Чехов.

Восхитительна «Степь». Мировая вершина! Какой там Рабле с его подтирками цыплёнком, ужас какой-то. Чехов совершенно самостоятелен — в том смысле, что если б не было Рабле, Сервантеса, Шекспира, Аввакума, Ефрема Сирина или Феодосия Печерского какого-нибудь, даже если б Тургенева и Достоевского не было бы — Чехов бы всё равно был. Вот без Толстого не было бы Чехова, а без Достоевского — был бы. Удивительно цельная фигура.
Когда, впрочем, читаешь «Дуэль», создаётся впечатление, что Чехов уже не писал о том, что его волнует, как, напр., в «Именинах», «Чёрном монахе», «Жене», «Бабах», «Душеньке», «Моей жизни», «Трёх годах», «Княгине», «Володе большом и маленьком», «Записках неизвестного» и др., а — чеканил нетленку на потребу интеллигентной читающей публике, ждущей от него «чеховских» монологов и философствования. Прямо вот — видно, как эта «Дуэль» сделана. Вот — экспозиция; вот здесь Ч. сказал себе: хватит экспозиции, пошёл сюжет; вот здесь — самое место «идейному» монологу; вот здесь... и т.д. Не писал, а чеканил, чеканил нетленку, готовую для цитирования критиками.
А что? И начеканил!
Но мастерство, обаяние чеховского стиля — огромно, чудовищно, чудодейственно. Идеал! Ни одной фальшивой интонации ни в одной вещи! Ни одного натянутого, дюжинного, неточного слова — ни одного! Во всех 18-ти томах! Удивительно зрелый и цельный гений.
«Драма на охоте», подумать только, написана им в эпоху «Антоши Чехонте»! Когда ему было 23 года! Поразительно...
 

Современный писатель должен думать о том, чтобы написать настоящий роман о современности — так, как писал Чехов. Несмотря ни на что, надо жить, трудиться, любить — истинно, упорно, совестливо, без глупых ламентаций. Здесь проявится сегодняшняя истина литературы. И тогда будет ясно, что денежкины и приговы стоят на такой далёкой, периферийной окраине литературной территории! Надо думать не столько о спасении души своей, сколько о труде своей души — тогда и о её спасении думать не придётся, ибо труд на благо ближнего очищает и спасает без каких-либо молитв — всё равно молиться мы разучились, и лба перекрестить как следует не знаем как. А время и умение молиться придут — Бог наставит. Не след забывать, что без Бога и волоса ни с чьей головы не упадёт. И значит, всё, что происходит сейчас с Россией и с каждым из нас — происходит по Божьей воле.
 

Б.Зайцев.

Какое худосочие, какая бледная немочь — после Чехова-то! А ведь писал уже после него, уже знал, как надо писать и о чём; писал ведь одновременно с Буниным — и всё одно не стыдился писать. Странное писательское, литературное бесстыдство. Россия корчилась, переворачивалась — а он об «аристократических нищих» Христофоровых пишет, о Машурах каких-то идеальных, об Антонах-разночинцах придурковатых да никчемных Аннах Дмитриевнах. Чехов тоже об этом круге писал — но как?!
 

Л.Толстой, «Анна Каренина».

Роман требует нового осмысления. У меня в голове всё-таки остались отрепья советской критики об осуждении Л.Толстым общества, его устройства и проч. Сейчас читая, я что-то никакого осуждения не уловил. Всё, кажется, глубже. Думаю, что Толстой, как и Достоевский, пишет о «некой могущественной силе», которая разлита в мире и которая устроила мир таким, каков он есть. Сила зла? Нет — кажется, это только первый этаж. Может быть, это нечто иррациональное, не зло и не добро, а хуже, что-то третье. Кто доказал, что мир всего лишь дихотомичен? И христианство говорит о Троице, и гениальный Гегель о триаде. Эти догадки о мироустройстве остались догадками, остались, так сказать, в сфере духовного, остались категориями — тогда как, м.б., следует подумать и исследовать вопрос о присутствии третьей силы (кроме Зла и Добра) в нашей действительности? Ей даже и имени-то нет, а она вполне и безусловно управляет миром. Толстой это почувствовал.
 

Толстой, по сути, написал в «Анне Карениной» два романа — собственно «Анна Каренина» и роман «Левин». Дихотомичность, не преодолённая ещё троичностью! Своеобразная дилогия, написанная одновременно и с одновременным временем и местом действия. Связь между линией Левина и Анны очень слабая, сугубо сюжетная, идейный контекст между этими двумя линиями практически отсутствует. Вообще, в этом романе много тайны, и тайны творческой, мистической, не сделанной, не состроенной Толстым, а получившейся у него сама собой. Писал, писал Толстой роман, — а тайна вот вдруг возьми и возникни по-гегелевски, когда количество страниц породило новое качество.
Надо бы почитать об «Анне Карениной» умных критиков, напр. К.Леонтьева.
 

Прочёл критику Леонтьева «Анны Карениной» и вообще Толстого. Ничего интересного или полезного: мелко и архаично. Как прозаик Леонтьев нуль; как философ — возможно, и глубок, не знаю, не читал; как литературный критик — зануда и мелкотравчат.
 

Гораздо глубже и интереснее плоских рассуждений Леонтьева писания Шестова об «Анне Карениной» в «Философии трагедии». Но «Философия трагедии» — самостоятельное произведение совсем другого жанра, которое требует самостоятельного изучения и серьёзного разговора, к которому я в сей час пока ещё не готов.

Отдельные записи о прочитанном в записных книжках

Герман Гессе в «Демиане»:

«Ах, любая религия прекрасна! Религия — это душа, независимо от того, принимаешь ли ты по-христиански причастие или совершаешь паломничество в Мекку».
Возразить на это вряд ли возможно словесно, да и логически, но именно душой чувствую, что это не так.
 

На днях купил в киоске дешёвых книг на Красной Пресне томик Нобелевского лауреата 1919 года швейцарца Шпиттелера с романом «Имаго», который я давно жаждал, непонятно почему, прочесть. Прочёл. Ничего особенного, а уж тем более заслуживающего Нобелевской премии, в романе нет. Нехитрые психологизмы; в приёмах ничего особенного; техника высокая, но это уже может быть и заслугой переводчика... Словом, я не в восторге. Там же есть свинский, дурацкий просто рассказ о прусском лейтенанте на русской службе в ночь декабристов, где русский полковник-заговорщик, декабрист, изображён свинья свиньёй. В этом смысле этот смехотворно ничтожный и лживый рассказик («Фёдор Карлович») интересен и поучителен: вот так Европа смотрит на нас. Она презирает нас, совершенно не зная нас. Как же ей на руку играют бессовестные ЁПСы — Ерофеев-Пригов-Сорокин — со своим скотством! За это и деньги получают.

Из писем Германа Гессе: «Человек способен на великие взлёты и великое свинство, он может возвыситься до полубога и опуститься до полудьявола; но, совершив что-то великое или мерзкое, он снова становится на ноги и возвращается к своей мере, и за взмахом маятника к дикости и бесовству неизменно следует взмах в противоположную сторону, следует неукоснительно присущая человеку тоска по мере и лад». — Герман Гессе — гуманист, и в этом его высказывании выявляется неизменный порок всякого абстрактного, искусственно взращенного в себе гуманистического чувства. У политика и у бандита, например, никакой тоски по мере и ладу нет. Только тоска по деньгам.
 

Патриотический критик С.Семанов пишет: «Давая оценку Пушкину, каждый человек даёт тем самым оценку и себе самому, и какую оценку!» — Поразительно точное наблюдение! Передо мной — выписка из одного эссе либеральной поэтессы Марины Кудимовой касательно Пушкина и его оценки: «Национальную эфиопскую гордость великороссов я считаю национальным комплексом. Пока мы не переживём ощущения Пушкина «нашим всем», словесным наместником Бога в России, с места не сдвинемся. Может, нам и не надо с него сдвигаться, но дело в том, что все вербальные уродства, «новаторства», порождены невозможностью нарушить состояние этого равновесия». — Значит, по логике Кудимовой, Пушкин одним своим существованием в русской литературе и языке виноват в том, что в России появились мерзейшие постмодернисты, «вербальные уроды» Арабов, Пригов и проч. Им-то хочется быть «красивыми», не уродами, да Пушкин мешает, не даёт равновесие нарушить!
Да-а-а, либералы далеко заходят... Но как плоска мысль либеральной поэтессы, как мелко цепляется она за «эфиопскую» гордость «великороссов»!.. Обязательно унизить, унизить, лягнуть, плюнуть!
 

Интересно подметил В.Лакшин в своём дневнике, ухватил какую-то трудно дающуюся суть: «Почему тема рабочего класса не даёт поэтических произведений? Видимо, есть что-то в автоматизме труда рабочего и в его нынешнем положении что-то чуждое искусству, не усваиваемое им. Искусство всегда — сфера свободной деятельности — или стремления к свободе».
 

