойдёт, если произойдёт, увы, каким-то неведомым пока образом. Однако сама идея гибели культуры с появлением машины и, ergo, цивилизации — настолько истинная, настолько глубокая, что просто поражаешься и радуешься, что человеческий разум допёр до этого, прозрил, запечатлел, выразил адекватно. Хороший философ Бердяев.

Дочёл «Петербург». Всё-таки тяжела проза Белого, но — интересно, необычно, ни на что не похоже. Нарочитая негладкость. И то, что революция сводит людей с ума — глубоко симпатичная мне мысль.
 

Декабристы — не шалопаи ли? Нет, то, что пошли на риск — благородно, во имя народа, свободы и т.д.; смерть прияли, муки — тоже благородно, высоко. И всё-таки — не было ли это игрой, бузотёрством прекраснодушных дворянчиков? Вообще, история так называемого освободительного движения в России таит много загадок, даже тайн.
Кажется, не высокие цели обуревали этих просвещённых в Европе Митрофанушек, а детски-дворянские гордыни, игры в великих людей. Трагедия поз. Глупость.
Они были первыми, кто толкнул Россию в пропасть. Масоны все как один. Они, а не Пётр I.
 

Фихте: есть Я и не-Я, и это не-Я и есть существующий вне меня мир, внешнее бытие. Он таков, каким я его воспринимаю. А для другого он другой, не такой, как для меня. Разные люди видят мир по-разному. Простая истина, весьма избитая и плоская, а это и есть сущность субъективного идеализма.
 

Как глубоко в умы внедрилось банальное: «У России великое будущее». А с чего вы это взяли, господа? Сие весьма сомнительно и требует доказательств более убедительных, чем ваши выкрики. Сколько не говори «халва», а во рту от этого слаще не станет.
Нет серьёзных аргументов в пользу великого будущего России. Коммунисты все 80 дет своего правления в России талдычили о великом будущем СССР, а сами своей политикой подрывали основы её могущества... Виноваты в этом не они, виновата идея 17-го года, погубившая Россию навеки, а разные Хрущёвы да Брежневы старались, но использовали при этом ресурсы старой, прежней России... Боже, даже в пропаганде коммунисты не были оригинальны. Поразительно: ничего своего, ни мысли, ни конкурентоспособной идеи, ни способов воплощения... Ничего!!

Кодекс Юстиниана — свод законов на этическом фундаменте, по которому жили люди; Христовы заповеди — законы христианского общежития, по которым мало кто жил, но над которыми не смели смеяться и грешили с опасливой оглядкой на них; большевики изобрели идиотский «моральный кодекс строителя коммунизма», который ничего, кроме хихиканья и пренебрежительного презрения, не вызвал у людей уже с первых секунд после своего опубликования. Первые два предмета — органичны, ибо есть результат нравственного движения человека; «Моральный кодекс» — детская глупая подражательность первым двум, воплощённая вторичность — абсолютно неорганичен.
 

Может быть, загадка Бога, от века выдумываемая всеми людьми на протяжении вот уже четырёх с половиной тысячелетий существования человеческих цивилизаций, заключается в том, что, выдумав себе Бога, легче ответить на страшно трудный вопрос: как надо жить? Если есть Бог, вопрос этот превращается в лёгкий: как надо жить, чтобы понравиться Богу? чтобы угодить Богу? И ответы на него легки; уже в вопросе заключены. Жить надо так, чтобы угодить Богу, а Бог требует от нас того-то и того-то. — Все так называемые нравственные философии именно так отвечают на этот лёгкий вопрос. — А вот ты попробуй разработать нравственную философию без Бога. Большевики вот попробовали; родился ублюдок: «Моральный кодекс строителя коммунизма.» И вот что примечательно: они тоже приписали к заглавию: «строителя коммунизма». Почему не просто: «Моральный кодекс»? Опять мы видим, что для обоснования морали им потребовался некий внешний свет, какая-то внешняя высшая цель, обосновывающая эту мораль.
В чём же здесь дело?
Как легко ответить на вопрос «Как жить?», если есть Бог!..
А если знаешь, что его нет, и что коммунизма строить не надо, как жить?
 

— Как надо жить? Вы уверяете меня, что Бога нет. Так ответьте мне на простой вопрос: как надо жить, если Бога нет?
— Надо служить людям, делать им добро.
— Простите: каким людям надо делать добро? Люди разные. Среди них немало таких, которым не то что не надо делать добра, но которые достойны только общественного презрения или даже изоляции. Я не хочу делать добро бандитам, насильникам, убийцам, предателям, ворам...
— Надо делать добро хорошим людям.
— Согласен, хорошим людям надо делать добро. Но дайте мне, пожалуйста, следующие три ответа. Первый: какие люди хорошие? Второй: как сделать так, чтобы, пребывая в обществе, делать добро только хорошим и при этом не делать добра плохим? Третий: что такое добро?
— Добро — это то, что споспешествует Благу.
— А что такое Благо?
— То, что споспешествует Добру...
И пошло-поехало. Разговаривающие залезли в дебри путаных определений, да так, что ничего и не выяснили: без допущения существования Бога выходило, что нет здравого ответа на вопрос, как же надо жить.
Присутствие же Бога моментально разрешило задачу.
 

