22 апреля 1943 года. Четверг.

22 апреля 1943 года. Четверг.

 

От Советского ИНФОРМБЮРО:

В течение 22 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

 

На Кубани части Н-ского соединения отбили несколько ожесточенных атак противника. На поле боя остались сотни вражеских трупов. На другом участке гитлеровцы атаковали наши подразделения, оборонявшие одну безымянную высоту. После упорной схватки немцы, потеряв убитыми до 300 солдат и офицеров, были вынуждены отойти на исходные рубежи. Наша авиация наносила массированные бомбовые удары по боевым порядкам и военным объектам противника.

 

 

***

 

Что это было? Кто? Зачем? По описанной Пичугой экипировке – десантики или егоря, но с какого они здесь? Конкретный поиск русской разведгруппы? Или составная часть общей противопартизанской операции? И где сейчас наши первый и второй взводы? Вернулись? Или их тоже гоняют? Вопросы, вопросы…

Командир чувствовал, что ребятам пора упасть. Пробежав на юг вдоль реки километров пять, от очередной, подорванной при отступлении весной сорок второго, нефтевышки, за которой виднелся какой-то хуторок, группа свернула на восток, назад к узкоколейке – чтобы вернуться в глубину лесов и постараться добраться до отрогов Маркотхского хребта. Всё как у лётчиков: кто выше – тот и выиграл. Там будет днёвка. Только там.

Плотные заросли ограничивали обзор. Теперь они развернулись обратным клином: передовые Копоть и Лютый слева, Сёма и Живчик справа. В середине, отстав метров на тридцать-сорок, группа управления: командир и радисты. К полудню духота в густом подлеске опустошила все фляжки. Внутри сухота песочилась от горла до желудка. А по затылку, спине, пояснице и ниже сплошь потные потоки. Так что пришлось остановиться, поменять портянки.

Подождав, когда «рама» сто восемьдесят девятого «фокке-вульфа» уйдёт к горизонту, Командир послал Сёму на дерево.

Старая белая акация, с раскидистыми, корявыми ветвями, метров на пять возвышалась над общим уровнем плотно слипшихся макушек клёнов, лещины, ив и топольков. Сёма осмотрелся в оптику, огляделся так. Лес, лес, лес. Подъём впереди запирался гребнем с мягкими округлыми вершинами. Там воды точно нет. Позади тот же беспросветный лес. И справа, и слева. Надеяться можно только на случайный родник или колодезь. Ну, очень случайный, да и то, если пойти по ложбинкам.

Справа, возмущённо треща, взлетели две сороки. Метров двести. Сёма кинул вниз камешек, отмахнул направление. Разведчики рассредоточились. Кто?

Две немолодые, укутанные платками до глаз, горянки быстрым шагом шли по еле заметной тропинке. Тяжёлые пухлые узлы били по ногам, цеплялись за кустарники. Живчик аж приподнялся, изо всех сил заглядывая в лицо Командира, но тот отрицательно качнул головой.

 

- Куда они? Да с багажом.

- Партизанки?

- Горянки-партизанки? Забудь.

- Торговать пошли.

- Если до железки, до Горного, то топать им и топать.

- Фашисты их не трогают.

- Тихо. Командир говорит…

- Товарищи. – Командир снял пилотку. – Сегодня за нас, в день рождения великого вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина, принял героическую смерть наш боевой … брат, дорогой наш старшина, коммунист Воловик Тарас Степанович. Добрый, мудрый человек. И мы клянёмся, все здесь клянёмся, что жестоко отомстим врагу за его гибель. За его смерть, и смерть других наших боевых товарищей, так же отдавших свои жизни для приближения неизбежной победы нашей советской Родины над фашистской нечистью. Вечная память героям.

- Вечная память.

- Прощай, брат Тарас Степанович.

- Прощай.

- Вечная память и Царствие Небесное.

От накладывающего широкое крестное знаменье Дьяка, было, откосились, но когда перекрестились Лютый и Сёма … то и Живчик едва остановил свою дёрнувшуюся руку.

 

Перевалив лысый гребень, днёвку обосновали на отроге южного склона. Неплохой обзор: на сине-зелёном горизонте тончайшей прерывистой ниточкой серела насыпь железной дороги. И печные мирные дымки отмечали станцию.

Сема дозорил на вершине, Живчик внизу, остальным приказано спать. Или вылёживаться. Если внизу, в зарослях, стояла тёплая, как в плохой парилке, непродыхаемая влажность, то здесь, на горке, откровенно прижаривало. Кривые сосёнки тенью не баловали, и если бы не налётисто посвистывающий в длинных иголках ветер, то можно было зашкворчать.

Сёма, неспешно ползая по вершине, расчистил от камней и мусора по две скрытные огневые точки на оба склона. Недовольно повздыхал: брустверы, конечно, заставляли желать лучшего. Однако в жидкой траве альпийского луга собранные кучки камней – отличные ориентиры для атакующих. Уж пусть как оно есть.

В прицел пооглядывал леса. И пройденный, и особенно тот, который пройти ещё предстояло. Где-то там, под покрывалом непроглядного сплетения ветвей, развёрнутыми цепями, патрульными группами и маршевыми колоннами сейчас шагали сотни злых от жары, усталости и страха солдат, жандармов, полицаев. По дорогам разъезжали радиопеленгаторы, броневики и мотоциклы, рысили кавалерийские разъезды. Потрошились хаты и сараи сёл, хуторов и выселок, допрашивались хозяева. А на вспольях заготавливались засады и выставлялись мины. Всё где-то там, под непроглядно плотным сплетением ветвей.

Пара орлов, поймав восходящий воздушный ток, плыли кругами, всё выше и выше поднимаясь к солнцу. Но с запада нарастающе загудело, и птиц отжало к земле, снесло вибрирующим рёвом налетающих с Крыма лапотных «юнкерсов» и сто девятых «мессершмиттов». На Абинск? Краснодар? Горячий Ключ?