Читая Д.Мережковского «Лики святых»

«Вот — замечательное по откровенности слово св. Исаака Сириянина: «Будь подобен Херувимам, не имеющим никакого попечения житейского, и не думай, что кроме тебя и Бога, есть кто-либо другой на земле». — Ничего себе христианин! Вот тебе и забота о ближнем.
 

Во дни Гомера глаз человеческий не отличал зелёного цвета от голубого (слово glaukos, одно для обоих цветов)...— Отсюда «глаукома»... По-немецки «глаукома» называется «Grüne Linien», «зелёные линии». Больные глаукомой знают, что при повышении глазного давления в глазах начинают сиять зелёные линии.
 

«Именно в «Граде Божьем» делает Августин из манихейского яда — смешения двух «Богов», Бога и дьявола в истории, — противоядие от другого, м.б. не менее опасного яда, пелагианского и нашего, — слишком лёгкого и плоского нетрагического понимания Истории как «бесконечного прогресса» — триумфального шествия человечества в Град Не-Божий.
Августин учит: «Две любви воздвигли два Града, Град Земной воздвигла любовь к себе, даже до презрения к Богу, а Град Небесный — любовь к Богу, даже до презрения к себе». — Мережковский очень глубок и ясен в анализе учений Павла, Августина и Франциска. Есть что-то неотразимо истинное в августинском учении о Граде Земном и Граде Небесном, о разделении и смешении их, о Третьем Царстве Духа, как это называет Мережковский. Видимо, об этом Третьем Царстве и каждения их с Гиппиус и Философовым, когда они устроили что-то вроде сектантской домашней церкви и молились по пятницам или субботам в своей столовой на белых скатертях, как пишет З.Гиппиус в своём дневнике.
 

«...в планетно-круговом движении человечества по орбите всемирной истории крайняя точка приближения к солнцу, Христу, перигелий, достигнута после первых «двух веков христианства», в 13-м веке, а точка отдаления, такая же крайняя, апогелий — в ХХ веке». — Мережковский не догадывался, наивный простец, насколько он не прав, пиша об апогее безверия в 30-х годах ХХ века; апогей ещё впереди; вообще нельзя говорить об апогее, потому что это понятие из кругового, маятниково-возвратного движения; когда же мы говорим о безверии, то ни о каком возврате говорить не приходится; здесь надо говорить о непрерывном, неуклонном, безвозвратном, поступательном падении в бездну.
 

По Мережковскому, первым о Коммуне заговорил... Франциск!

«Помнили также все, как Прокажённый, в объятьях св. Мартирия, преобразился во Христа, и, возносясь на небо, сказал ему: «Ты не возгнушался Мною на земле; не возгнушаюсь и Я тобой на небе!» — Какая-то совершенно богопротивная, не христианская торговля баш-на-баш: ты — мне, я — тебе. Страшно подумать, но не этом ли построена вся христианская этика?
 

«Собственность — мать Войны; мать Мира — нищета, нагота безоружная». — М.б., и глубоко, но неверно на 180 градусов. Вернее так: природа Войны изменилась со временем. В наши дни — это Война Нищеты против Богатства и Богатства против Нищеты. Безоружной наготы уже нет в мире.

Читая дневники Юрия Нагибина

О лживом человеке, позёре: «он весь — навынос». Замечательно.
 

Всем совгражданам следовало бы уподобиться Николаю Островскому — слепому паралитику. Это — совершенный гражданин. — Зло, но зорко.
 

«Почему я в таком ужасе от «окружающей действительности»? Разве нынешняя Россия настолько хуже той, какой она была во времена Гоголя, Герцена, Салтыкова-Щедрина? Хуже, конечно, куда хуже. Россия всегда была страшна, но во мраке горели костры — те же Гоголь, Герцен, Салтыков-Щедрин. Сейчас костры потухли. Сплошной непроглядный мрак. — Поразительная запись. Поразителен подбор имён: сплошь разрушителей русского духа, осмеивателей русской жизни. Именно они жгли светлую Россию, гасили свет в ней и её. Костры, горевшие «во мраке» (да, вот такой жребий у России: она всегда пребывала «во мраке», но это был предрассветный мрак, утренние сумерки становления) — это Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тютчев, Розанов, Достоевский. Вот костры! Но не полубезумный гений Гоголь, не первый клеветник на русскую историю Герцен, не плоский Щедрин.
 

Читая эссе С.Есина «Власть слова»

«У каждого человека есть обязательства перед собой. В сложении собственной судьбы должна участвовать не только воля богов. Что же, мы живём постоянно ради кого-то? Нет! <Мы живём> ради того, чтобы быть глубоко и полно счастливыми. — В двадцать лет, в 1966 году, я думал об этом, написал то же самое, но добавил, по-моему, не лишнее и уточняющее: Всё дело в том, от чего человек чувствует себя счастливым. (Эта фраза написана в эпоху дефицита всего и вся, и я писал, помню, что-то о том, что какая-нибудь домохозяйка чувствует себя счастливой, если с утра в магазине, бьясь в очереди, успела купить себе пачку творога до того, как его смели с полок). Есин пишет далее о душевном комфорте, об избавлении от необходимости хитрить, вилять, подличать, искать в ком-то, подхалимажничать и т.п. А ведь есть ещё и русская пословица: На Бога надейся, а сам не плошай. Глубокая мудрость, если подумать над ней. В ней нет зауженности есинского толкования счастья.
 

«Душа — это тот инструмент, настройке которого мы посвящаем всю жизнь, а когда, казалось бы, он настроен и способен играть в немыслимых диапазонах, свет заканчивается, и остаются лишь произведения, лишь тени, лишь отблески вечной духовной диалектики. В этом жестокий профессионализм жизни». — Есин говорит об очень важных вещах, и он зорко подметил закон жизни. Я не согласен с расплывчатым, невнятным термином «профессионализм жизни», хотя, кажется, понимаю, что хотел им выразить Есин.

«С понижением уровня этики и морали понижается уровень человеческой вибрации и уровень слова». — Потрясающе точное наблюдение!
 

Есин совершенно правильно пишет о плохо пишущих: они «не напрягаются», чтобы адекватно, созвучно своей душе и мысли, выразить образ в слове.
 

Георгий Адамович: «Настоящая простота решительно и безусловно исключает метафоричность. И, наоборот, речь, украшенная метафорами, имеет всегда «писарский» характер». — Точное наблюдение. Я в рецензии на журнал «Наша улица» употребил слово «писарский» применительно к прозе Фёдора Крюкова. Там, в самом деле, сплошные дешёвые метафоры.
 

Пришвин, дневники 1920-22 гг.

«Организация (выработка органа) и фабрикация (выдумка орудия) — (по Бергсону) эта мысль очень помогает понять художественное творчество: всякий художник вырабатывает себе орган». — Типично пришвинское дневниковое рассуждение: вроде бы и умно (по Бергсону, как же-с!), а так неряшливо записано (для себя писано, понимаю), что мысль-то неясна. Что за «орган», что за «орудие», и как понять: «каждый художник вырабатывает себе орган»? Как-то не по-человечески всё выражено, косноязычно, сбито, приблизительно.
 

Революция разделяется на переходы: 1) организованного разбоя, 2) организованного воровства. — вот — ещё типичный пример пришвинской сбитости слова: вместо внятного и точного «периоды» Пришвин применяет несуразное «переходы». Он имел в виду переходы «на марше»: революция движется, вот этот переход посвящён о.р.,вот этот — о.в. Но невнятно же, невнятно!
 

«Искусство занимается избытками жизни, ненужным. Там, где жизнь состоит только в нужном — не м.б. искусства». — В наше время, когда искусство стало прямым делом бизнеса и в этом смысле ненужное стало нужным, произошла чудовищная инверсия в отношении к искусству и внутри него. Недодумано.
 

Читая Бердяева «Философия свободы»

«Нашу эпоху разъедает болезненная рефлексия, вечное сомнение в себе, в своих правах на обладание истиной, принижает нашу эпоху дряблость веры, слабость избрания, не осмеливаются слишком страстно объясняться в любви к чему-то и к кому-то, мямлят, колеблются, боятся, оглядываются на себя и на соседей. Раздвоение и расслабление воли уничтожает возможность дерзновения». — А что разъедает нашу эпоху? Удивительно, но — шпарю прямо по Бердяеву, только наоборот: отсутствие какой-либо рефлексии, никаких сомнений в себе, в непререкаемом праве на самую наипоследнюю истину («Истина — в деньгах и только в деньгах»), твёрдая вера в ненужность и вредность религиозной веры, о любви и речи нет, попса поёт песенку «Девочка хочет секса», все говорят жёстко, никаких колебаний, никаких страхов, никто не оглядывается ни на себя, ни на соседа — разве что на соседа ревниво: неужто он больше меня нахапал бабла?
 