Эгоистическое вожделение, о котором говорит Гегель в «Эстетике», лежащее в основе дикости, имеет своим прямым аналогом и даже порождением страсть к обладанию деньгами, являющейся отличительным и главным признаком настоящего бизнесмена, основной чертой его характера. Содержание дикого состояния и главная пружина бизнеса — совпадают.
 

Особенность истинно русской литературы, отличающая её от остальных литератур мира — в нравственном поиске истины человеческой жизни. Нить нравственности тянется из русской древности в наше время, где и сходит на нет после 14-го года и особенно после 20-х годов. После изгнания из страны интеллектуалов в 1922 году русская литература перестала быть русской.
Серебряный век был «не хуже» золотого; он был другим, но в то же время его духовным продолжением, приняв через Льва Толстого духовную эстафету поисков Бога и истины. Он был беременен гением, который не состоялся, погубленный «пролетарской» (а на самом деле антирусской) революцией. К 14-му году в России нарождался небывалый в истории симбиоз, союз мощнейшей экономики и мощнейшей духовности. Такого явления никогда не было ни в одной стране. Большевики погубили всё.
 

Октябрьская революция была глубочайшим шагом назад (М.Волошин) в развитии нации. Она явилась подлинным, логически оправданным развитием dècadance’a, осуществлением вектора деградирования, который присутствует в любом обществе как болезнетворный микроб смерти присутствует всегда во всяком живом организме.
 

Позитивизм говорит о том, что у жизни, у сущего, у бытия нет тайн; есть только непознанное, которое рано или поздно познаётся или познáется. Поэтому позитивизм так любим людьми «положительными» во всех отношениях, а попросту — людьми плоскими, которые, проповедуя позитивизм, воображают себя «объёмными», а не «плоскостными».
 

«Порядок», заведённый людьми, отливающий формы их жизни — вовсе не людьми заведён; он космичен, он задан — как задано 2х2=4.
 

О двадцатых годах. Мариэтта Шагинян восхищается «прямизной» «новых людей», пренебрежительно говорит об исканиях и сомнениях Гамлета и проч., не замечая убогости и бедности этих «прямых людей», крушащих великую тысячелетнюю культуру России, называя её «старьём». Ей противно видеть, когда в 70-е годы забываются накопленные в двадцатые годы чёрточки «коллективизма» (а на деле страшного, убожащего осреднения и усреднения) — а не противно было видеть, как рушилась после 17-го года 1000-летняя культура.
 

Коммунисты советских времён в каждом культурном, начитанном, знающем человеке подозревали потенциального еретика. Этого еретичества боялась Крупская, составившая свои проскрипционные списки. — Это явление не ново, в средневековье примеров этому не счесть: напр., средневековое западноевропейское монашество, которое даже учредило «орден невежд», где почиталось невежество и неграмотность. За изучение древнегреческого языка Рабле отсидел в тюрьме два месяца.
 

Все восточные люди кажутся мне загадочными и думающими как-то косо, непрямо, и держащими за душою какую-то нехорошую хитрость против меня.
 

У Бальзака есть тонкие, глубокие наблюдения над сутью женщины, но первое впечатление такое, что относится это прежде всего к богатым и развитым душою бездельницам, т.е. к благополучно живущим аристократкам, у которых больше нет никаких забот, кроме как об отношениях с любовниками, ревности, изысканным страданиям и прочим играм, имеющим мало отношения к реальной жизни реально живущих людей. Современной женщине как раз любовь спокойная, лишённая бурь семейная жизнь и есть идеал и счастье. С потерей аристократии мы утеряли аромат возвышенной, тонкой жизни, полной нюансами чувств; то, что пытались в этой области сделать символисты, напр., привело к разнузданным сексуальным оргиям и изломанностям в сфере секса, и ни к чему иному.
 

Желание остроумно поболтать и удивить читателя парадоксами иногда подводит Бальзака: написал, напр., глупость, что женщина может простить публичное оскорбление, но не забудет скрытой обиды. Публичного оскорбления настоящая женщина не простит и будет своё непрощение демонстрировать; за «скрытую обиду» будет мстить — тоже скрытно, а порой и неприкрыто, и с удовольствием.
 

Марксизм и ленинизм с их ублюдочной философией лезли во все элементы жизни, науки и культуры — в весь «круг знания»! Боже, до чего же коммунизм несамостоятелен ни в теории, заимствованной им от христианства, ни в практике, заимствованной им от христианства и эллинизма...
У Мережковского, «Атлантиду» которого я вчера дочёл, я выудил мысль, что смысл любви — не в размножении как таковом, не в продолжении пресловутого рода и т.п., а в самом акте совокупления как символе и реализации стремления к объединению и слиянию двух в одно совершенное существо. Может показаться на первый взгляд, что Мережковский прав. Стóит вспомнить так наз. «первую любовь», любовь сладчайшую, то прекрасное, полное внутренней поэзии томление тела и души, слаже которого во всей последующей взрослой жизни уже не переживает человек. Что, разве подростки, предающиеся первым в жизни любовным ласкам (я не говорю о половом акте), думают о продолжении рода, о размножении? Ни одной секунды. И редко подросток будет ласкать первую попавшуюся, как это зачастую делает взрослый мужик — нет, желторотый мечтает о той, единственной, кто ему нравится, кого он любит. Также и девчонка — парнишке, который ей не нравится, она никогда не позволит ласкать себя в интимных местах. А если нравится, то пожалуйста. Разве о размножении они думают? Нет, их тянет друг к другу, и всё. Сколько случаев, в том числе и описанных в художественной литературе, когда молоденький паренёк с ужасом убегает взрослой тётки, одержимой примитивной похотью!.. Всё так, — но как подумаешь, что мыслью Мережковского оправдывается и даже обеляется, и даже облагораживается и делается естественной гомосексуальная связь двух педерастов!.. Тьфу! Вот ещё «тяга к совершенству»!.. Плюнешь и отбросишь книгу.
 