Показав сменяющему Копоти позиции, Сёма очень неспешно спустился к днёвке. Разулся, разложив портянки, расстегнул ремень и, подтянув под голову подсумок, честно попытался задремать. Но…. Это ведь Старшой вчера уговорил таки поесть. Конину. Семёныч так просил, прям как маленького, так сюсюкал, что отказать не получилось. И вот, всё правильно. И теперь там – а где это там? – Старшой в этом своём отеческом настырстве может быть собой доволен.

Сёма, конечно же, понимал, что человек вот так не умирает – просто перестав дышать и думать, но поверить, как верили его родители, а, тем более, деды, не получалось. В такое прописанное до самых мелочей – а кто видел-то? – небесное царствие. С ангельским пением, со сладкими угощениями, с кельями каждому, согласно наделанному на земле добру. Или в ад с кострищами и кочерёжками за зло. Слишком уж точно, слишком правильно. Конечно, в этом неправильном, неточном мире такого очень хочется. Но… он резко сел, растирая занемевшую шею.

- Сёма, ты чего не отдыхаешь?

- Надо воды поискать. Командир, схожу вниз?

- Давай, только предупреди Лютикова, сейчас он там на посту.

Собрав фляги, Сёма перебежками спустился, лёжа огляделся и в три нырка ушёл в лесную тень.

 

- Тут под нами отшельник. Монашек столетний. – Не прошло и получаса, как Сёма раздавал тяжёлые, приятно холодные фляжки. – Землянка совсем рядом, в щели. Пусть Дьяк с ним поговорит? Как свой.

Командир и Копоть переглянулись.

- Доверите? – Дьяк правильно раскрыл заминку.

- Хорошо. Но, сам понимаешь ответственность.

- Понимаю. Пичуга, рация на тебе.

 

Действительно, в зарослях терновника под болезненно загнутой ветрами сосной таилась обложенная разномастными камнями стенка с низенькой, оббитой брезентом дверкой. Плоский валун вместо крыльца, налево, в конце вытоптанной широкими террасами-ступенями площадки – чёрный трёхметровый деревянный крест, с «крышей». Вдоль круто сходящей вниз, наверное, к воде, тропинки, выложены объёмные связки хвороста.

- Молитвами святых отец, Господи Иисусе, Боже наш, помилуй нас!

- Аминь.

Дверка ожидаемо громко скрипнула, и на свет выглянул отшельник. Всё как полагается: длинная прозрачно-белая борода, дико всклоченные, невесть когда чёсанные, длинные волосы, чёрное, выгоревшее до черепа, и, при этом, по-монашески моложавое лицо. И глаза. Глаза.

- Здравствуйте, отче.

- Ну, это у нас ты отче, а я простой брат.

Отшельник на крыльце распрямился – а не маленький. За два метра. Так что кургузый, в ремки оборванный по подолу, замызганный подрясник едва перекрывал колени, отдельными клоками доставая до таких же древних, перемотанных верёвками, рыжих сапог. Торчащие из махры рукавов чёрные руки-кости острыми пальцами перебирали какие-то декоративно-огромные вервийные чётки.

- Прости, брат. Каким именем спасаешься?

- Ты меня, отче, прости. Амвросий. Это из-за вас такой шум?

- Какой?

- Ну, видел же. На всех стенах и заборах написано: «за посягательство на жизнь немецкого солдата или офицера расстрел пятидесяти-ста заложников». Только за посягательство.

- Не видел.

- Хорошо. Значит, совесть не жмёт.

- Брат, мы за три дня трёх товарищей потеряли. Лучших.

- И чтоб нелучших не потерять, срочно слезайте с горки. Срочно! Сюда!

Отшельник, изображая возбуждённого петуха, сильно захлопал ладонями по бёдрам, запритоптывал, смешно горбясь и вытягивая шею, затряс лохматой сединой:

- Бегите сюда! Бегите!

Дьяк пролетел мимо что-то пытавшегося спросить Лютого, и уже закидывая на спину рацию, приказал немо вопрошающим Командиру и Копоти:

- Срочно уходим!

- Объясни?

- Сейчас здесь злодеи будут. Надо уходить. Пичуга, аккумуляторы, за мной бегом!

Понятно, что, согласно Уставу внутренней службы РККА, младший по званию только докладывает своему начальнику полученную им информацию, открывая источник и объясняя способ её получения. А уж начальник сам принимает решение. Но здесь всё произошло, как произошло. Все без вопросов похватали мешки, затянули пояса, Живчик тоже без приказа побежал на вершину за Копотью. Ну? Все вперились в Дьяка.

- Вниз, к отшельнику!

Старик, придерживая на голове связку хвороста, уже топтался на тропинке:

- За мной! Все за мной.

По тропинке спустились к ручью, далее минут десять по воде.

- Стойте на камнях, не наследите, – и Копоти. – Пошарь, мил человек, там. За кострищем. Ищи в траве ручку. Тяни.

Заросшая дёрном дверка не поддавалась. Копоть ножом очертил полукруг.

- Давайте все туда. Все. Ховайтесь. Место маловато, на троих келейка, но потерпите.

Копоть посветил: узкая длинная нора, только на корячках.

- Командир, ты давай вперёд, в глубь.

- Да живее вы! – Старик страшно посмотрел на, точнее – в – Командира:

- Это ваш ковчег.

- Благословский и Пичугин – за мной. Потом Шигирёв и Калужный. Гаркуша и Лютиков замыкают. Оружие, кроме крайних, на предохранители, но гранаты наготове.

Так полезли – как раки, ногами вперёд.

- Потерпите, я поверх костерок от собак разведу, рыбку пожарю. – Старик прихлопнул крышку, заелозил, прихлопывая и приглаживая дёрн.

Притолкались: за узким лазом пещерка расширялась, так что залечь подвое получалось очень даже неплохо. И свод где-то выше вытянутой руки.

За тонкой дверкой затрещал разгорающийся костерок, вкусно потянуло дымком.