«...философского эроса нет уже...» — Бердяев говорит о философии; но сейчас вообще нет эроса в действительности, наша действительность безэротична, несвежа, лишена порыва. Секс, то есть примитивная похоть, есть, а культурной тонкости эроса нет. И нет понимания необходимости его в жизни.
 

«Современное либеральное сознание не отрицает веры, но видит в вере произвольное, субъективное, необязательное прибавление душевной жизни и только знанию придаёт объективное и общеобязательное значение». — Позитивизм есть философия либерализма. Как это мне раньше не приходило в голову! Торжество либерализма в жизни общественной шло параллельно с торжеством позитивизма в головах. Равно как и материализма. Позитивизм и материализм — братья-близнецы. Большевики не столько материалисты, сколько позитивисты-прагматики, т.е. крайнее выражение либерализма, его воплощение в чистейшем виде, что называется, «на четыре девятки». Современный либерализм в России, превратившийся в откровенный фашизм, тяготеющий к деспотическому навязыванию обществу своих либеральных ценностей, берёт пример именно с большевиков, с их разнузданной политической практики 20–30-х годов.
 

«Само существование внешнего мира утверждается лишь верой. Все ведь признают, что аксиомы недоказуемы, что они — предмет веры... Всё исходное в знании недоказуемо, исходное непосредственно дано, в него верится... В истоках всегда находим веру». — Удивительно верно. Вся научная аксиоматика, так называемая «логика оснований», есть не что иное, как вера. Как всё просто!
 

«В вере, в обличении невидимых вещей, в волевом избрании миров иных есть риск и опасность. В дерзновении веры человек как бы бросается в пропасть, рискует или сломать себе голову, или всё приобрести. В акте веры, в волевой решимости верить человек всегда стоит на краю бездны. Вера не знает гарантий, и требование гарантий от веры изобличает неспособность проникнуть в тайну веры. В отсутствии гарантий, в отсутствии доказательного принуждения — рискованность и опасность веры, в этом же — пленительность и подвиг веры». — «Дерзновение веры» — как глубоко сказано! Эти два слова стόят томов и томов учёных рассуждений о сущности веры.
 

«Мышление есть бытие, оно в бытии пребывает, познание есть жизнь, оно в жизни совершается». — Перед этим Бердяев очень интересно говорит о гносеологическом гамлетизме и гносеологическом дон-кихотизме.
Гамлет и Дон-Кихот, видится мне, — две крайние точки спектра, две крайние формы воплощения мировой души в конкретной личности. И Гамлет, и Дон-Кихот — это обнажившие свою сущность «вещи в себе», это гении, стряхнувшие с себя покрывала сиюминутности, духовные вериги внутренней несвободы, налагаемые обществом, «пространством и временем», на человека, на личность.
 

«Смотришь ли на звёздное небо или в глаза близкого существа, просыпаешься ли ночью, охваченный каким-то неизъяснимым космическим чувством, припадаешь ли к земле, погружаешься ли в глубину своих неизреченных переживаний и испытываний, — всегда знаешь, знаешь вопреки всей новой схоластике и формалистике, что бытие в тебе и ты в бытии, что дано каждому живому существу коснуться бытия безмерного и таинственного». — Бердяев говорит об очень важных и тонких вещах. Он называет «неизъяснимым космическим чувством» то, что Толстой называл «арзамасским ужасом»; и в том, и в другом определении есть точность; Бердяев иррациональный страх смерти связывает с космичностью духа. Вот оно, одно из чудес: космос таинственно, иррационально входит в нас; где в нас место ему? — Я вспоминаю один вечер в детстве, когда во время семейной прогулки к берегу моря мы расположились на кромке обрыва, и я лёг навзничь на землю в густую траву, и надо мною простёрлось звёздное небо от края земли до края моря. Неизъяснимое чувство космической тоски и счастья от этой тоски пережил я в тот вечер... Это была очень сложная тоска; всё земное отошло вдруг от меня на такую опьяняющую даль, что мать и отец вдруг показались чужими и далёкими, а звёздное небо — родным и близким, сестринским.

«Кроме бытия, нам дано и нами мыслится ещё и небытие, злая пустота, очень содержательная в отношении к нашему опыту, нами переживаемая и испытываемая. Зло коренится не в бытии, а в небытии... Зло находится вне сферы бытия, рождается из небытия и в небытие возвращается; оно не обладает силой, почерпнутой из божественного источника, и так же мало есть сила, противоположная Богу, как бытие иное, конкурирующее». — Жизнь злого человека — не жизнь, а подделка жизни, пустота, не заполненная благодатью жизни.
Жизнь есть благодать.
 

«Задача истории — не в победе над страданием и несчастьем (результатом), а в творческой победе над злом и грехом (источником). Существование зла в мире не только не есть аргумент в пользу атеизма, не только не должно восстанавливать против Бога, но и приводит к сознанию высшего смысла жизни, великой задачи мировой истории. Начало зла и образ диавола не есть самобытная сила, конкурирующая с Богом, а — карикатура бытия, дух небытия». — В чём смысл моей конкретной жизни, если я всё равно смертен? А в том и смысл, чтобы соборно, со всеми людьми, одолевать зло, гнать диавола. Без соборности, без общего дела, будешь, раздумывая над смыслом своей жизни, упираться всё в то же самое: раз я умру, то надо жить для себя. А это и есть ловушка Лукавого.
И сущность либерализма в этом же.
 

«Средние века — самая загадочная и чарующая эпоха мировой истории, это эпоха культурная и творческая, но не дневного творчества, а ночной культуры. Ночное сознание средневековья было полно прозрений, и в иных своих точках средневековье приближалось к несказанному». — О дневном и ночном сознании и дневной и ночной культуре говорил и Д.С.Мережковский в «Атлантиде». Перекликается с этим и В.В.Розанов своими «Людьми лунного света» (термин Платона). Глубоко копали ребята! Очевидно, здесь есть касательство к каким-то непознанным, если я не ошибаюсь, очевидностям человеческой психологии и психики, к познанию которых так рвался Серебряный век. Но Серебряный век заигрался с этим Непознанным, Неизреченным, Несказанным... Кажется, наиболее трезво из современников на это Несказанное взирал нерусский Пшибышевский, написавший романы и эссе, развенчивающие сатанизм.
 

«Полная религия, вмещающая полноту откровения, есть религия Св.Троицы. Третий Завет (завет Св.Духа) будет лишь исполнением завета Христова». — Неожиданный мотив, знакомый по «Ликам святых» Мережковского. Опять приходится говорить о творческой перекличке мыслей. В этой работе Бердяев упоминает и Иоахима из Флориды, предшественника Августина, о котором подробно пишет Мережковский.
 

«Европейская культура идёт быстрыми шагами к пределу человеческого самообоготворения, к новой безбожной религии, к земному богу, который уже всех поработит и которому поклонятся окончательно». — Писано почти сто лет назад и сегодня прочитывается как не то что пророчество, а точнейший социальный прогноз.

«Россия в силах будет отразить восточно-монгольскую опасность, если победит в себе татарщину, охранит себя от американской безличности и укрепит в себе мужественно-христианскую активность личности». — Поразительно современный посыл. Переписать эту фразу на современный манер, напр. так: «Россия в силах отразить восточную китайско-японско-корейскую опасность, если победит в себе азиатское равнодушие, охранит себя от американской безличности и укрепит в себе мужественно-православную активность личности» — и это будет в точности о сегодняшнем дне. Исторические сюжеты поистине непреходящи.
 

Из записной книжки, по ходу чтения Бердяева

Есть разные свободы: свобода «от» и свобода «для». Очевидно, что осознанная свобода «для» выше примитивненькой и часто неосознанной свободы «от».
 

Что такое столица и провинция? В столице отражена жизнь мира. Провинция же отделена от мира, находится от него в отдалении и живёт своей жизнью. В этом её преимущество перед столицей, а не недостаток.

Истина рождается только в свободном рассуждении и в свободном деянии.
 

Что такое рождение желанного ребёнка в счастливом браке? Это чудо маленького преображения мира.
 

Троица как преодоление неполноты, дихотомичности мира.
 

Если читатель испытывает скуку при чтении романа или рассказа, значит, автор лжёт, произведение его есть ложь, и он идёт по ложному пути.
 

Записи по ходу читаемого разного

На днях, на радостях, что свалились мне в карман с небес незапланированные 5000 рублей, я купил за 250 рублей Воспоминания Мещерского и сейчас читаю с живейшим удовольствием и душевным сокрушением: весь антагонизм между либерализмом и государственностью родился ещё тогда, и по всему, даже раньше, ибо у Мещерского он выходит как данность. В терминах тех лет, вопрос о рыночной или регулируемой экономике выглядел как вопрос о либеральных мерах в экономике и о протекционизме... Тогдашняя терминология представляется мне точнее нынешней: она говорит о сути.
При Николае Первом Россия пережила свой золотой век. Александр Второй положил начало нынешнему разгулу либерализма. Так этот либерализм, гад ползучий, дополз и до наших дней — 150 лет полз и дополз. У коммунистов ничего не могло получиться в России, ибо они — выкормыши российского либерализма, а не российской государственности. (Российскую государственность они разрушали и разрушили-таки — в компании с либералами). Вторая волна золотого века России пришлась на 1907 — 1913 годы, когда экономика и культура Российской империи вторично воссияла мировым блеском.
 