Читал Писемского, «В водовороте», перешёл к «Людям 40-х годов», но переключился на бескупюрные Дневники М.Волошина. Поразительное различие эпох, разделённых несколькими десятилетиями.
В атмосфере тех лет («Серебряный век») хаотически громоздилось что-то чудовищное. Православие, вера — да, но с обязательным надрывным уклоном в бездноподобную мистику, с повальным, болезненным тяготением к «глубинам». Вяч.Иванов был словно бесом одержим и заражал этим беснованием других, что было, кажется, не очень сложным делом, ибо другие тянулись им заразиться. То, о чём Иванов глухо упоминает в своём Дневнике — я имею в виду его историю с М.Сабашниковой, женой Волошина, — то М.Волошин пишет почти в открытую. Зиновьева-Аннибал заставляла Иванова, действительно сильно любившего её, расширять благословенное пространство их любви и втягивать в эту любовь других. Она почти заставила Иванова вступить в гомосексуальную связь с С.Городецким, который этого, как нормальный человек, не очень-то и хотел, но отказать решительно мэтру Иванову не мог, боясь прослыть ретроградом, не соответствовать духу времени. М.Волошин безропотно отдал свою жену М.Сабашникову Иванову в постель — чтобы Иванов был счастлив, и в наделении Иванова счастьем сама Сабашникова своё бы счастье нашла. Аннибал в теории это поощряла, потому что сие соответствовало её концепции расширения любви и приобщении к ней возможно большего числа людей — но, разумеется, из-за естественной женской ревности ненавидела Сабашникову... Маразм какой-то! Тут же обретался гомосек М.Кузмин со своими глазами-безднами, его любовники (Нувель, Дягилев и др.). Розанов отметился гейством со своим другом Рцы, правда, плевался потом на гадостность происшедшего и каялся в мерзости совершённого в письме к Флоренскому. Андрей Белый домогался Менделеевой, добродетельной жены Блока, а когда она уступила и заявила ему, что согласна с ним переспать, он отказался, ссылаясь на «глубины неизреченные», да и её же обвинил чёрт знает в чём... Сумасшествие! И это — при громадной культурной созидательной работе, вершившимися всеми этими людьми в те годы!
И ещё одно наблюдения касательно Дневников М.Волошина: пока он пишет в них о годах 1901 — 1917, читать их необыкновенно интересно. С приходом большевиков к власти краски его прозы тускнеют, словно линяют, мысли становятся кургузыми и однообразными, уже не до философии, не до культуры, не до искусства — выжить бы, не сдохнуть с голода, не попасть под расстрел шалых комиссаров — всё равно, красных ли, белых... Прав Чириков: выпустили большевички Зверя из бездны, осатанел человек, омертвил самоё жизнь в России, сам стал бесом — безразлично, красным или белым.
 

Только сейчас мне становится ясным, какое преступление совершили передо мной мои школьные учителя, действовавшие по коммунистическим воспитательным параграфам. Они напрочь отлучили меня (нас всех, конечно, своих учеников) от подлинной истории Крыма, моей Родины. Нас даже на экскурсию в Еникале не свозили, крепость, которую Петр Первый осаждал и брал; нам ничего не говорили о Помпее Великом, галеры которого бороздили воды моего родного Керченского пролива, а воины которого дрались на склонах горы Митридат; нам ничего не говорили о поэте М.Волошине... Да Господи, нам ни о чём не рассказывали! Даже о войне, о боях, об Эльтигенском десанте! Вот издержки единой универсальной школьной программы, когда вся страна в один и тот же день проходила один и тот же «предмет»! Не было экскурсий ни в Эльтиген, ни в Аджимушкай.
Целый гигантский пласт истории и культуры, вследствие этой советской школьной программы, остался для меня неизвестен в младости.
 

Юность, т.е. последние школьные годы, я провёл в истовых занятиях математикой и физикой и в чтении. Причём работал именно так, как сейчас только мечтается: с утра — отдача дани необходимости, т.е. школе, потом — обед и — с нетерпением! — за письменный стол, где неотступно 3—4—5 часов напряжённая умственная работа. Потом — прогулки на свежем воздухе и — сон. Назавтра всё повторялось. И так — все последние школьные годы!
Работая таким образом, С.М.Соловьёв за 29 лет написал 29 томов русской истории. Не было бы у него железного режима дня — не было бы у России соловьёвской истории.
Подлинных результатов можно достичь только при организованном быте.
 

...читал Власа Дорошевича, газетного аспида, либерала. Проклятая голова, мозг, кишащий ненавистью к порядку российскому. И вот что поразительно: судя по его бойкому тону, он ни секунды не сомневался, во-первых, в том, что он прав и не может быть не прав, а во-вторых, что он вправе. Человек, который не сомневается в своей правоте, может натворить самых страшных дел; эти несомневающиеся — отвратительный сорт людей!
 