- Во, а то мышами воняет.

- Мышами это хорошо, значит, змей нет.

- Змей? Каких змей? Это, это…. Точно нету? – Живчик вдруг забормотал почти в полный голос. – Я со змеями в темноте не могу, не могу в темноте….Я сейчас это буду… это… Эй!

Копоть перехватил дёрнувшегося Сёму за запястье, вырвал «колотушку» и, сам навалившись на Живчика, ударил за ухо гранатой. Потом, для подстраховки, ещё раз. Сполз, вернул Сёме:

- Вора только вор бьёт. Фраеру нельзя.

- Тсс!..

 

- Bună, bunicule!

- И вам добра.

- O să mănânci?

- Да, вот, рыбки захотелось.

- Din acest pește Pârâu? E vreun pește aici?

- Нет, из реки. Господь послал. Bod mi-a dat-o.

- Stimate părinte, i-ai văzut pe ruși?

- Я же сам русский. Sunt rus.

- Nu. Cercetași ruși? Spioni și sabotori?

- Шпионы? Какие тут могут быть шпионы? Это в городах. А здесь? Что им тут выискивать?

- Dragă tată, îmi pare rău că te deranjez. Asta e ordinul. Germanii au înnebunit azi. Germanii sunt ca măgarii în seara asta. Urlă, urlă ca niște măgari turbați.

- Я понимаю, что вам приказывают. И что немцы ослы. Правда ваша, они бешенные ослы: и-аа! и-аа! и-аа! и-аааа!

Дружный смех.

- Părinte, binecuvântează-ne pe toți!

- Господь наш Иисус Христос да благословит вас и сохранит! Да подаст вам крепкую веру и добрые дела во спасение души.

- Amin! Slavă Domnului Pentru Iisus Hristos. Mulțumesc! La revedere, părinte! Feriți-vă de la SS și partizani.

- И вы берегитесь. И эсэсовцев, и партизан.

 

- Командир, он нас забыл, что ли? Ушёл, и с концами. – Кончики светящихся фосфором стрелок сошлись на четырнадцать-десять: старик не подавал звуков уже больше часа.

- Ждём. Ждём.

- Копоть, о чём он с румынами? – Не унимался оживший Живчик. Отлежав в отключке и теперь осознавая произошедшее, он выгорал от стыда, не находя как и чем теперь замазать такой свой прокол. Сыграть очком вору? Запаниковать разведчику? Да так, что бы тебя по-братски вырубили….

- Немцев ругали. Потом он их благословил, – Копоть подавал пример «как-бы-ничего-не-произошло». – А те предупредили, чтобы он остерегался эсэс.

- И партизан. – Пичуга

- Лютиков, постарайся приоткрыть. Посмотри.

Стволом автомата Лютый поджал крышку.

- Что?

- Молится он.

- Один?

- Вроде один.

- Отрывай.

 

- Устали хорониться? Грядите, грядите, лазари мои. Вот хлеб. Примите, ядите – и свежий, и с собой набирайте сухарики. Не побрезгуйте, не от румын. Я от них ничего не беру, знаю, чьё оно всё. Поначалу, было, приносили, пытались всучить, теперь стыдятся. А вы, давайте-ка, сходите по большому и малому, умойтесь, и опять укройтесь. До темноты. Вдруг, и в самом деле, эсэсовцы явятся. С ними у меня отношения не ахти.

- Неужто? – Копоть стрельнул косым взглядом на Командира.

- Пару месяцев, перед постом, так же партизан искали. Комсомольцев. Ну и со мной поиграли в «императора иудейского». Принесли с собой красный флаг из колхоза – «багряницу», повязали на плечи, из колючей проволоки скрутили венец.

- Били?

- И заушали, и бичевали. Ох, и намолился я тогда. Благодатно! Истинно «не ведают, что творят». И всё бы ничего, да то знамя уже заскорузлое было. От чьей-то прежней крови. И, слава Богу, справа зубы остались, есть чем жевать. Давайте-ка, друзья мои, не расхоложайтесь. Потерпите ещё. Там, чтобы накидки не доставать, постелите что есть – коврики, мешки. Ну, какие ни есть, подстелите под себя, чтоб не подстыть. Стены известковые, а дальше и вовсе трещина наружу, так что воздуха довольно. А ты, отец, останься. Побеседуем.

Копоть и Командир опять переглянулись.

- Вы тоже желаете? Мы про веру, про церковь. Про чудеса и небеса.

Командир первым полез в пещерку.

 

- Поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим. Крест-то сей надмогильный. В двадцать седьмом тут двадцать монахинь убито. – Дьяк и старец сидели на заплетённом диким виноградником протяжно протянувшемся стволике дуба. – И не простые гэпэушники тогда из Москвы приехали, явно сектанты какие-то. Старообрядцы, скорее всего. Хоть и в форме, с мандатами, но зверьё, не люди, хуже зверья: истязали сестёр люто, потом расстреляли. Сбросили тела так, кучей, и прикопали слегка. Я ночью стал на молитву и услыхал стоны. Разрыл – три сестрёнки оказались живы. Остальных перенёс, перехоронил поглубже, хоть не по отдельности, но всё же рядком положил. А для раненных углубил нижнюю пещерку. Двух – Пелагею и Матфею – выходил, а Иоанна через неделю всё же померла. Мученица.

- Откуда здесь монахини?

- Со всей империи. Монахини, монахи. Первые ещё до смуты собирались вокруг старца, игумена Феодосия. Это который шестьдесят лет на Афоне подвизался. Тут и огороды, и пасека знатная, и лесопилка были. Аз грешный сюда пришёл, после того как в двадцать втором нашу Глинскую пустынь разорили, ну это уже после ареста старца Феодосия. При мне комсомольцы и храм разрушили. С энтузиазмом. Где они ныне? Все ли по-человечески похоронены? Но, мы днём вроде как сельхозобщина, а по ночам служить продолжали. Нашёлся иуда, донёс, и последних кого пересадили, кого и постреляли. Тех, кто разбегаться не хотел. Куда бежали? В горы, в Грузию, в Абхазию. А кто и в Таджикистан, тоже в горы. И меня, было, тоже как члена «контрреволюционной церковно-монархической организации», прихватили. Продержали год в ростовской тюрьме, потомили, да выгнали. Старый, доходяга, думали, помру скоро. А Господь держит и держит – кому-то молитву нести надобно. На месте алтаря поруганного. И по сёстрам литии служить надо. Сам видишь, какая тут ответная благодать: на их крови родничок пробился.