Читаю дневники Пришвина; не берут. Наверное, брошу: жалко времени. Ругня большевиков, презрение к черни, взбунтовавшимся дуракам — в этом ничего нового, свежего, культурного для меня нет. Ну, были эти дневники запрещены при коммунистах, ну и что? Пришвин в дневниках не остёр — скорее, невнятен, несфокусирован. Тяжело читается. В самом деле, писал их для себя. Скучное чтение.
Прочёл только что в последнем номере «Российского писателя» выдержки из дневников Пришвина времён войны и комментарий к ним Ирины Репьёвой. И выдержки, и комментарий к ним вполне «дежурные», заурядные, но меня зацепила фраза Репьёвой, что дневник Пришвина интереснее, чем дневник Льва Николаевича. Но это уж, Ирина, кому как... Господа критики, в своём комментаторском кураже не кощунствуйте, не унижайте себя. Ну почему, чтобы возвысить одного писателя, надо обязательно лягнуть другого, великого? Любой литературно образованный и чувствующий литературу человек понимает, что дневники Толстого и дневники Пришвина — это два разных, несопрягаемых пространства — несопрягаемых по накалу и глубине мысли и чувства, по целям поиска истины, по высоте осмысления действительности. Поверхностный, небрежный в языке Пришвин — и мучающийся своим и мира несовершенством Толстой... Как вообще могло придти в голову серьёзному литературному критику подобное диковатое сопоставление?
 

Дневники Есина за 2002 год прочёл. Интересно. Интереснее, чем дневники Пришвина.
 

Читаю с увлечением и с хорошим чувством дневники Ю.Нагибина, которые дал мне Глеб Кузьмин, настоятельно рекомендуя прочесть. Дневники очень чувственные, откровенные, писанные отличным, богатейшим языком, искусство владения которым нынешними уже утеряно. И столь глубоко чувствовать уже не умеют; или в слова доподлинные свои чувства облечь уже не в состоянии. Вот на таких вот произведениях мастеров ещё старой школы видно, как обмельчал, упростился, опошлился, обеднел нынешний писательский язык. Особенно у либералов. Нагибин же культурен.
Из нынешних по-настоящему культурен (может быть, стихийно культурен) Саша Трапезников. Вообще, он необычайно, не по-сегодняшнему талантлив. Сейчас мало у кого (да ни у кого, Господи!) нет такого чувства слова, чувства стиля. Александр Трапезников — это сегодня, конечно, №1 в русской прозе. По безупречности литературного вкуса близок к нему только Глеб Кузьмин.

Говорят (И.Г., например), что Нагибин — негодяй. Допускаю. Но пишет мужик отлично, мастерски.

Очевидно, что наше время уже породило новый тип героя, новый менталитет — в большинстве случаев пошлый, деньголюбивый, агрессивно эгоистичный. Но корни его (и дневник Нагибина тому лишнее доказательство) там — в советской жизни, в 70-80-х годах. Наша российская «революция» 91–93 гг. — это не опрокид, а развитие того, что уже созрело в обществе к концу 80-х. Это важно понимать. Когда критическая масса набухла, её уже не могла сдерживать коммунистическая официальная идеология — давление в массе превысило максимум допустимого давления в коммунистическом котле, — и он не выдержал, и рвануло. Не без помощи денег ЦРУ, думаю, хотя прямых юридических доказательств тому нет. Косвенных — предостаточно. Началось всё это с воцарения Брежнева; при Хрущёве ещё работал прежний советский царско-сталинский ресурс; Хрущёв его истребил до дна: при нём Россия докатилась до покупки хлеба в Америке (62-й год, год голодного бунта рабочих в Новочеркасске). Об этом почему-то не пишут либеральные борзописцы. А галиматьи про Хрущёва и Брежнева произносится несчётно. Сейчас в эфире полно Горбачёва, который жалеет, что не успел реформировать партию. Опять шоры! Опять — «партия, партия», а о народе ни слова; тогда как реформировать нужно было уже не партию, а народ, весь народ. Вот — задача, с которой никогда не справится ни один реформатор в России. В этом, по-моему, ключевая задача любой реформы в государстве. В России ни одна реформа не удалась, потому что все реформаторы были слепцами, о народе как субъекте и одновременно как объекте реформирования никто никогда не думал; все реформы проводились чиновниками — царскими или партийными. Народ в реформах не участвовал. Даже петровские реформы — наиболее удавшиеся из всех реформ на Руси (Столыпин не успел, либералы его пристрелили) — произошли против воли народа, насаживались сверху. И потому ничего прочного даже Петру создать не удалось. Так эта непрочность и тянется с того времени.
Болевые точки сегодняшней России:
1. Повальное пьянство (тянется уже больше века);
2. Снижение рождаемости и сокращение численности населения.
3. Низкая производительность труда в обрабатывающей промышленности (в 6 раз меньше, чем в США, Европе и Японии) и плохое качество.
Вот о чём надо думать реформаторам.
А вот либералам на руку, что «реформаторы» народ в упор не видят. И они под шумок делают своё дело: разрушают нравственность и культуру народа, укрепляют в нём сознание того, что он — быдло, а не единственный творец истории.
 

Увидел на лотке распродаж книгу — сборник стихов поэтов Серебряного Века, которые покончили самоубийством: 13 человек, начинается список с Чеботаревской (сестры жены Ф.Сологуба, тоже покончившей с собой), а заканчивается Цветаевой, Есениным, Маяковским и ещё кем-то, кого я не знаю. Издательство «Эллис Лак». Мне почему-то подумалось, что это безнравственно — издавать такие книги. И я не купил, отошёл со сложным каким-то ощущением в душе.
А на другой день — купил...
 

Ключевкий: «Смысл древней жизни на Руси — ежедневная, молчаливая, тысячерукая милостыня, которая приучала людей любить человека и отучала бедняка ненавидеть богатого». — Правда ли? Нет ли здесь гелертерского прекраснодушия? Располагаем ли мы конкретными фактами, что на Руси в древности бедняк не ненавидел богатого? Что богатые по-своему любили бедняков, благотворили им и проч., это мы знаем доподлинно. А вот наоборот, чтобы бедный любил богатого, не держал на него камня за пазухой... Сомнительно. Не такая Русь страна.

Розанов: «...идея христианской цивилизации как завершения истории, как её окончания...» — Откуда взялась эта идея завершённости истории, возможности завершения истории? Идея Страшного суда? — Но коммунисты то же талдычили (в курсе марксизма-ленинизма), только без Страшного суда. Всем идеологам так и чешется собой завершить историю. Строго говоря, все разговоры о завершении истории — пошлость.

Из рекламы современного романа (детективы Марининой): «Забавные истории... Каменская бросает курить...» — Бог мой, как это важно и интересно: «Каменская бросает курить!..» Ах, дебилы, дебилы...
 

Мережковский, «Атлантида»: «Слияние сладострастия и жестокости — сущность сатанизма, поклонения дьяволу». — Религия дьявола — лютое сладострастие (в том числе к деньгам), соединённое с лютой жестокостью. К истокам бандитства в России.
 

Ницше говорит, что самое могущественное действие искусства — это превращать зверей в людей. Современное искусство, напр., ЁПСов — Ерофеева, Пригова, Сорокина — направлено на превращение людей в зверей.
 

Лишь вера в Бога, т.е. традиция — в высшем смысле этого слова — способна внести порядок и основание в хаос бурлящей вокруг нас жизни. Прекрасно об этом говорено Фридрихом Ницше, который прямо заявляет: «Чем менее люди связаны традицией, тем сильнее становится внутреннее движение мотивов, и тем больше соответственно тому становится, в свою очередь, внешнее беспокойство, взаимное столкновение людских течений, полифония стремлений».
Так было во времена Ницше. Ницше ухватил главный нерв: без традиции в обществе нет порядка. Но впоследствии Герман Гессе отметил, что в обществе работают Великие Упростители, и выпрямляется уже не только хаос, но и та животворная сложность жизни, которую когда-то почувствовал Бунин, стоя на ступеньках вокзала и глядя с высоты их на привокзальную площадь с её жизнью и копошением. Последнее достижение Упростителей — это идиотские «права человека», под завесой которых творятся самые неблаговидные дела по дебилизации плебса. Пример — в опрокид всем традициям всех религий под прикрытием «прав человека» разрешены и узаконены браки между геями. «Муж и жена», двое психически и генно ненормальных мужиков, ещё имеют право усыновлять и воспитывать детей. Что вырастит из ребёнка, выросшего в искажённой, искривлённой атмосфере?
«Что такое традиция? — вопрошает Ницше. — Высший авторитет, которому повинуются не оттого, что он велит нам полезное, а оттого, что он вообще велит».
 