...читал книжку В.Бондаренко «Зоил» с дарственной надписью Серёже Небольсину. Бондаренко — человек умный, хоть и заносит его иногда; видно, редактор слабее его или вовсе отсутствует: стиль у него какой-то заряженный на ругательство. Стиль не окультуренный, чисто наш, славянско-русский. А мысли симпатичные. Вообще, книжка интересная и полезная. Одна его идея — о том, что если дать власти уничтожить твоего врага, науськивая её на этого врага, то власть под твоим науськиванием и врага твоего раздавит, и назавтра тебя самого сожрёт — идея добротно, хорошо аргументированная, мне показалась глубокой и верной.
 

Порнограф Владимир Сорокин — больной человек, психически больной; у него капромания или как там называется болезнь, когда человека тянет к говну и метафорически (нюхать подмышки, ссанную вонь и т.п.), и буквально: жрать говно. Капрофагу лечиться надо; а бесстыжие издатели эксплуатируют его вялотекущую шизофрению.
 

Вчера, собирая ягоды на даче, вспомнил свою давнишнюю мысль: человек, когда ест варенье, редко задумывается над тем, что каждая смородинка, каждая слива, каждое яблочко, прежде чем попасть в варенье, прошли через тёплые человеческие руки. Каждая испытала прикосновение человеческих пальцев. Труд!
Труд писателя похож на труд сборщика ягод. Писатель собственноручно, пиша, выписывает каждую буковку, при компьютерном наборе оттикивает каждую клавишу и каждый интервал между словами. Написал роман в 10 листов — значит, выбил 400000 буковок — это если начисто. Но на роман в 10 листов уходит как минимум 2—4 листа черновиков. Итого 14х40000=560000 букв он лично, своей белой пухлой писательской безмозольной рукой выписывает! Пожиратели варений и читатели романов об этом, естественно, не думают...
 

Где-то я читал, будто в простом русском народе бытовало мнение: кто прочтёт Библию от корки до корки, тот умом тронется.
Я сейчас прочёл «Книгу Исайи» и был поражён правотою этого тёмного мнения народа русского. Ибо столько в этом ветхозаветном тексте несуразностей, дичи, мрачного и почти злобного пафоса, прямых нелепостей каких-то папуасских, туземных, что если человеку с воображением да ещё и с верой некритично проникнуться этим! — то точно ничего не остаётся, как одичать и съехать с глузды. В некоторых местах, особенно где-то после 40-й — 50-й главы, есть куски подлинно поэтические, образцы высочайшей поэтической силы — где автор говорит о человеческой жизни, о человеческих житейских обстоятельствах и т.д.; но лишь начинаются угрозы Божьи — всё, туши фонарь: море крови, зловонных трупов горы и горы, одежды, красные от крови, ибо «кровь брызгала во все стороны, когда я топтал нечестивых в точиле, (?!) и забрызгала мне одежды...» — это говорит сам Господь!
Нич-ч-чего себе священная Книга, Книга книг...
И нечестивая богохульная мысль моя сама течёт дальше, подчиняясь человеческой логике. Разве мог такой Господь послать с милосердной миссией своего сына спасать людей от грехов их и нечестия? После того, как он стольких грешников и отступников — их тьмы, и тьмы, и тьмы: десятки, сотни тысяч — попросту умертвил во гневе, «потоптал в точиле»? Получается так, что Бог-отец столько смертей и зла принёс людям, которые не сделали ему ничего плохого. Ну, там, не поклонялись ему, что естественно, ибо Он почему-то прячется от людей, а своему избраннику Моисею является где-то на горе, вдали от глаз людских, и почему-то скрытый в пламени и дыме; несовершенные, людишки несчастные, ищущие спасения от бед, Богом же насланных (ибо всё в мире — по воле Божьей), поклонялись идолам... Ну, и что? Ему-то что от этого, хуже? Явись им попросту, по-человечески, разок хотя бы, яви чудо, избавь от болезней, «выключи» землетрясение и восстанови жилища помаванием брови, успокой паводок... Но убивать-то зачем? Топтать в точиле зверски зачем? Чтоб «кровь брызгала»?
Я, конечно, не оригинален, понимаю; это лежит на поверхности; тысячи тысяч писали об этом и думали так.
Конечно, свихнёшься, если будешь всею душой думать над тем, что вычитываешь в Библии.
 

Читал книгу о Цветаевой её дочки Ариадны. Литературно книга ничего практически не даёт; много о жестоком быте Цветаевой и вообще о её жизни; Ариадна вернулась, глупая, в Россию в 1937-ом из Парижа и, как ей напророчил Бунин, загремела в лагеря, на долгие 16 лет; освободилась «за отсутствием»... и т.д. только в 55-ом. А на парижских фото середины 30-х такая она радостная, смеющаяся, красивая женщина. И несмотря на эти 16 лет ужаса, так и не поняла она, что все беды — от этой гнусной революции 17-го... Нет, опять риторика — что-де до 17-го Марина не знала народа, народной речи и т.п., а революция позволила ей сблизиться с народом, услышать его подлинный язык и проч. Сколько лжи в душах, в головах, в судьбах, в жизнях! А ради чего? Да, вот вопрос: ради чего всё это? Как же въелась в мозги эта вся ложь, пропаганда, зараза — от этих грёбаных народовольцев, чёрнопередельцев, интеллигентов «чеховских», либералов гучковских! Во всех их, грамотеях тогдашних, сидело гнусное мурло Власа Дорошевича, Амфитеатрова и прочих «страдальцев за страдальцев».
Живых деталей о Цветаевой нет в книге ни одной — вроде того стакана, пущенного истеричкой Мариной в артистку, назвавшую Сару Бернар «старой кривлякой» (Источник — М.Волошин). Комментарии пусты.
 