- А вы про ковчег почему вспомнили? В спецотделе дивизии так нашу группу называют. Мол, каждой твари.

- Точно! Очень точно подмечено. На семь чистых пара нечистых. А когда одним кивотом собраны, то и спасётесь. Только все мы здесь нечистые, все. Един Он безгрешен. А вот, отец диакон, скажи: ты Сергия поминаешь?

- Местоблюстителя?

- Значит, поминаешь.

- А вы?

- Вот те на! Это что за хулиганство? – Старик нарочито строго закосил глаза на своё правое плечо, в которое вцепился поползень, пытаясь вырвать торчащую из разошедшегося шва шерстяную нитку. Птичка ответно тоже строго косилась, смешно выкручивая плоскую чёрную головку. Дёргано взмахивала крылышками, но нитку не отпускала.

- Меня людские слёзы вразумили. До самого прихода сюда германцев я не поминал. Более, осуждал, прости, Господи. И право дело, что Сергий перед властями всегда метался. То он с обер-прокурором синода масоном Львовым во Временном правительстве сошёлся, то его в чекистские обновленцы занесло. Конечно, после публично покаялся Патриарху, что для архиерея сильно. На людях-то – очень сильно. Но вскоре, при живом ещё Петре, опять начал командовать, да всё как-то в угоду огэпэу, по указкам Тучкова. Тогда-то я себя в иосифляне вписал. После смерти сестёр особая злоба в сердце вошла. Ледяным таким свинцом задавила. Господи, помилуй. Столько лет от озлобления слёз на молитве не приходило, вообще она двигалась. А тут фашисты материнскими да детскими слезами враз промыли! – Старец прикоснулся ладонью плеча Дьяка, и того ожгло сквозь комбинезон, гимнастёрку и рубаху. – Это они, они пострадали, а я прозрел: как же всё-всё промыслительно! Всё. Это же не против Сергия, это я, в гордыне, против воли Божией восстал. Господи, прости и помилуй. Никогда не борись с Богом. Страшно это.

- Я ведь тоже не поминал. Зарубежникам верил. Пока в тридцать седьмом в их храмах на сугубой ектенье не возгласили: «Еще молимся о христолюбивом вожде народа Германскаго, о державе, победе, пребывании, мире, здравии, спасении его, и Господу Богу нашему наипаче поспешити и пособити ему во всех и покорити под нози его всякаго врага и супостата». Мы же в них верили: там, на свободе, они русское Православие в чистоте хранят. Верили, что они … за них на страдания шли! В тюрьму. Да под расстрел люди шли! И вдруг такой, по самой вере удар: «пособити» «покорити»! Это про Россию, о нас, русских, сами русские такое.

- Ты как дитя неразумное: верить нужно только в Бога. Только Богу. Единому безгрешному. Мы же, люди, всегда грешим. А кто тебя в армию благословил? Саном ведь рискуешь – вдруг кого убьёшь? Ладно бы в тылу возницей, как я в свою. Или санитаром.

- Духовник. Архиепископ Варлаам из вологодской тюрьмы письмо передал. Благословил, мол, возьмут в связисты. Так и вышло. Вот уже второй год стараюсь не убить.

- Старайся. Хотя, на всё воля Божья. Может, и не твоё оно, в алтаре-то стоять. Только у престола или келейно, однако поминай о душе представившегося раба Божьего Иова. От завтрашнего утра поминай.

Поползень вновь сел на плечо старика-отшельника.

- Ты чего? Пока совсем рукав не оторвёшь, не отстанешь? Совести нет.

Птица опять построжилась, постращала, но улетела без добычи.

 

Лютый извёлся: ему бы тоже со старцем. Назрели темы. Но Командир вряд ли бы дал добро на проведение церковного собрания. Антикоммунизмом и так густо пахнуло, особенно от дружбанов-румын. Нет, конечно, никто не стуканёт, особисты к ветеранам разведки даже не трутся: бестолку, никого не вербанёшь. Но есть же приличия. И предел наглости.

- Лютый, а что за масть такая – отшельник? – Живчик сначала осторожно, потом всё смелее прижимал к шишке за ухом холодную флягу.

- Это как бы зэк наоборот.

- Чего-чего?!

- Ну, представь: всё, абсолютно всё, что урке в лом, то отшельнику в кейф. И от чего юрок тащится, то у монаха западло.

- Ну, про баб я в курсах. И про бухло с картами.

- А самое главное: вор среди всех для себя живёт. А инок отдельно, но для других. Для всех.

- И зачем же тогда отдельно? Для чего отдельно? – Пичуга честно пытался задремать. Но как, при таких-то беседах?

- Для сосредоточения, собирания воли.

- И куда её потом? Для какой цели собирание?

- Для самопожертвования.

 

Где-то глухо хлопнул взрыв, и начавшаяся плотная винтовочная стрельба скоро подхватилась пулемётными очередями. Километр? Меньше?.. Похоже, с гребня?.. Из пещерки ничего толком не определишь.

Занырнул Дьяк, за ним дверка прихлопнулась, притоптались щели и вновь затрещал, разгораясь, хворост.

- Оружие: крайние к бою, остальные на предохранители! Гранаты наготове.

Стрельба поумерилась, и стала как-то быстро стихать, удаляться. Значит, пошли прочёсывать по ту сторону перевала.