Откуда взялся стыд? Ницше говорит, что он имеет мистериальную, или религиозную, природу. «Стыд существует всюду, где есть «таинство»; последнее же есть религиозное понятие, которое в древнюю пору человеческой культуры имело большое распространение».
 

Павел Катенин: «Судить о произведениях высоких искусств по прихотям моды — признак слобоумия». — Замечательно! Прямо о сегодняшних любителях всяческих новейших «...измов».
 

Женя Лебедев в «Тризне» пишет, что только в юности возможна полнота мировосприятия. Я с ним не согласен. В юности мировосприятие фрагментарно. Полнота мировосприятия возможна только в мудрой зрелости.
 

Стендаль: «Единственное оправдание для Бога состоит в том, что он не существует». — Глупость, к тому же выраженная (или переведённая) неряшливо. А в чём должен оправдываться Бог? Очевидно, в том, что он создал такой несовершенный — с точки зрения человека — мир.
 

Поэзия, как и музыка, должна быть ясной и глубокой, как погожий октябрьский день после полудня. Навеяно Ницше.
 

Литературный и вообще эстетический вкус есть инстинктивная защита от дурного в поэзии и вообще в культуре. Навеяно Ницше.
 

У Ницше в Esse Homo есть мысль на стр. 718, которая удивительно совпадает с моей юношеской логической посылкой: ты испытываешь моральное удовлетворение от того, что кому-то сделал добро; ergo, делая добро другому, ты делаешь это ради себя, ради собственного удовольствия, ради своего эгоизма. Только у Ницше эта мысль выражена жёстче, короче, мудрёнее и культурнее, без казуистики себялюбия.
 

Фаулз: «Всеобщие начало и конец не существуют». — Сотни и тысячи томов написаны на эту тему недюжинными умами человечества — для того, чтобы Фаулз пукнул этой простенькой фразой из шести ничего не значащих слов.
 

Фаулз: «...вера в загробную жизнь придумана для устранения неравенства в этой — земной — жизни». — …! Для того, чтобы прочесть эту заурядную позитивистко-марксистскую пошлость, о которой мне трендили учителя ещё в начале 50-х годов, когда я учился во втором или третьем классе, — я истратил 80 рублей денег на покупку его убогого «Аристоса»!
 

Фаулз о “сексуальной свободе”: «лёгкость и доступность соития — обожествление собственного Я. От женщины к женщине — укрепляясь в сознании величия своего Я». — Какая убогая поверхностность!
 

Вяч. Иванов: «...не издевательство и глумление, а серьёзная критика по существу». — Именно этого не хватает современной критике, одержимой партийной борьбой.
 

Андрей Белый в «Воспоминаниях о Блоке»: «Отношения мужчины и женщины — символ отношения Христа и Софии». — Что-то «нечистое», гностически-оргиастическое проглядывает в этой фразе. И в дальнейшем Белый глухо намекает на некий эротизм в философии Вл.Соловьёва. Где-то здесь, в «эротико-мистической соловьёвщине», кроется разгадка трагических глупостей и узлов в четырёхугольнике Белого, Серг. Соловьёва, Блока и Менделеевой. Всё болезненно-изломанно. Когда Менделеева заявила Белому, что готова ему отдаться, он вдруг, годами домогавшийся её, отказался, после чего она с ним порвала резко. К этой же области «неясного и нерешённого» относятся, сдаётся, эксперименты с «групповым сексом» Вяч. Иванова и Зиновьевой-Аннибал, когда Вяч. И. по наущению и с согласия жены пытался употребить и фактически употребил С.Городец-кого, как тот ни отбивался (см. Дневник Вяч.Иванова во 2-ом томе Брюссельского издания). И Розанов «из любопытства», не будучи содомитом, но поддаваясь общей растленной атмосфере «изучения содомитского», вступил в гейскую связь с Рцы, потом плевался долго. Вот — струя гностицизма, с одной стороны: утончённо-декадентская и, несомненно, враждебная православию, охватившая значительную часть «передовой интеллигенции» России того времени; струя, ведшая в тупик, в распад, в могилу; и — струя пошлейшего агрессивного атеизма-позитивизма, крайним выражением которого явилась теория и практика большевизма и вообще материализма; струя, которая тоже привела в тупик и разрушила не только экономическую ткань страны, но и русское сознание.
 

Андрей Белый, там же: «Символисты: быть или не быть новым человеческим отношениям, новому восприятию мира — или окончательно свалиться в канаву гниющего позитивизма». — Со второй половины XIX века, с появлением «бесов», позитивизм шёл на место Православия в умах русского человека — и пришёл, и восторжествовал.
Микроб новизны, дурно понимаемой, сгноил русскую интеллигенцию, оттянул её от Православия — «во имя прогресса». Православие не годится для счастья народного — вот пафос вшивого, из низов, интеллигента; давай прогресс, т.е. новое! А подать мне научного знания! Разные Спенсеры, Милли, Смайлзы... (Последний был чрезвычайно популярен среди русской молодёжи в начале прошлого века; об этом я прочёл в дневнике моей бабушки от 1910 года). А другая часть вопила: нужно обновление религии, Православие устарело (каждения Мережковских с Философовым; см. Дневник З.Н.Гиппиус). И явился вторичный, тупиковый гностицизм валентинианского толка, мистика, Соловьёвщина и проч. И все — против Православия, Царя, самодержавия... И Россия погибла.
 

К характеристике Кастанеды после прочтения первых двух сотен страниц. — Ничего нет о действительной повседневной тёплой человеческой жизни. Нет любимой женщины, нет жизненных искр, нет семьи, нет детишек... Одни схемы ходячие: резонёрствующий невежественный, не могущий связного отчётливого слова сказать «маг» дон Хуан, какие-то мудаки-индейцы, галюциногенная жвачка, галлюцинации, в которых автор ссыт на пса, а пёс — на автора, т.е. на Кастанеду, и это взаимное игривое обоссывание Кастанеды и пса означает, что некое высшее начало, какой-то Мускильо, принял неофита в свой круг учения, и проч. Галиматья!
Виктор Пелевин её исследует.
 

Розанов говорит так: «До тех пор, пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в никуда негодного человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы». — С этим суждением совпадает мысль В.Б.Микушевича, который говорил мне, что сейчас в литературе уже никому не нужна художественность, что идейность (к какому лагерю принадлежишь и какой партии поклоняешься, т.е. к воззрениям какой школы пришлифован) важнее любой художественности. Пусть ты бездарь — но если пишешь правильные, т.е. безопасные для властей, вещи, тебе дадут любое место, в том числе и в литературе, и всюду примут.
Что мы и наблюдаем. Литературные гады Ерофеев, Пригов, Сорокин, Арабов гадят, а власть их по головке гладит, прикармливает, под софиты зовёт: они для власти безопасны и потому желанны. А то, что они культуру и, следовательно, душу человека портят, никого из болванов, власть предержащих, не волнует.
 

Розанов: «Надо всем нужен Купол». — Как это верно подмечено! Без Купола пусто, скушно, глаз убегает в пустоту, в небытие... Над вечными человеческими делами — нужен Купол.
 

Розанов — о «демократах», друзьях Белинского: «...со своим аристократическим отрицанием России, борьбою против «станового» и увлечением «французскими танцовщицами»...» — Вот этим увлечением «французскими танцовщицами» до сих пор болеет Россия; именно за «французскими танцовщицами» рванула она в 1991 году оголтело и слепо, именно «о французских танцовщицах» до сих пор мечтают демократы как о «благах западной цивилизации».
 

К Кастанеде: Возведение примитивной индейской магии на философский уровень современности есть логическое продолжение и развитие позитивистского отрицания и предательства Христа, отступничества от Него. Это есть реакция — почти здоровая в своей основе — ищущей Истины души на пустоту восторжествовавшего нынче всюду позитивизма.
 

М.Кундера: «...не существует никакой действенной или разумной борьбы против Дьяволиады. Маркс пробовал, все революционеры пробовали, а в конечном счёте Дьяволиада присвоила себе все организации, имевшие своей первоначальной целью её уничтожение...» — Что остаётся человеку, понявшему, что против Дьяволиады борьба невозможна? У него лишь два выхода: 1) смириться и перестать быть самим собой; или 2) пестовать в себе душевный огнь, питаемый сознанием необходимости восстания против Дьявола и время от времени позволять этому огню вырываться наружу. Делать это надо не ради объявленной Марксом тщетной цели изменить мир (мир и без Маркса меняется так, как ему и не снилось), а повинуясь тому живущему в нас категорическому императиву, о котором писал Кант.
 

