У подъезда росли пионы. Старушка с первого этажа и мама по весне вскапывали небольшую клумбу и сажали цветы. Беременной маме нравилось сидеть на лавочке и дышать пышным пионовым великолепием. Она гладила живот и бормотала: «То жара, то дождь зарядит. Скорее бы уже родить. Ну когда же… Когда? Сил больше нет». Отец выходил на балкон, жмурился от яркого света и восклицал: «Иди уже домой, хватит комаров кормить!».

Сейчас на скамейке нет мамы. Идёт дождь. А мамы нет. Совсем. Лёнька стоит под козырьком подъезда и смотрит на пустую мокрую скамейку, на лужи на асфальте, в которые шлёпаются капли, на разбухшие, распластанные цветы. Тяжёлый, тягучий запах смешивается со свежестью дождя, стелется низко.

Мама больше не увидит дождь. Не присядет на эту скамейку, не вдохнёт сладковато-травяной аромат, не поднимется по лестнице и не скажет жизнерадостно: «Ну-ка, зайчики мои, давайте ужинать!».

Никогда. Никогда.

Зачем тогда всё? Зачем эти глупые цветы, которые она любила? И зачем сам Лёнька?

Паренёк шагает под дождь. Крупные капли стучат по макушке, стекают по шее, по лицу. И туча низко, кажется, что застряла между ветками большого тополя.

Ещё шаг до клумбы. И руки безжалостно тянутся к мясистым стеблям. Листья стряхивают дождевую воду в Лёнькины рукава. Сыплются на землю розовые и бордовые лепестки, «тук» — ломаются стебли.

— Ты чего творишь, ирод? — из окна первого этажа высовывается старушка. — Эй! Эй! Лёнька! Чего творишь! Ну-кось уйди от клумбы!

Через минуту она появляется в дверях подъезда с клюкой наперевес. Но уже поздно. Все пионы сорваны. Лёнька держит их в охапке, как большой разлапистый сноп. И старушкина клюка впечатывается мальчишке в спину:

— Окаянный! Чего натворил. Не сажал, не растил. А сгубил. Потащишь, небось, теперь девке своей крашеной. Паразит. Чтоб тебе пропасть.

Старушка обречённо садится на мокрую лавочку, ей уже всё равно. Рядом садится Лёнька. Ему тоже всё равно. От удара почему-то потекли слёзы. Хорошо, что сейчас не понять, где слёзы, а где дождь.

Из подъезда выходит отец, кивает сыну. Лёньке не хочется идти. Тогда исчезнет последняя надежда.

— Глянь, чего учудил. Все цветики наши оборвал, гадёныш, — жалуется соседка. — Родила твоя-то?

Отец цедит сквозь зубы:

— Родила. Девочку. Саму только не спасли. Умерла.

Старушка крестится, печально шепчет что-то.

И неуклюже гладит сморщенной сухой кистью Лёнькино плечо.

— Прости, милой. Прости…

Отец и мокрый жалкий Лёнька с растерзанным осыпающимся букетом уходят на автобусную остановку.

И Лёньке в его кошмарах, в бреду, в забытье будет мерещиться этот тяжёлый дух пионов, способный достать везде, как ни прячься.