Вот — песня, которую я услышал в 54—55-м примерно году:

Дружил я с ней четыре года,
На пятый я ей измени-и-ил.
Однажды в сырую погоду
Я зуб коренной простудил.

От этой мучительной боли
Всю ночь напролёт я не спа-а-ал.
К утру, потеряв силу воли,
К зубному врачу побежал.

А врач схватил меня за горло
И руки вывернул наза-а-ад.
Четыре здоровые зуба
Он выдернул сразу подряд.

В тазу лежат четыре зуба,
А я, как младенец, рыда-а-ал.
А девушка-врач хохотала.
Я голос Маруськи узнал.

«Уйди с моего кабинета,
Бери свои зубы в карма-а-ан,
Носи их в кармане жилета
И помни про подлый обман!»

Цилиндром на солнце сверкая,
Хожу я теперь без зубо-о-ов.
И как отомстить, я не знаю,
Маруське за эту любовь.

Почему эта холуйская гадость так накрепко запечатлелась у меня в голове, я не знаю. Спустя 50 лет она вспоминается безо всякой натуги.
Это — совершеннейший, кристалльнейший образчик культурного творчества того самого Хама, который воцарился в России после 17-го года. Сметённой оказалась культура Пушкина, превратившаяся в нечто музейное. Бедные, тихоновы, асеевы и проч. стали творить новую словесную культуру. Дотворились. Или революционное «Вихри враждебные веют над нами». Бесчувственность к слову, безграмотность этих всех пролетарских гимнов, вроде «Смело, товарищи, в ногу»! — отложились в сознании миллионов русских советских детей. Не есть ли нынешняя попса наследник этой гадости?
 

Узнал по радио, что основана новая литературная премия — называется «Ясная Поляна». Не помню точно формулировки, но смысл тот, что будут премироваться произведения, в которых, наряду с высоким художественным уровнем, будет выражена «любовь к человеку». Дόжили... Специальную премию придумали за то, что должно безо всяких премий являться сутью художественного произведения, без чего нет и не может быть самоё художественности.
 

Невежество многих современных литераторов проявляется в том, что они во главу угла ставят идеологию, а не художественный уровень и технику литературного письма. От этого их писания не только убоги технически, т.е. написаны так отвратительно, что читать противно и попросту скучно, но убоги и из-за низкого художественного мастерства и вкуса и идеологически — ибо любая идея, не получившая в искусстве должного высокохудожественного воплощения, способна только оттолкнуть от себя, т.е. превращается в антиидею, в контридею. Странно, что это, кажется, мало кем сегодня понимается.
 

Андрон Кончаловский говорит, что главное в искусстве — это не как, а что. Розанов говорит, что гений — это не что, а как. Я же полагаю, что гений — это и что, и как, и ещё что-то. Что и как — это две оси координат, Х и Y, некая плоскость. У гения же есть третья ось Z — придающая всему объёмность и наполненную глубину (не путать с гегелевской «глубиной пустоты»). И это не только в литературе, но и во всех областях творчества.
 

Интересная профессия — писательство! Человек сам, добровольно, возлагает на себя тяжкие вериги, сам составляет себе планы, словно кто-то внешний задал их ему, и по этим планам живёт и строит свою жизнь. Что заставляет его мучаться и корпеть над недающимся ему романом? Ничто и никто. А несделанность романа его подлинно заботит, угнетает совесть и, вполне возможно, поднимает давление.

Читал на-днях «Серебряный голубь» А.Белого. Удивительный язык, богатый, мощный; удивительна манера; вот это — настоящий модернизм! Именно модернизм: ничего похожего в литературе до этого; никто до Белого не писал так ни по лексике, совершенно своеобразной, ни по манере (ритмика, построение фраз, интонация и т.д.). Вот это и есть модернизм. Его не повторить; сам Белый не смог; в «Петербурге» и «Сер. голубе» его художественная манера представлена в совершенной полноте и законченности; «Москва» уже не читабельна. А в мемуарной трилогии стиль уже, конечно, другой.
 

Подвернулась «Понедельник начинается в субботу» — прелестная вещица, несмотря на плоский «романтизм» 60-х гг. и архаичность. Довольно серьёзная повесть на превосходном литературном уровне. Это, помимо прочего, памятник выражению интеллигентской иронии начала 60-х. Для того времени эта вещь, несомненно, очень свежая и «в духе времени». То, что сделали из неё телевизионщики, не имеет с повестью ничего общего. Повесть не пόшла — фильм пошл до омерзения, от первого до последнего кадра.
Вообще, пошлое в нашей жизни заняло выдающееся место — в политике, в литературе, в искусстве, в эстраде, в быте.
 

Романтизм — это не только литературное течение, это —образ мышления, менталитет. Думаю, что случись чудо, и встретились бы сегодняшний литератор-реалист и немецкий литератор-романтик, Шамиссо какой-нибудь — они б не поняли друг друга. Разные системы ценностей.
 