 

- Эсэсовцы вашу днёвку обнаружили, но собаки их по встречным следам повели, за гору. Так что, давайте, по ручью версту-другую спуститесь и вправо уходите. Есть у вас теперь пара часов.

- Откуда, дед, ты всё знаешь? – Командир убедился, что в пещерке ничего не забыто, поправил рацию на Дьяке.

- Птичка поведала. – Старик улыбнулся Дьяку и размашисто – ото лба до ремня – перекрестил Командира:

- Христос в помощь! Да не стойте же, бегите. Бегите! Мне надо успеть всё попрятать.

 

Растягиваясь, цепочка разведчиков заплюхала-зацвякала по прозрачно залитым ручейковыми струйками мокрым камням. Длинные ивовые косы, напутствуя шепотливыми колыханиями, пугливо касались стволов прижимаемых к груди автоматов и прощально гладил пилотки и придавленные ремнями плечи.

- Святый и великий Архистратиже Божий Михаиле, низпровергий с Небеса диавола и воинство его! К тебе прибегаем с верою и тебе молимся с любовию, буди щит несокрушим и забрало твердо Святой Церкви и православному Отечеству нашему, ограждая их молниеносным мечем твоим от всех враг видимых и невидимых.

Вот и всё, кроме лёгкого журчания, ни звука. Даже листва онемела.

- Буди вождь непобедим христолюбивому воинству нашему, венчая его славою и победами над супостаты, да познают вси, противляющиися нам, яко с нами Бог и святии Ангели Его. Аминь.

 

Лютый и Сёма вытоптали ложный выход налево, Сёма растянул нитку и приклинил веткой «лимонку» с вынутой чекой. Вернулись к основной группе, и по пружинисто тоненькому стволу недавно упавшей ели ушли с ручья.

- Наверху растяжка сработала. Я её на тот склон поставил. – Заняв место меж Дьяком и Живчиком, Сёма не мог не похвалиться. – Потому-то туда и пошли искать.

- Если те же, на второй раз не поведутся, – урезонил Живчик. – Ещё и дедка нашего расколют. Эсэсовцы ему точняк звякало разнуздают.

- Убьют они его. Вечером или утром.

- Что за пурга?

- Он нам хлеб отдал. Весь.

Живчик бы ещё посомневался, но поймал зырк Копоти и увял.

А ещё старец благословил Дьяку иконку. Латунный нагрудный, в полладони складешок «Всех скорбящих Радость», с архангелами и святыми на створках: «Солдатика одного, Нифонта. Со шведской, семьсот восемьдесят восьмого».

 

Копоть, шедший передовым, припал за валежину, отмахнул. Слегли все. Копоть приподнял руку, растопырив пальцы, указал налево и направо. «Пять, десять, пятнадцать». Побегали, теперь поползаем. Да пятками вперёд. Главное сучки не ломать. И ещё бы траву не мять. И чтобы тяжеленные подсумки под мышки не тыкали.

- Ну?

- Румыны. Цепь развёрнута, не менее взвода. Может, два. Пока сидят по двое-трое. Видно, ждут команды на прочёс. Собак нет.

Назад в горки, только южнее, где они повыше.

Развернулись обратным клином – передовые Копоть слева и Живчик справа, посередине, на дистанции метров пятьдесят, основная группа: Командир, Дьяк, Пичуга, Лютый. Сёма замыкающий.

 

Поднявшееся солнце припекало всё чувствительнее. Заросли плотные, под слипшимися, заплетёнными лианами и диким виноградом кронами как в парной. Уже дважды меняли портянки. Пичуга опять заприхрамывал. Вот же, на полдня хватает, потом начинает ныть. Спасибо Старшому, как же он вовремя тогда вывих вставил. И так, сколько помогал, где насильно, а где почти незаметно. Эх, Тарас Степанович, Тарас Степанович, как ты, как ты смог…

Пичуга поймал себя на мысленной попытке поговорить с убитым. Ещё этого не хватало. Можно и галлюцинации вызвать. А что? Усталость – четвёртые сутки бега, ползаний, наблюдений и пряток. Сон урывками, голод, холод. Страх и перевозбуждение. Вот и получи «общий адаптационный синдром». А ещё, точнее это даже самое главное: он убил двух немцев. Гитлеровца. Одного точно. В упор, разрезал очередью снизу вверх. Он впервые убил. Врага. Да, врага, фашиста.

Вот товарищ Димитров ещё за три года до войны создал совершенную формулировку: «фашизм – это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала». И добавил: «Фашизм – это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции. Фашизм во внешней политике – это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов».

Пичуга, когда прошёл приступ действенной агрессии, вызванный тем боем, внимательно вслушивался в себя. Никакой такой тоски, тем более – тошноты, о которых он читал и слышал. Даже какое-то облегчение, потому что это совсем не страшно – убивать в бою. Вот если придётся кого расстрелять или, тем более, зарезать, как Копоть того Пауля кончил. Для такого, пожалуй, только идейной определённости по отношению к финансовому капиталу и шовинизму мало. Надо будет ещё и личную ненависть добавить. Вспомнить о сестрёнке, об их талантливой Люсеньке, замёрзшей в Ленинграде…. Да, надо будет в этот момент вспомнить. Всех вспомнить. Всех родных и близких. Товарищей по оружию. Тогда и тебя, Тарас Степанович, помянуть обязательно. Вот, опять как к живому!

 

Слева впереди тихое «кря». Залегли. Минут через десять подполз Копоть:

- Тропинка. На ней румыны, горные стрелки. Прошла рота, шесть офицеров верхами. И две конные повозки с миномётами и скарбом. Идут, как и мы, в гору.

Первой проскочила крыса. За ней куропатки отчаянно захлопали крыльями, вырываясь из ветвей терновника. Почему птицы не побежали, как обычно? С гнезда согнали? Тсс! Фланговый дозор! Четыре придавленных рюкзаками стрелка в своих сдвинутых на мокрые затылки огромных беретах, с заброшенными за спины укороченными чешскими Gewehr-24, прошли не прячась. Значит, не облава, идут своим маршрутом.