Бальзак: «Всякое существование имеет свой апогей — такой период, когда воздействующие причины и вытекающие из них следствия вполне соответствуют друг другу. Это — полдень жизни. Когда живые силы находятся в полном равновесии и проявляются во всём своём блеске... Как объяснить неизменность этого закона, коему подвержены не только люди, но и города, нации, идеи, учреждения, торговля, династии и проч. — основы всего, что происходит на земле?.. История повествует о причинах величия и падения всего существующего на земле, могла бы предупреждать человека о пределе его стремлений». — Я называю это Законом Леонтьева – Петросова , описываемым кривой о подъёме всего к «цветущей сложности» и ниспадении его к несуществованию.

w

      1        2                        3            t

Здесь 1 — период набора апогея W, 2 — стадия “цветущей сложности”, по Леонтьеву, 3 — стадия ниспадения и затухания; t — время (в тысячелетиях, или веках, или годах, или часах и т.д.)

 

Хармс говорил много гадостей. Например, что жена его часто лазила себе за пазуху и доставала оттуда блох. Или что он кормит свою канарейку своими глистами. Какая нерусская мерзость, какая дешёвка в этом грязном «остроумии»!

Как расшифровать «обэриут»? Я знал, да забыл. Ну, и чёрт с ним.
 

Мережковский, «Святые лица»: «От Отца к Сыну — к дню сегодняшнему. Сегодня мы пребываем в Сыне. От Сына к Духу — к Духу наше дальнейшее движение. С него, с этого движения, мы нынче своротили». — А вот китайцы — не своротили. Они окультуривают под себя пришедшую к ним цивилизацию. Они снимают противоречие «Культура — Цивилизация». У американцев — «Челленджер», т.е. «Бросающий вызов», у нас — «Прогресс», у китайцев — «Волшебная ладья».
 

Гарнак, «Сущность христианства»: «Если какая-нибудь новая религиозная идея в самом критическом пункте — остальное не так важно — не будет в силах покончить с прошлым, не создаст себе “тела”, то она не удержится и погибнет. Нет более консервативного и живучего явления, чем учреждённая религия; чтобы её можно было уступить новой форме, с прежней необходимо покончить». — Кажется, коммунисты во главе с Лениным отлично знали это. Вся история коммунизма в России и СССР говорит об этом.
 

Гарнак: «Церковь избегла общей эллинизации; но эллинская философская идея, что главное содержание истинной религии составляет “учение”, такое учение, которое охватывает весь круг знания — эта идея всё прочнее водворялась в христианстве». — Опять поразительное совпадение с практикой марксизма-коммунизма! Марксизм и ленинизм с их ублюдочной философией лезли именно во все элементы жизни, науки и культуры — в весь «круг знания»! До чего же коммунизм несамостоятелен ни в теории, заимствованной им от христианства, ни в практике, заимствованной им от христианства и эллинизма...

Основы жизненной мудрости, по Катону (из поздней античности) — в переложении М.Гаспарова: жизнь надо ценить, но смерти не бояться, а ближнего любить, но не слишком ему доверять. — А что? прекрасно сказано!
 

Лев Шестов: Свойство нравственности: она не может существовать без своей противоположности: безнравственности. Добру нужно зло как объект мщения, а добрым людям — злые люди, которых можно призвать к суду, хотя бы к воображаемому суду совести. — Руководящий принцип мироустройства — всеобщая дихотомия, даже на уровне бытовой политики. Как нравственности не может быть без безнравственности, так русского патриота не может быть без либерала-русофоба. И либерала-русофоба — без русского патриота. Мир дихотомичен в принципе; одно не может существовать без противоположного себе. Мир бы погиб, задохнулся, будучи одноцветным. Выход из тупика дихотомии — не в уничтожении противоположного, а в преодолении его — троичностью, Троицей.
 

Читая «Доктор Фаустус» Томаса Манна

...истинная культура — это религиозно-гармонизиру-ющее, я бы даже сказал, примиряющее приобщение тёмных сил к культу богов-олимпийцев. — Признак истинного ума — это органичное сопряжение вещей, казалось бы, несопрягаемых. Культура и тёмные силы — эти слова невольно воспринимаются как символы света и ночи. Но мир дихотомичен, причём бесконечно дихотомичен, каждый элемент его бесконечно распадается на два противоположных, не могущих существовать один без другого, и максима Томаса Манна об этом.
 

...пора, когда только-только зацвели деревья. — Неожиданная фраза Томаса Манна, рационального европейца, — фраза, написанная прямо-таки в японском духе, словно слизанная у Сёнагон. Поразительно точное и зоркое определение тех недолговечных мгновений — два-три дня, необыкновенно мягких, нежных дня, — когда деревья зацвели, но ещё не начали отцветать — ибо через два-три дня после начала цветения земля под ними начинает постепенно покрываться лепестками облетающих цветов; и это отцветение сопровождается начавшимся ветром или дождиком, и из атмосферы исчезает дыхание нежности.
 

Для ревнителей просвещения в самом слове «народ» всегда слышится что-то устрашающе архаическое. Мы знаем, что обратиться к массе как к «народу» значит, толкнуть её на злое мракобесие. Что только не совершалось на наших глазах именем народа! Именем Бога, именем Человечества или Права такое никогда не совершилось бы! Но верно и то, что народ всегда остаётся народом, что в его существе всегда имеется архаический пласт... — Вот этот-то «архаический пласт» и есть в «народе» самое ценное, подлинное, ибо взращено веками органичной жизни; на этом пласте держится традиция, позволяющая «народу» и основанной им стране выжить в самых неблагоприятных исторических условиях. То, что современникам, одержимым поверхностной «идеей прогресса», которая не может не быть поверхностной, кажется косностью, на самом деле означает суть природы народа. Разумеется, эта суть может быть не всякому приятной. — ...в каждом из нас есть такой древненародный пласт... — Человек интересен и значителен своим национальным, особенным; гражданин глобалистского мира — это недоразумение, нечто всего лишь среднестатистическое, не могущее привнести в мир разнообразие, и, следовательно есть смерть «прогресса». Так примитивно-поверхностно понимаемый прогресс несёт в себе самом зародыш застоя, т.е. собственной смерти.

На 82-й странице на полях запись писателя, читавшего эту книгу: «Грязь — она строгая, не пустит». Я считаю, что читатель сей — типичный российский хам, узко думающий вообще только о себе. Иначе бы он не стал гадить в библиотечной книге. Сделал запись в библиотечной книге, как в собственной записной книжке! Писатель...

Томас Манн говорит о средневековом «магическом квадрате», который даже изображён на гравюре Дюрера; вся магия его состоит в том, что квадрат состоит из шестнадцати полей, в нижнем левом которого расположена единица, а в правом верхнем — шестнадцать; остальные поля заполнены цифрами от 2 до 15 так, что суммы их по всем вертикалям, горизонталям и диагоналям равны 34. Я изобразил квадрат:

Сумма по диагоналям равна 34. Это надоумило меня поменять цифры в боковых горизонталях и вертикалях местами (верхние поставить вниз, а нижние наверх; правые поставить влево, а левые вправо) и, кроме этого, поменять эти цифры в одном ряду, как делают рокировки в шахматах. Получилось следующее:

Вот вам и «магический квадрат»: все цифры по всем вертикалям, диагоналям и горизонталям дают в сумме 34. Вся «магия». Сравнить бы при случае с квадратом на «Меланхолии» Дюрера.
Мне представляется, вся средневековая схоластика и, более того, все древние магические мистерии основаны на подобных простых приёмах, почти случайно пришедших кому-то в голову.
 

Томас Манн каждое утро, садясь писать, читал полчаса прозу Гёте, чтобы напоминать себе, как не надо скучно писать. Я помню гнев А.В.Скалона, с которым он в разговоре с В.Б.Микушевичем говорил о скуке, охватывающей его при чтении даже нескольких фраз Томаса Манна. Я сам не смог одолеть дальше второй страницы «Волшебную гору», зато «Лотту» прочёл едва ли не с наслаждением; а вот к «Иосифу» приступал несколько раз и, чертыхаясь, откладывал в сторону: не идёт! щёки от зевоты сводит! Может быть, разгадка в переводе? «Доктора Фаустуса» читаю с удовольствием.
 

Строго говоря, «Доктор Фаустус» не есть художественное произведение; это философский роман и этим сильно смахивает на «Персидские письма» Монтескье; только вместо писем Перса с его суждениями о европейской жизни здесь — диалоги, разговоры, рассуждения Цайтблома.
 

Лютер, отнюдь не обременённый избытком классического образования, усматривал в нём источник духовной крамолы. — Не только Лютер. Классическое образование не жаловали и средневековые клирики, которые заточили Рабле в тюрьму за изучение древнегреческого языка, и доблестные коммунисты-ленинцы, которые напрочь закрыли от простого советского интеллигента богатства мировой философии, накопленные веками тяжкого интеллектуального труда «всего прогрессивного человечества». Что-то нечистое делается с образованием и сейчас; оно гробится даже в тех малых крохах, которые являются достижениями советской школы. Невежда есть послушный исполнитель; он очень удобен властям. От него — никакой крамолы. Не в этом ли всё дело?
 