Прочёл простецкий рассказик Жюля Ренара, дневником которого я так был увлечён в студенческие годы. А в рассказике ничего особенного — европейский примитивненький демократизм, умиление перед простотой крестьянской жизни; очень поверхностно. Называется рассказик «Семья Филипп» или как-то так.
 

Пережитый опыт Великой Русской революции 17-го года, от переворотов в марте и октябре 17-го до переворота и крушения революции в 91-ом, я думаю, до сих пока мало кем подлинно осмысливается. Революция с её крушением в 91-м опрокинула всю демократическую прекраснодушность, в том числе все искания предреволюционной русской интеллигенции. Вот такого осмысления 91-го года нам, кажется, пока не хватает. Никто его не предпринял. Ведь 91-й, по сути, перечеркнул все прекрасные мечтания русских (и европейских) интеллигентов. Рухнул не только коммунизм; вся вековая борьба народовольцев, петрашевцев, нечаевцев, Бакуниных, Кропоткиных, Плехановых, чёрнопередельцев, толстовцев, достоевсколюбов, Чернышевских, Белинских, Писаревых и проч., как оказалось после 91-го, ни к чему в России не привела — кроме как к низвержению самодержавия, от какового народу-то лучше жить не стало. Какой-то всероссийский, растянувшийся во времени, пшик! Они, борцы то есть, сами по себе — а жизнь сама по себе, распоряжается по-своему. Все идейные построения, все «...измы», «...овства» и «...щины» оказались не нужны. Просто — не нужны! Не в этом ли трагедия России, что вековая борьба, вековое духовное напряжение умнейших людей страны оказались ни к чему не нужны! Для советской власти все — от Радищева до Баумана какого-нибудь — были некоторым оправданием. Мол, вот они боролись, а мы осуществили их святые идеалы. Но нет советской власти — и не нужны ни Радищев, ни Бауман, не нужен Ленин (разве что как антипример, как пугало). При нынешнем культе наживы для России воззияла в 19-м столетии страшная пустота в истории! Словно жизнь человека (какого человека?! Поколений!) прожита напрасно. Всё вернулось на те круги своя, против которых те боролись. И вроде спохватился-то человек, да уж стар что-то в жизни исправить. Время не переиграешь, не вернёшь, и напрасно прожитая жизнь — это не шутка; не отмахнёшься и ничего уж не исправишь.
Может быть, так произошло оттого, что вся борьба самых «умных да лучших» людей в России 19-го века была направлена на разрушение, а не на созидание. Именно благодаря их усилиям, их мыслям, их писаниям, их работе разразилась революция, которую они «приближали как могли». Благодаря им, ergo, в ходе революции, последующей гражданской войны, строительства социализма «в отдельно взятой стране», «реформ» различного рода погибли миллионы и миллионы людей, исковерканы многие миллионы судеб людских. Во имя чего принесены эти неисчислимые кровавые жертвы? Получается, что во имя той пошлой «демократии», разгул которой мы наблюдаем сейчас в России.
Кто-нибудь из нынешних политиков вот с такой исторической точки смотрел на происходящее в России? Ну, хорошо, мы отвергли учение, которое нас перестало устраивать. Но жертвы, жертвы?! Те десятки миллионов людей, которые, не будь этой передовой борьбы в 19-м веке, остались бы живы?
Вот цена прекрасным и прекраснодушным идеям.
 

Прочёл невыносимо глупый, дурацкий просто рассказ, величиной с повесть в два листа, масона Шарля Нодье; называется «Трильби». Чёрт его знает что интересовало людей начала XIX-го века; ерунда на постном масле.

Уловив в интонации шатобриановского «Ренэ» что-то из интонации Л.Н.Толстого в его нравоучительных трактатах, подумал о том, что, конечно, Толстой читал «Ренэ» — и вслед за этим подумалось: человечество роднит и объединяет — как в пространствах, так и во времени, — что оно читает одни и те же книги. Подавляющее большинство читало Бальзака, Толстого и вообще мировых классиков — Золя, Диккенса... Люди, говорящие и думающие на разных языках, читали одно и то же! Уже за это книге надо ставить памятник. Сейчас вместо книг шуруют по Интернету. Возможно ли в Интернете такое же со-чтение, как при чтении книг? Почему-то сомневаюсь. В книге, прежде всего, серьёзен язык, он довлеет сам себе. А что за язык в Интернете? Ублюдочное подобие английского, лишённое оттенков, переливов и проч., что отличает подлинный язык. Пренебрежение книгами классиков ведёт к порче самой основы духовности. А её в Интернете не сыщешь.
 

Кто-то подсчитал, что в жизни человека насчитывается тридцать шесть удовольствий.
 

Тьма и пустота, так же как тьма и абсолютная наполненность — в известном смысле, в зависимости от ситуации — синонимы.
 

Понятие чести навсегда покинуло этот мир.
 

Если кругом все счастливы, и никому ничего от меня не надо, никакой «последней рубашки» — тогда как мне жить? и быть? Мне возразят:
— А где ты видел такую жизнь, чтобы все «кругом были счастливы» и т.д.?! Так что отдавай быстро свою последнюю рубашку!
Но это не ответ на вопрос. Ответ должен быть принципиальным, а не конкретным.
 