 

- Пройдём за ними. Точняк нас там не ждут.

Командир, Копоть и Дьяк опять сошлись головами над картой.

- В принципе, да… за вчера-сегодня-завтра фрицы должны вдоль железки и трассы всё прочесать. А мы к послезавтрашнему утру как раз и вернёмся на Верхнебаканскую. Отнаблюдаем, и на Убых. В Убыхе возьмём языка, выйдем на радиосвязь. И всё, через Волчьи ворота прорываемся на Гайдук, Кирилловскую. К Новороссийску.

- Прорываться обязательно? Может, просочимся?

- Может. Но там плотно.

 

Забавно идти за врагом. Даже пыль не успевала осесть – тыловой дозор топотал метрах в двухстах впереди. Порой слышно даже, как румыны о чём-то приглушённо спорили. Не подрались бы. А то опоздают к ужину. Серпантинящую дорогу, точнее набитую до песка колею в просеке, приходилось то и дело перебегать, чтобы оставаться с подветренной стороны. Хорошо, что небо смилостивилось, бледно перекрылось тонкой облачностью. Стало легче дышать, и подъём казался уже не таким бесконечным.

«Кря-кря»! Лютый, когда выходил в дозор, передавал свою санитарную сумку Старшому или Командиру. И сейчас Командир, спохватившись, перетолкнул её к Пичуге, ящерицей метнувшись на призыв.

- Сёмы нет. Не вышел.

Лютый, посланный на смену, присел, было, под иву, расслаблено поджидая замыкающего. Прислушиваясь к шороху листвы, разглядывая сборище красных клопов-солдатиков. Минута, другая. Сёма не подходил. Ползком меняя позиции для лучшего обзора, Лютый ещё пару минут поуговаривал себя, насчёт «мало ли приключается, по малому, например», но потом признался – Сёмы нет. При том, что в лесу ни малейшего признака тревоги: деловой, целеустремлённый шмель выбирал в траве цветок под свой размер, серая пичуга из-под ивовой копны уже на сто раз выспросила невесть кого: «а-витю-видел»? Какого ещё «витю»? Сёмы нет. Семён-Семёныча! А основная группа уже вышла за предел и визуального, и звукового контакта.

И Лютый пополз, быстро пополз, где на животе, где на карачках. Стараясь не думать о том, что сейчас его догонит: снайперская пуля или автоматная? И не представлять: куда. Покрякал раз, два. Три. Пока не натолкнулся на Командира:

- Сёмы нет!.. Не вышел!..

Командир прижал голову Лютого к земле:

- Тсс…

Есть эти ужасные командирские мгновения принятия решения, требующие надчеловеческой ответственности: кого сейчас – ради кого или ради чего – отправить на смерть? Мгновения на выбор: кого в сию секунду оставить жить за счёт жизни другого? В общем-то, точно такого же, и, если чем менее ценного, то только с твоей точки зрения. Только с командирской.

И, может быть…. Да, да! Наверное, так оно и есть: чем выше твоё положение, звание, должность, чем больше тебе дано, доверено власти, то есть, чем отстранённее, чем дальше от тебя те, чьи судьбы ты в данную секунду определяешь, тем легче, рационально самооправдательнее принимать таковое решение. Легче, передвигая флажки по карте, легче, глядя на построение частей в батальоны, полки, дивизии – на обезличенные униформой и плацевой выучкой батальоны и полки. А вот так – глаза в глаза, слыша, чувствуя щекой сбитое страхом и ненавистью дыхание, ладонью касаясь потного холодного затылка. Принимать решение, зная, проверено бытом и боем зная каждого доверенного, отданного тебе во власть….

- Уходим.

Двадцатичетырёхлетний разведчик-снайпер Калужный Семён Семёнович, награждённый орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги», за два года службы в разведбатальоне более сорока раз пересекавший линию фронта, надёжный, безотказный товарищ, с малолетства знающий лес охотник с Амура, вполне мог просто получить травму: сломать или вывихнуть ногу, мог столкнуться с кабаном или медведем, с больной бешенством рысью. А мог попасть в засаду и быть убитым или пленённым. Искать его, даже просто ждать – значит подвергать смертельному риску оставшийся состав разведгруппы с умножением вероятности невыполнения поставленного штабом дивизии боевого задания.

- Уходим. Гаркуша передовой дозорный, Лютиков замыкающий. Предельная осторожность. Полная тишина и визуальный контроль товарищей.

Чтобы проверить возможность скрытного преследования, группа перебежками пересекла открытое пространство и заняла оборону по краю лесной полосы напротив. Лютый должен был выдержать пятнадцать минут, и лишь потом, убедившись в отсутствии врага, ползком пересечь луговину.

Если Сёму – стоглазого и стоухого Сёму смогли бесшумно или пленить, или зарезать, то Лютый для таких специалистов просто розовый поросёнок. Цыплёнок неоперившийся.

«Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне…»

Он разложил перед собой гранаты: по краям две немецкие «колотушки» для дальних бросков, по центру две наши «сорокпервые» для ближних. И «лимонка» Ф-1 для себя.

«…горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым; и то ведущи, душе моя, покайся от злых дел твоих».

Проверил единственный алма-атинский диск для алма-атинского ярёминого ППШ: если удастся распределить огонь более-менее короткими очередями между бросками гранат, то хватит на две минуты, плюс две, плюс две…. Расстегнул кобуру: ещё минута на ТТ. Итого десять-одиннадцать минут боя. Если раньше не попадут в него. Хотя бы не сильно попадут. Опять же, это Сёма бахвалился, что, мол, всегда чует какой-то «солдатский фарт», мол, точно знает – в этом бою его пули обойдут. И потому иной раз стрелял без всякого укрытия. Как в кино.

«Житие на земли блудно пожих и душу во тьму предах, ныне убо молю Тя, Милостивый Владыко: свободи мя от работы сея вражия…».

- Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, ну, правда, Ты же видишь: невозможно человеку к смерти быть готовым. Никак к ней не приготовиться. Ты-то знаешь, понимаешь, что я согласен, конечно, согласен – все умрём, все…. Но, Господи. Как сейчас-то? Даже без покаяния. Я же в храме четыре года не был. Ни на одной службе четыре года. И как мне теперь умирать? Господи, помилуй.

Стрелки у часов точно залипли. Да тикают ли? Только шесть минут прошло, ещё девять.

«Верую, яко приидеши судити живых и мертвых, и вси во своем чину станут, старии и младии, владыки и князи, девы и священницы; где обрящуся аз? Сего ради вопию: даждь ми, Господи, прежде конца покаяние»...

- Господи! Ну, правда, Твоя правда, всё у меня не так. Не так, как надо. Всё. Взять Дьяка. Дмитрий – диакон, настоящий, он сам на принятие сана пошёл. По своей – и Твоей! – конечно, Твоей воле. А я? Я же просто обречён сану был. Попович в шестом поколении. С семи лет в алтаре, свещеносец. В пятнадцать – хиронисированный чтец. Ещё и голос открылся: «Величаем тя…». У отца и дядьёв каждая служба без меня и не служба – Апостол, Шестопсалмие, кафизмы. И вот восемнадцать…. Господи! Ну, да, да, дурак, дурак я! Господи! Понятно, задним числом понятно – никакая то не любовь была, то морок, наваждение! Как матушка плакала. А я, Иуда, всё бросил, всех бросил, разругался, уехал с той. Которая потом уже от меня уехала, уже меня обругала и бросила. Сыночек теперь чужого дядю «папой» зовёт, а мне к престолу невозможно. Так мне и надо. Так и надо! Иуда я, и-у-да конченый…. Исправить-то как? Вымолить прощения как? Помилуй мя, Господи, Ты единый безгрешный...

Ого, да он лишних четыре минуты пересидел! И никого. Никого! Ветерок по листве, и точно такой же шмель озабоченно кружит, толкается в травке.

 

- Ну?

- Никого. Ни мышки, ни птички.

Пронаблюдали ещё с полчаса. И что же тогда случилось с Сёмой?..

 

Ночёвку определили на усеянном валунами альпийском лужке небольшого, но крутобокого отрога меж двух заросших до совершенной непроходимости щелей. Чтобы при необходимости сползти на ту или иную сторону. Или по гребню отступить к вершине. Натянули поперёк всех возможных подходов проволоку с гранатами. Раскидали хворост. В полной темноте легли в кольцевую оборону – оружие перед собой, спать через одного.

Через полчаса все окончательно затихли, так что достаточно осторожный воробьиный сычик устроил охоту прямо над разведчиками, сбивая гудливо-медленно перелетающих весенних жуков. Ну, прям, асс-истребитель.

- Отче? – Лютый подкатился к Дьяку. И более дыханием, чем шёпотом в самое ухо:

- Что, старец настоящий?

Дьяк подержал паузу. Однако, если кто и слышит, то не подаст виду. Даже Командир постарается не заметить нарушения приказа.

- Настоящий. – Тоже одним шипом, тоже в ухо. – В духе. Сегодня Великий четверг, таинство Евхаристии. И он отдаёт нам свой хлеб. Весь отдаёт: «примите, ядите». А потом просит поминать его с утра как новопреставленного монаха Иова. Уразумел? Новопреставленного с Великой пятницы.

- «Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое».

- Он вообще всё про нас ещё до нас знал. И про то, что я в сане, тоже. И потому сказал: вы ковчегом спасаетесь. Ковчегом! Если о чём и спрашивал, то лишь затем, чтобы я сам в себе, своё же понимание уточнял.

- Завидую. Очень завидую. Мне бы с ним поговорить. Поисповедаться.

- Он простой монах.

- Вряд ли.

Сычик бы ещё на ствол ППШ сел! Смешной от наглости, людей не боится. Как тот поползень у старца. А, с другой стороны – хоть и воробьиный, однако хищник! Крохотная, но – сова, самая настоящая. Гроза мышкам и жукам.

- Ты же из интеллигентной семьи: папа профессор, мама, вообще, из бывших. И как ты представляешь «просто монаха»? Из крестьян или из солдат? Даже из купечества? Подсказываю: «инда паки-паки, понеже авось-небось, ихный давеча»! А этот старец не по-простецки глаголил. Язык очень литературный. И осанка, ну, такая властная. Под нищетой и неухоженностью. Очень нарочитой.

- Ты к чему? Только потише. – Дьяк приложил палец к губам.

- Я, как его увидал, так мне сразу тонко-тонко почувствовалось, как бы провиделось. А после и уверилось, он – в сане. Игумен или архимандрит. Может, даже епископ. Знаешь, чем? В сухариках, что он мне дал, как бы случайно лежал кусочек антидора. Свежего антидора, отче!

Дьяк опять приложил палец к губам. Где-то далеко взвыл шакал.

- Пожалуй, ты прав. Я теперь тоже озадачился. Да, вполне может быть, что он тайный архиерей. Тогда… тогда он мне самое главное подсказал: как только примиришься, так и молитва пойдёт. Точно, это он главное. Катись-ка ты спать.

- Аминь глаголешь.

 

***

 

Что такое в первый раз прикоснуться, приложиться к престолу?

«Исаие ликуй, Дева име во чреве, и роди Сына Еммануила, Бога же и человека, Восток имя Ему, Его же величающе…» – то же песнопение в таинстве венчания брака, ведь в таинстве хиротонии священник венчается с паствой. Приход – «чертог брачный», прихожане – «сыны чертога».

«Аз, многогрешный Дмитрий, призываемый ныне к служению диаконскому, обещаю и клянусь пред Всемогущим Богом и святым Его Крестом и Евангелием, что при помощи Божией всемерно буду стараться проходить своё служение во всём согласно слову Божию, правилам церковным...».

