Говоря, по правде, не художественная проза, а кино принесло Шукшину мировую славу и всенародную любовь, вознесло на пьедестал русского национального героя; не будь кино, Шукшин, маловедомый книгочею простецу, лишь встроился бы в ряд писателей-деревенщиков за Астафьевым и Распутиным. Кино же, одарившее всесветной славой, изматывало, изнуряло, случалось, раздражало – в киношной суете сует и томлении духа сгорали синим полымем драгоценные годы и писательский азарт. «Макарыч всерьез думал о литературе как основной своей деятельности. Но кино держало его довольно цепко. Стоило ли тратить на него так много сил, времени, нервов?» (В. Белов. «Тяжесть креста»)

Леонид Максимович Леонов писал Василию Шукшину: “Бог дал тебе талант владеть словом. (…) Перестань заниматься мотыльковым искусством кино». А Михаил Шолохов по-отечески возлюбил Шукшина, словно родимого сына в русской прозе: "Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей..."

Здесь оговоримся: Шукшин же, увы, подверженный либеральным вымыслам, как и Астафьев, не сразу возлюбил русского народного писателя: «В последний приезд Шукшина со съемок в Москву — по-моему, это было в начале сентября 1974 года — он был испуган и взвинчен. По его рассказу, самым крупным событием прошедших дней было для него посещение съемочной группой Шолохова. По мнению, созданному в Москве о Шолохове, он представлялся надуманным классиком, который и «Тихий Дон» будто бы не сам написал. Макарыч вспоминал как на пароме в Новочеркасске музейная дама втолковывала ему новые данные из Англии о плагиате Шолохова. (…) «Обязательно побываем у него до начала Разина, — весело надеялся Шукшин. — После Шолохова я по-другому взглянул окрест себя». (…) После Вешенской Шукшин всерьез задумался о возвращении на родину навсегда: «Только там и выживу и что-то сделаю». (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)

«Частенько он спрашивал меня о Шолохове (…) Его встреча с Шолоховым во время съемок фильма «Они сражались за Родину» перевернула все его интеллигентские представления о писательстве... Нельзя забывать, что евреи с помощью демагогии энергично и постоянно внушали нам ложные представления о Шолохове. Ядовитая мысль о плагиате, запущенная определенными силами и поддержанная Солженицыным, посещала иногда и мою грешную голову. Сердце, однако же, вещало нечто другое (…) Мои тогдашние представления о Шолохове связаны были не с солженицынской инсинуацией о «Тихом Доне», а с «Поднятой целиной», где главный герой учит мужиков-казаков, как надо пахать. Я не напрасно считал эту книгу уступкой конъюнктуре, что и подтвердилось в серьезных и благожелательных исследованиях. (…) (В. Белов. «Тяжесть креста».)

Последняя публичная беседа Шукшина была записана журналистами на хуторе Мелоголовском в 1974 году, за два месяца до исхода Василия Макаровича в мир иной, когда тот, освободившись от либерального морока, в истинном свете узрел Шолохова: «От этих писателей (мелькающих, «вещающих». – А.Б.) я научился жить суетой. Шолохов вывернул меня наизнанку. Шолохов мне внушил – не словами, а присутствием своим в Вешенской и в литературе, – что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыслить глубоко народную судьбу. Ежедневная суета поймать и отразить в творчестве все второстепенное опутала меня. (Выделено мной – А.Б.) А он предстал передо мной реальным, земным светом правды. Я лишний раз убедился, что занимаюсь не своим делом. Сейчас я должен подумать о коренном переустройстве своей жизни. Наверное, придется с чем-то распроститься – либо с кино, либо с театром, либо с актерством. А может быть, и с московской пропиской... Суета! Это многих губит. Если занимаешься литературой – распрощайся с кино. Многое для меня остается пока необъяснимым. Но… кино и проза мешают друг другу... (…) Сейчас я думаю о коренном переустройстве своей жизни. Пора заняться серьезным делом. В кино я проиграл лет пятнадцать, лет пять гонялся за московской пропиской. Почему? Зачем? Неустроенная жизнь мне мешала творить, я метался то туда, то сюда. Потратил много сил на ненужные вещи. И теперь мне уже надо беречь свои силы. Создал три-четыре книжечки и два фильма. Все остальное сделано ради существования. И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать». (В. Белов. «Тяжесть креста»)

Шолохов, как и Леонов, любил лишь прозу Шукшина и снисходительно относился к его режиссерству и актерству: «Бросай, Василий, в трех санях сидеть, пересаживайся в одни, веселей поедешь!». (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)

Белов отбивал Шукшина от кино и лицедейского театра; звал из «мотылькового искусства» кино в русскую литературу, доказывая преимущества извечной царицы искусств «Сидеть сразу «в трех санях», как выразился… Шолохов, ему действительно было невмоготу. Грань между кино и литературой была, и очень острая. Кинематограф оказался убийственно тесным для этой личности. Шукшин задыхался в сверхинтеллектуальной киношной среде. (…) Шукшин, поддерживаемый Заболоцким, нехотя сопротивлялся моим доводам. Он доказывал преимущества кино, говорил о возможности общаться сразу с миллионами. (…) Я… утверждал, что писательство для Макарыча важней, чем кинематограф. Неожиданная поддержка в этом смысле была получена от Леонида Леонова в его письме к Шукшину. (…) Казалось, что Макарыч начал сдаваться: «Вот поставлю Разина – и конец! Хватит!» Но слишком уж глубоко увяз он в киношную бездну. Выбраться из нее было уж не под силу...» (В. Белов. «Тяжесть креста».)

Глядя на Белова, что летовал в Тимонихе, где доводил до ума повести и рассказы, поминая Абрамова, с коим сдружился, передавая поклоны Астафьеву^[1], пристально вглядываясь в молодого писателя Распутина^[2], Василий Макарович решил: ша, снимаю «Степана Разина», играю Стеньку, и прощай кинематограф; но, увы, играя солдата Петра Лопахина в фильме «Они сражались за родину», Василий Макарович предал Богу душу, словно и погиб, сражаясь за русскую душу. 

Пришла нежданная-негаданная, пустоглазая с косою на плече, и погиб русский художник, подобно поэту Есенину и певцу Талькову, ибо князю тьмы и его челяди живая смерть, когда, благодаря массовости эстрады и кино, совестливому и правдивому русскому слову внимает весь народ русский.