Мы живём во времени и в пространстве, и не мыслим себя вне своего времени и вне своего пространства. Мы растворены в своём времени и в своём пространстве, и из-за этого потеряли себя как «вещь в себе», стали «вещью для другого». Мы всё — для других, в нас, во мне — всё для других, для времени, для пространства, для общества, — ибо нужно всему этому соответствовать. Вот наша трагедия.
Гений — каждый «вещь в себе». Гений — это тот, кто сумел сохранить себя как «вещь в себе» и «для себя», поэтому он и остался независим от оценок людей, от их мнений. Он внутренне свободен — и потому гений. Он — гений, и потому внутренне свободен.
 

Творчество направлено не на создание нового, ибо в мире не может быть ничего нового; есть только до времени скрытое, неизвестное, непознанное. Поэтому творчество — это преображение содержания души для выявления этого скрытого, тайного.
 

На Западе социал-демократы, коммунисты и проч. остаются органичными членами общества, не разрушают цельности культуры. Ленин же, большевизм, бил в своей нетерпимости к русскому (который он осудительно называл не иначе, как «великорусский», словно величие есть недостаток), к инакомыслию именно по цельности культуры! И разбил русскую культуру.
 

Мы говорим: Европа цивилизовалась в прогрессе — нравственном, техническом, социальном, экономическом и т.д. Писемский же зорко усмотрел, что «там всё мало-помалу превращалось в мещанство» ещё 150 лет назад.
Нынешняя Германия, например — торжество мещанства. Немцы — воплощённое мещанство. Гитлеру нетрудно было их соблазнить, как впоследствии американцам закатать великую германскую культуру в асфальт.
 

Молодые люди нашего времени учатся любви и культуре любви не у Бунина, не у Пушкина, не у Толстого — у попсовых песен. Я недавно слышал по телевизору попсовую наглую песню с припевом: «Девочка хочет секса, девочка хочет любви».
 

Ницше говорит как о само собой разумеющемся, что основной инстинкт человека — это эгоистичное. То же утверждает ницшеанец Шестов, разбирая романы Достоевского и Толстого.
И все с этим согласны. А для меня, напр., эта мысль не то чтобы нова, а требует размышления. Всю жизнь я прожил, не задумываясь об этой стороне человеческой природы.
 

Торгующие засели в храме литературы, и хрен их когда оттуда выгонишь.
 

Бутафория — существо модернизма, авангарда, постмодернизма.
 

Серебряный век — это век ненормальных, несчастных, больных людей. У многих из них подозрительно отсутствовали дети: Белый, Блок, Брюсов, Сологуб, Чехов, Бунин, Бальмонт, Волошин, Мережковские, Философов, Маяковский. Понятно, что не было детей у гея Кузмина. А у Городецкого? У Пяста? У Сомова, Бакста? Поразительный феномен.
 

Перед революцией в России было Общество сближения с Англией, Петроградское Общество Английского флага. Наверное, масоны шустрили — как тараканы.
Сейчас в мире благодаря энергии спецслужб величайшее распространение получили неправительственные и общественные организации и фонды, направленные якобы на благородные, гуманные цели, на развитие демократии, будь она неладна. Через них спецслужбы осуществляют свои операции по настропаливанию общественного мнения, финансируют перевороты внутри страны и за рубежом и т.д. Наличие в стране таких организаций говорит будто бы об «открытости» общества, о его демократичности и т.д. А на самом деле это только — каналы влияния разведок.
 

Позитивизм, неопозитивизм победил в мире; он захватил души; для всех остальных стран он лежит таки в русле традиций народной жизни и потому приемлем, поэтому они живут. Для нас же он неприемлем, без православия мы, видимо, не можем, поэтому не живём, а мучаемся.
Недодумано.
 

Нынешнее состояние мира со всеми его проблемами (экология, терроризм, наркотики, криминал, упадок культуры) есть следствие торжества позитивизма и глобализма. Бога забыли, оставили его (без Бога душу утруждать не надо), отделили от души своей...
 

Каждый писатель должен понимать и отдавать себе отчёт в том, что слово, которым он пользуется при создании своих «текстов», обязано в его руках, под его пером, на экране его компьютера быть не только средством передачи мысли и идеи, и не столько средством, сколько целью его деятельности. Порочный круг — обмельчание действительности идёт параллельно с опошлением человеческого лексикона.
 

Надо смириться с тем, что для любого дела теперь нужно искать деньги. Такова цена «свободы слова», которой нет, никогда не было и никогда не будет. Всегда существовала и будет существовать цензура плательщика.
 

Несколько баб в старости — Кодрянская и Резникова — наперебой и, разумеется, в ревности и ссорах между собой — обхаживали, обслуживали Ремизова: купали его, дряхлого старика, кашку ему варили, массаж делали и проч. Попахивает развратной чертовщиной Серебряного века.
 

Демократия и коррупция — мать и дочь; неразлучные сёстры; сиамские близнецы.
 

Выражение «живи настоящим» есть чудовищное упрощение величайшей тайны сути и природы времени, тайны Настоящего, которое подлинно выпало из времени, ибо не принадлежит ни прошлому, ни будущему. Настоящее вневременно — вот подлинная тайна жизни. Где же мы живём? Рассыпается пресловутый континуум «пространства–времени». А ни в будущее, ни в прошлое нам нельзя.
 