Стихарь – образ чистой души. «Одежды брачные».

«…Учение веры содержать по руководству Святой Православной Церкви и Святых Отец, заблудших вразумлять …».

Орарь – благодать Божия таинства священства. Аксиос!

«…В молитвенное и каноническое общение с лицами, не принадлежащими к Православной Церкви или находящимися в расколе, не входить. Ни в каких политических партиях, движениях участия не принимать…»,

Поручи – узы Спасителя. Аксиос!

«…целую Святое Евангелие и Крест Спасителя моего. Аминь».

Рипида – участие ангелов в ритуале. Аксиос!

А каково прочитать впервые Ектенью? Для сынов чертога.

 

Что же тогда происходило с кафедральным городом, когда в тысяче девятьсот двадцать седьмом году одновременно четыре архиерея титуловали себя «томскими»? Кто венчаный, кто обручённый, а кто совратитель или насильник? Тихоновский, григорианский, живоцерковный, катакомбный – за каждым клирики, за кем больше, за кем почти никого… «всякое царство раздельшееся на ся запустеет, и всяк град или дом разделивыйся на ся не станет». И через десять лет совращённый город, разорванный сводящей с ума свободой на враждующие, анафематствующие приходы, в тридцать седьмом остался вдовым – ни одного священника. Ни одной литургии. Ни одного храма…. Плоды свободы: «И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы». На своей последней проповеди перед арестом отец Илья, и так-то не вдохновенный оратор, вдруг сбился с темы, прошептпв: «Держитесь Православия! В каждом раскольнике сидит бес блудный, хоть тот в пустыне сорок лет проведи, а, всё равно, как только выйдет на люди такой вроде «праведник», так смотри: враг из него вылезет сектантством и ересью. Раскольник – блудник в духе».

 

«Исаие ликуй, Дева име во чреве, и роди Сына Еммануила, Бога же и человека…» – две недели назад они с Катей, рабой Божией Екатериной, буквально скованные железной, поверх епитрахили, хваткой отца Мелхиседека, обходили вокруг аналоя. Это были финишные, победные круги долго сужающейся почти двухлетней спирали.

Когда они расписывались в ЗАГСе горсовета, Дмитрий обратил внимание, что церемония записи их нового гражданского состояния буквально вторит обряду обручения – только «намерения» естественного брака с целью деторождения свидетельствовала теперь не Церковь, а Государство. Впрочем, эта возможность подмены известна ещё в Византии: обручение у первых христиан было тем же гражданско-юридическим актом, заключением брачного контракта, как ранее у язычников.

А вот венчание…

Которому предшествует причащение Святых Даров. Которое предваряет таинство покаяния. К которому ведёт осознанное желание преобразиться. Преобразить себя.

К преображению нужно тянуться. Нужно тянуться к совершенствованию, это желание приближения, а, может, и достижения – для себя, себе, в себе – к лучшему, близкому к идеальному – в быту, в профессиональной деятельности, в знании, для человека врождённо-сущностное. В этой тяге строй его здоровья. Именно так: здоровье тела, души, ума – в их развитии, в росте! Это как у растения здоровая тяга к свету, к воздуху, к влаге и теплу. Но что для растения, даже для животного, достаточно, для человека мало, ничтожно мало. Ведь преображение происходит не в процессе, оно есть результат процесса, финиш процесса, его предел. То есть, оно – акт выхода за предел тяги к идеалу. Оно переход, нет – оно прорыв, метаморфоза, превращение бега в полёт.

Чтобы взлететь, нужно прыгнуть вверх, оттолкнуться. Нужно резко и сильно оттолкнуться … от чего? Здесь, точнее: от кого? От себя – себя прошлого, то есть, и нынешнего. Отказаться, отречься от сегодняшнего для будущего.

Для чего, во-первых, нужно испугаться себя, испугаться за себя. Это уже не самооценка, её мало, нужно прозрение, именно прозрение собственного … ну, несовершенства. Честнее – своей мёртвости. Пустоты. Никчёмности. Нищеты. Это чисто религиозное виденье. Это материалисту не понять. Ветхое ли: «Блажени вси боящиися Господа, ходящии в путех Eгo», новое ли: «Блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное». Здесь для многих тайна, непостижимость.

Во-вторых, для взлётного прыжка нужно не просто верить в светло-святое, праведное будущее, а возжелать его. Возжелать, возжаждать, возлюбить.

Итак, с чего начинается катехизация? С вопроса – зачем ты? Зачем ты живёшь? Чтобы продолжалась жизнь человечества…

И всё?

Мало?

Спорно.

Ради счастья Родины, счастья народа.

Что для тебя счастье? Сытость-безопасность-размножение? Спорно!

Ради истины.

Уже теплее, но что есть истина? Сегодня? Для тебя? А что такое добро? Красота? В чём они нераздельны?

Читаем, обсуждаем, спорим, читаем. Особенно впечатляли рукописные книги от духовных чад владыки Варлама – «О любви и дружбе», «Как сохранить веру», «Краткие правила жизни». Ключ ко всему – «зачем»? Зачем мир? Зачем человек? Зачем пришёл Христос? Зачем Церковь? Читаем, обсуждаем, спорим, читаем. Зачем страдания? Они либо казнь, либо жертва. Зачем жертва? Она есть любовь. Ты же не спросишь «зачем любовь?», это предел «зачем»…

«Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына Своего Единороднаго дал есть, да всяк веруяй в Онь не погибнет, но имать живот вечый».

Через полтора года Екатерина первый раз исповедалась. Первый раз причастилась. Ещё через полгода они венчались. По благословению епископа Варлама, таинства на дому совершал отец Пётр Чебуракин.

 

«Кто из моих земляков не учился любовной науке, Тот мою книгу прочти и, научась, полюби». Ну, и что, Овидий, разве любви ты учил? Любви-агапэ? Ну, для тебя, римлянина, – caritas, dilectio. Нет. Блуду ты учил, но не любви. Ибо ты её не знал.