...не следует ли рассматривать реформаторов как глашатаев отсталости и посланцев несчастья? — Написано применительно к Лютеру, но не справедлив ли этот вопрос по отношению к нашим реформаторам?

Научное превосходство либерального богословия теперь считается несомненным, но чисто богословская его позиция слабовата, так как его морализму и гуманизму недостаёт понимания демонического характера человеческой жизни. Оно (либ. бог-ие) хоть и просвещённое, но поверхностное, и консервативная традиция значительно лучше уясняет себе трагизм человеческой природы, а посему её связь с культурой глубже, значительнее сравнительно с прогрессивно-буржуазной идеологией. — Очень глубокое замечание, справедливое не только для богословия, но для любой области, в которую лезет либерализм. Мне лично не очень интересно, что там творится в богословии, но вот тезис Томаса Манна о демоническом присутствии в человеческой жизни представляется подлинно истинным. Чувственность, без которой нет ни настоящего искусства, ни самой жизни,— отсюда, от демонического начала, от той святой свободы, в которой Бог сотворил человека, даровав ему вкупе со свободой вообще также и свободу отпадения от Себя, ниспослав ему свободу грешить и свободу каяться, от которых вся интересная и непостижимая сложность жизни и её трагическая Тайна. Либерализм об этой свободе ни черта не знает и не понимает её, поэтому он и «поверхностен», а вековая консервативная традиция потому и определяет культуру, что она демоническое начало чувствует как жизненную данность. Либерализм — это упрощение и упрощенчество.
 

Зло и даже персонифицированное зло — неизбежное порождение, неотъемлемая принадлежность бытия Божья. Порок порочен не сам по себе, он возникает из потребности огрязнить добродетель; он состоит в упоении свободой, т.е. возможностью грешить — свободой, лежащей в основе сотворения мира. Из этого вытекает несовершенство всемогущества и благости Господа, ибо он не смог своему созданию привить неспособность к греху. Это значило бы лишить того, кто был им создан, свободной воли отпасть от Господа, а тогда он был бы уже несовершенным творением. — Вот и подтверждение только что сделанного мною комментария к предыдущей выписке из Манна. Томас Манн весьма усердно, я должен сказать, почитывал в своё время Бердяева, его «Философию свободы»! Он повторяет Бердяева почти дословно.
 

Религиозный социализм, социально окрашенная религиозность, религия, увязанная с социальными задачами... Всё сводится к тому, чтобы возник сознательный народ-промышленник, интернациональная промышленная нация, которая сумеет создать всеевропейское единство, единый идеальный экономический организм. В нём будут сосредоточены все животворные импульсы, уже существующие и сейчас в зачаточном состоянии, импульсы, способные не только технически осуществить новый хозяйственный уклад, не только радикально оздоровить людские взаимоотношения, но и обосновать новый политический порядок. — Уже тогда, когда писался «Доктор Фаустус», возникла эта, по сути, декларация глобализма. Смахивает, кстати, на коммунистические притязания. Опять приходится предполагать, что и коммунизм с глобализмом — близнецы-братья... Как всё в нашем уже немолодом мире взаимосвязано и взаимообусловлено!

 

Наброски на полях Шестова, «Философия трагедии»

Лев Шестов

= Время, неодолимо устремлённое вперёд, есть самый беспощадный и последовательный поджигатель наших кораблей; не мы сжигаем за собой корабли, их сжигает время. Ибо я сегодняшний — совсем не то, что я вчерашний. И никогда вчерашним уже не стану. — В этом мощном движении к свету нам мерещится один из трагических ликов Тайны живой жизни, вечно ускользающих от созерцания.

= Были ли Белинский искренен в своём гуманизме? Он терпеть не мог «Бедных людей», скучал ими и гнал Достоевского от себя. Не был ли Белинский просто ловким литератором, держащим нос по ветру «передового общественного мнения»?

= Человек есть мера всех вещей — со всем низменным и высоким, что есть в нём (современный типичный гражданин — собрание низменных качеств). Поэтому единственным реальным направлением мира к лучшему состоянию есть взращивание в человеке нравственного. При всей утопичности этой задачи надо понимать, что ничего высшего в сфере нравственности, чем 10 заповедей, или, вернее, «золотого правила этики» («поступай с другими так, как желаешь, чтобы поступали с тобой»), пока человечеством не найдено.

= Счастливое, светлое существование невозможно в этой жизни. Если ты богат, то тебя мучает совесть за неправедно нажитое богатство (в основе которого всегда лежит преступление); если беден, то неутолимая жажда свободной жизни.

= Что бы ни говорили люди традиции, нужно выслушать человека таким, каков он есть. Отпустим ему заранее все его грехи — пусть лишь говорит правду. Может быть — кто знает? — может быть, в этой правде, столь отвратительной на первый взгляд, есть нечто много лучшее, чем прелесть самой пышной лжи? — Мой вопрос, быть может, глупый: а если нет? Вообще, что такое «правда»? Она так же таинственна и непостижима, и лежит так же глубоко, как и Тайна жизни, как и демоническое начало жизни, делающее жизнь собственно жизнью. «Правдой» до сути сущего не доберёшься. «Правда» и «Ложь» — не неразрешимая антиномия, а дихотомия, преодолеваемая Верой.

Гёте, «Годы учения Вильгельма Мейстера»

Гёте в молодости

Счастье каждого у него в руках, как у художника — сырой материал, из которого он лепит образ. Но и это искусство подчинено общим законам; от рождения людям дана лишь одарённость, искусство же требует, чтобы ему учились и усердно упражнялись в нём. — Замечательные сентенции! У большинства людей, имеющих серьёзную и развитую душу, они сидят как-то сами собой внутри и управляют человеком. Но кое-кому, и таких, сдаётся мне, немало, не худо бы узнать эти правила в процессе своего школьного, например, развития. Жалко, что мы в школе в курсе литературы не изучаем Гёте, как и Шопенгауэра, о чём я уже писал здесь. В книге “Эхо и эго” я писал об этом. Надо будет при случае спросить у немца какого-нибудь, что они изучают в школе и изучают ли литературу классическую вообще и Гёте с Шопенгауэром в частности.

... страшная бездна бесплодной тоски... — Говорят, что это физиологическое — в крайней молодости переживать тоску. От этой тоски и тяга к стихам, которой болеют все до известной поры взрослого отрезвления. Я помню на себе эту страшную тоску; у меня есть об этом много в одном из первых томов моего дневника — когда я с тоски зачем-то в Ригу поехал, потом тогда же думал о самоубийстве: вот пойти на кухню (в общежитии) и открыть газ и приникнуть к отверстой пасти духовки... В чём здесь дело? Почему почти все через это проходят?

Обычно человек сколько можно обманывает глупца, взлеленного у себя в душе, прежде чем признать своё кардинальное заблуждение и смириться с той истиной, которая приводит его в отчаяние. — Про глупца, взлелеянного в душе, очень точно сказано. Такой сидит внутри каждого.

...Вильгельм ножичком счистил пудру со лба... (после парикмахерской) — Изумительная бытовая деталь из 18-го века!

Навеяно чтением Гёте: Тайна жизни разлита всюду и просверкивает в самых незначительных и незначащих событиях, даже в мелочах быта.
 

Человека так тянет к пошлости, ум и чувства так легко становятся тупы к восприятию прекрасного и совершенного!……..Многие люди находят вкус в самой вульгарной чепухе, лишь бы она была внове. — Поразительно подходящая к нашей современности мысль. Человек поистине неизменен, и в 18-м веке был одержим тем же дурацким, чем и в веке 21-м. Дело, как видим, не в отдельных болванах и пошляках, пусть даже и многочисленных, а в человеке в целом, в человечестве, в его несовершенной природе и от века безнадёжно неразвитом вкусе.
 

Навеяно чтением Гёте: Коммунисты, при всей их упёртости в пролетарский коллективизм, в тайное презрение к крестьянам и т.п., тем не менее, к удивлению, вызвали к жизни в российской действительности некую органичность. Они отладили народную жизнь в некоей системе координат. Мы все к ней приспособились — худо или бедно. Но мы при этом не сделались богатыми, состоятельными. В глубинке расейской, как в какой-нибудь Африке, до 60—70-х годов не было электричества, нормальной питьевой воды, не вредной для здоровья; коммунисты принципиально, в государственном масштабе, пренебрегали экологией и здоровьем местного населения — ради выполнения планов, миллионов тонн угля и нефти, миллионов кубов газа, древесины и проч. Он не были праведниками — в высоком смысле этого слова. Земля наша для них была не материнской почвой, не Muttererde, как говорят немцы о своей земле, а лишь средством выполнения плана, во-1-х, и исполнения доктрины марксизма-ленинизма о пролетарской победе во всём мире, ради которой они кормили одиозные, идиотские режимы в прожорливой Африке, бухая в неё кровные народные миллиарды долларов, во-2-х. Плановая страна держала свой народ и хозяйство на голодном бензиновом пайке, заливая нефтью по глόтку весь мир! Органичность коммунистического правления касалась лишь узкого сектора быта, каждодневного отправления жизни — а в историческом масштабе оно оказалось несостоятельным.
Но после них — и этой «узкой» органичности нет... Органичной была жизнь в России при царях. Распинайте меня, демократы!