Так называемая «демократия западного типа» — это утопическое воплощение таких гражданственных идеалов, как «свобода слова», «свобода предпринимательства», «власть народа» (т.е. свободы выбора управляющих обществом) и т.д. Это — такая же уродливая утопия, как и коммунистическая. Возникает подозрение, что «западная демократия», так истово насаждающаяся у нас в России, есть латентная форма «войны всех против всех», о которой писал ещё Гоббс. Войны, загнанной под спуд; вернее, одетой в благопристойные гражданские одежды законности.
 

Идеальной формы общественного устройства, м.б., не существует; и с этим надо смириться. А вообще, надо посмотреть, проанализировать, при каком общественном устройстве нет войны всех против всех или какое общественное устройство наиболее отдалено от этой войны — из всех бывших в истории или имеющихся на сегодняшний день. И к этому общественному устройству надо присмотреться повнимательнее. Не исключаю, что окажется, что наиболее близким к идеалу невойны всех против всех будет устройство восточной сатрапии.
 

Декабристы выступили в момент владычества умами в России романтизма.
 

200 лет назад — небывалый патриотический подъём! Единение вокруг царя, идея величия России и т.д., и в результате — разгром Наполеона, величайшего организатора масс. 100 лет назад — поношение царя, издевательство над чувством патриотизма, вакханалия антирусскости и проч.; результат — потеря Российской империи. 50 лет назад — война, все основные тяготы которой и жертвы легли на русских, на славян, которые всё вынесли — на волне патриотизма и объединения вокруг Верховного. Сейчас — опять вакханалия антирусскости, издевательства над русским патриотизмом и т.д., и Россия вновь в унижении. Но если что-то грянет, то именно Россия опять окажется на вершине борьбы с мировым злом (м.б., именно в этом и состоит её божественное предназначение?) — и победит его именно благодаря русскому патриотизму. Ни одна нация, живущая в непосредственной близости к России, неспособны без России сохранить свою жизнеспособность. Ничего в этом нет для них унизительного, ибо так распорядилась сама История, т.е. божественное Провидение. И именно Россия, и никто другой, их спасёт в приближающейся всемирной заварухе.
 

На днях провёл в клубе «Новая книга» очень интересным получившийся вечер о Розанове с Витей Сукачем. Интереснейше выступал Джимбинов, профессор Литинститута, который, наверное, мог бы несколько часов говорить о Розанове без перерыва— такова энергетика, и его личная, и того знания и чувства, которые позволяют ему говорить о Розанове как о ближайшем и сокровенном своём друге. Жалко было его прерывать, но регламент того требовал. Поразительно говорил Пётр Васильевич Палиевский. На мой взгляд, очень точно его выражение о сущности мировоззрения Розанова, его художественного метода: «любая жизненная пылинка является отражением вселенского значения». Я никогда не думал о том, насколько важно для Розанова упоминание о месте написания — «На извозчике», «в вагоне на Эйдкунен» и т.д. Это ведь тоже «пылинки». Поистине, в настоящей, в высокой литературе любая мелочь важна, даже определяюща, без неё литературное поле беднеет, пустеет, скудеет.
 

Ночью не спалось, и почему-то думал о деньгах. Есть разница между деньгами, заработанными на службе — в госучреждении или у хозяина, — и деньгами, заработанными самостоятельно, как предприниматель. Это разные деньги. Деньги, заработанные в своём деле, пахнут свободой; деньги, полученные за службу — это деньги зависимого человека. Ночью были хорошие метафоры, сейчас их забыл, поэтому мысль кажется не точной и не убедительной.
 

Кто я? Либерализм не приемлю как разрушение основ русского жизнеустройства, коммунизм не приемлю, ибо он есть окостеневший либерализм, погубивший Россию. Две морды одного дьявольского лика. Скорее всего, я — правый консерватор, ибо, хотя и считаю конституционную монархию идеальным режимом для России (конституционную, потому что самодержавная монархия требует от монарха безупречной нравственности, которой в жизни нет места), понимаю прекрасно, что монархия в России никогда не восстановится (дай Бог, чтобы я ошибся), так что я не монархист. Правый консерватор... Никогда бы не думал.
Те псевдоправые, которые в нынешней России называют себя «Союзом правых сил», никакие не правые, а самые настоящие леваки, причём крайнего толка, исподтишка ведущие против России столь же разрушительную террористическую войну, как и «красные бригады» на Западе; только война эта имеет латентную форму и ведётся в области экономики, идеологии и культуры. Бьют по основам, гады. А результаты гораздо эффективнее, чем у «красных бригад».
 

Строго говоря, либерализма сегодня нет; он давно умер. Либерализм сегодня — лишь теоретический термин для обозначения жёсткой позиции в битве идей; деятель, позиционирующий себя как либерал, дай ему не только духовную, но и конкретную политическую власть, так начнёт жёстко править, что головы полетят с плеч, и отнюдь не метафорически. Либерализм — это второй лик Януса-тирана. И мы убеждаемся в этом уже сегодня на примере искусства каждый день, видя, как театральные подмостки и журнальные страницы заполонили модернистско-авангардистские поделки, с фашистской безжалостностью вытесняющие и подавляющие животворное реалистическое искусство, несущие смерть и разрушение традиционной культуре — единственной в наше время духовной опоре народа. Либеральное искусство — тоталитарно и одновекторно; как тоталитарны и одновекторны сегодняшняя международная политика и либеральная экономика.