Развить свой ум и вкус — значит, научиться находить хорошим лишь по-настоящему хорошее и прекрасным — лишь по-настоящему прекрасное. — У многих-многих современных прозаиков и поэтов не развит эстетический вкус, увы... Поэтому хорошей прозой объявляется зачастую чёрт знает какая посконная жвачка. То же и с поэтами, особенно постмодернистами.— Писатели современные почему-то забывают, мне кажется, что они — деятели искусства, а не только проводники каких-то политических взглядов. Они должны творить по законам искусства и поэзии, а для этого законы нужно знать, а поэтическое в потоке жизни чувствовать. А чувства нет, желания вскрыть поэтическое в жизни нет, и умения вызвать поэтическое чувство у читателя нет. Вкуса к поэтическому в жизни и в бытии нет. Этим страдают и либералы, и почвенники. Бунин поэзию жизни чувствовал, и этим постигал истину русской жизни, и этим велик — а нынешние воцерковлённые «праведники» от литературы, якобы «русские», объявляют его «не нашим».
Болваны!..

... тяга к Незримому... — Очень глубокое это понятие у Гёте — Незримое. Из текста романа можно сделать заключение, что он так говорит об эротизме, разлитом в мире и управляющем тёплой и трепетной жизнью людей. Гётевский эротизм — это, конечно, не нынешняя «эротика» и не «секс», начало которым в русской жизни положил изломанный Серебряный век; последние — понятие, отстоящие от подлинного эротизма на бездну, на космическую пропасть пространства. Но можно из романа сделать и такой вывод, что Гёте так говорит о чувстве Бога, заложенном в каждой чистой душе нормального человека.
 

Ещё об органичности при коммунистах. — Разгадка-то как раз в том, что нравственные правила свои они строили на христианских основах (см. выше пассажи о «Моральном кодексе строителя коммунизма»). На христианских основах, вот в чём дело! Будучи антицерковниками и преследуя церковь. А сейчас церковь разрешена, а христианские основы утрачены, повсюду власть только чистогана — потому и не выкристаллизуется органичности, потому жизнь в России пока не жизнь, а хаотическое, неупорядоченное, случайное проживание на краю бездны. И Европу это же ждёт, если она не вернётся к организовавшему её христианству.

Гёте, «Годы странствий Вильгельма Мейстера»

И.-В.Гёте. Художник Штимер, 1828 г.

Нет ничего отвратительнее большинства: ведь оно состоит из немногих сильных, идущих впереди, из подлаживающихся хитрецов, из слабых, которые стараются не выделяться, и из толпы, которая семенит следом, не зная сама, чего она хочет. — Поразительный портрет сегодняшней российской, да и вообще всякой, демократии. Большинство, которое есть суть демократии, подавляет личность каждого, как никакое другое политическое устройство. Попробуй поди вякни против большинства! Идеал политического мироустройства — просвещённая конституционная монархия. Обратим внимание на обязательный эпитет «просвещённая». Подлинное уважение облечённого властью к малым сим — а не это ли краеугольный камень всякого политического порядка! — зиждется только на нравственном отношении к ним, воспитанным высоким просвещением. Никакая конституция не поможет, если власть предержащие искренне не хотят добра простому человеку. И мнение большинства тут вообще ни при чём.
 

На стр. 359 Гёте в стихах поёт гимн протестантству с его этикой пчелиного трудолюбия, а «Дневник Ленардо» похож на «Сны Веры Павловны». Внимание, о аспирант, который возьмётся писать диссертацию о литературных источниках романа «Что делать»! Вот тебе влияние Гёте на чужеземного «мыслителя»!
 

Странная книга — «Годы странствий Вильгельма Мейстера»! Я не знаю, что о ней говорят исследователи — в Литинституте не учён, а книги Мариэтты Шагинян «Гёте» и вообще учёных томов и послесловий ещё не читал — но, кажется, это именно то, о чём мечтали многие литературно образованные романисты: так называемый «свободный роман». В общем-то это и не роман, конечно; мозаичность на грани хаоса — впрочем, весьма культурного. У мозаики тоже есть сюжет. В «Странствиях Мейстера» сюжета нет. Похоже на масонские проповеди в форме художественных зарисовок. Думаю, что литературно «неангажированный» читатель — тот, что называется «широким читателем» — романа этого уже читать не будет.
 

Мережковский, «Тайна Трёх. Египет — Вавилон».

Знание, великий дар Божий, искажается людьми. Наука ещё не знание, она может быть и учёным невежеством. Позитивная наука, выбрасывая Личность, религиозное начало культуры, «не зная ни абсолютных проблем, ни абсолютных задач, отрицает культуру» и утверждает варварство. (Закавыченный кусок — цитата из Вейнингера, «О последних вещах».) — Тонкое замечание, между прочим! И неожиданным для меня оказалось присутствие в тексте Мережковского куска из Вейнингера, которого я, прочтя в студенческие годы его «Пол и характер», считал просто сексуальным маньяком-женоненавистником. Оказывается, Вейнингер — серьёзный философ, писавший некогда о серьёзных вещах. Правда, он всё-таки помешался к концу жизни.
 

От Вавилона к Ассирии — от мира к войне. Не Египет, не Вавилон, а Ассирия начала воевать как следует. Ассирийцы — «первые римляне» во всемирной истории.
Душа Ассура — не мир, а война. Он первый полюбил войну, поверил, что голая сила — меч — решает судьбы народов. «Сила его — Бог его». (Аввак., 1, 11). И все мы доныне — дети Ассуровы: что начал он, кончаем мы.
С рождением или зачатием Ассура почти совпадает появление боевого коня в Западной Азии (около 2000 года до Р.Х.), а также и нашего индогерманского племени. Медленный вол заменяется быстрым конём, мирный плуг — боевой колесницей. В коне — уже наша стремительность, наш полёт неистовый.
После коня — железо (около 1000 года до Р.Х.), кажется, оттуда же, из нашей индогерманской полуночи — железо, «металл Сета», дьявола, по слову египтян, или братоубийцы Каина, по сказанию Талмуда: Каин — «первый ковач железа». Железо — европейский металл по преимуществу, наш каинов дар человечеству.
Лёгкость наша — в коне, лютость — в железе. Попрали конём, убили железом святую Азию, и, может быть, попрём, убьём всё человечество. Бурею конною, бурею железною раздувается тлеющее пламя войны во всемирный пожар — всемирную историю, ибо единственный смысл её для нас — война.
«Все будут убивать друг друга», — это вавилонское пророчество исполняется над нами так, как ни одно из пророчеств.
От Вавилона к Ассирии, от Ассирии к Риму, от Рима к нам — пламя войны разгорается, и происходит то, что мы называем «прогрессом», — постепенное одичание, огрубение, озверение человечества. — Поразительно глубокий и поэтический в полной мере, т.е. прикасающийся к истине неизреченной, пассаж Мережковского. Здесь всё верно, всё современно.

Из записной книжки

В мысли Поля Валери, что искусство познаёт сложные, не поддающиеся рациональному исчислению явления жизни, явлена глубочайшая истина.
Познать бытие, понять и исправить его может только искусство. Наука и политика здесь бессильны. Они только могут подсказать искусству наличие задачи, но не её решение.
Только искусство способно изменить мир.
Только благородное, высокое искусство способно изменить мир к лучшему.

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ, ДОБРАВШЕМУСЯ ДО ЭТОЙ СТРАНИЦЫ

Нечто, что находится не в моей власти и что сильнее меня, внезапно заставило меня переворошить мой архив, перелистать все свои старые и последние записные книжки и дневники, которые я урывками вёл многие годы, перекопать всю свою библиотеку в поисках записей, которые я (по скверной привычке) набрасывал на полях и форзацах своих книг, читанных мною в продолжение всей жизни. Когда я упорядочил эти записи и наброски, выкинув лишнее и несущественное, получилось что-то относительно цельное, из которого глянуло на меня моё Ego — так я назвал то самое второе «я», которое скрытно присутствует в каждом человеке, но в его быту, в каждоминутном общении просверкивает редко. Моё Ego откликалось на эхо мнений и мыслей умных писателей, чьи книги сопровождают меня всю жизнь, писателей, которым я несказанно благодарен за те сладкие часы, когда я внимал эху, доносившемуся ко мне с их горних высот.
Не мне судить, насколько ценно это цельное, составленное из фрагментов горнего эха; за одно могу ручаться — за честность этой книги, ибо, как я обнаружил по её составлении, в ней нет конъюнктуры, в ней всё искренне — а это такая редкость в наши дни, что я смею надеяться, что уж хотя бы одним — этим — достоинством моя книжка обладает.