23 апреля 1943 года. Пятница.

23 апреля 1943 года. Пятница.

 

От Советского ИНФОРБЮРО:

В течение 23 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

 

На Кубани противник предпринял несколько атак, но, потеряв убитыми и ранеными до 500 солдат и офицеров, был вынужден отойти на исходные позиции. Танкисты под командованием капитана Сушкина за несколько дней сожгли и подбили 17 немецких танков. По-прежнему активно действовала наша авиация и авиация противника. В воздушных боях нашими летчиками сбито 36 немецких самолетов.

 

 

***

 

Бах-бах-бах! Бах-бах-бах! Бах-бах!

На земле ещё ничего нельзя разглядеть, а в серо-голубом уже небе ярко-розово вспыхивали круглые облачка зенитных разрывов. Бах-бах-бах! Один за одним, из пролетавших на приличной высоте – километров пять – тридцати наших «илюшей», четыре выпали из строя и, дымя и кувыркаясь, спикировали куда-то за перевал. Бах-бах!..

Да раз так всё так!

Вот же местечко для ночёвки: в каком-то полукилометре, на вершине, на которую планировалось, если что, отступать, расположилась полноценная зенитная батарея – опоясанная двойными траншеями с вынесенной колючкой, охраняемая дзотами. Девять восьмидесятивосьми-миллиметровых «флаков» со всей инфраструктурой и под прикрытием роты румынских горных стрелков! Это же сюда вчерашние маршировали. Так и подумали: раз без кухни и обоза, значит, на смену.

Срочно сползли в левую щель, растворились в даже не колыхнувшейся плотной листве.

Ну, и кто объяснит: зачем здесь такие мощные зенитки? Что они здесь обороняют? Железная дорога далеко, море ещё дальше. Так же, как и Крымская с застопорившимся фронтом. И что же тогда здесь?

Вот опять они, эти командирские мгновения: пятый день в глубоком тылу, потери четыре из десяти, а к главному заданию – взять языка из штабников Пятого армейского корпуса генерала Ветцеля, штурмующего Новороссийский оборонительный район, предпочтительно обер-офицеров 73-й или 50-й пехотных дивизий, его группа даже не подошла.

Но сбитые над совершенно пустынным районом четыре наших штурмовика. Сбитые едва видимыми…. На кой фрицам здесь столь мощная ПВО? Что они тут прикрывают? Очень похоже, что готовится какая-то грандиозная засада, какой-то сюрприз. Который может стоить больших потерь для наступающей РККА. Если добавить те новые, не указанные на карте дороги…. Авиаразведка ничего особого в этом районе не отметила, а посылать в такой глубокий рейд другую группу, специально … ну, если только парашютистов.

Командир поднял голову, оглядел старательно отворачивающихся от него бойцов. Что важнее: чёткое выполнение полученного задания или инициатива по вновь открывающимся обстоятельствам? Обстоятельствам явно чрезвычайного значения.

Пятый день. За эти дни даже у Пичугина бородёнка пробилась. Усов почти нет, а на подбородке поросль закучерявилась. Самый чемпион Шигирёв: у Копоти плотнейшая чёрная щетина от самых глаз, просто вылитый Пугачёв. От щетины щёки у всех ввалились, комбинезоны в грязевой корке, ремни на вторую дырочку переколоты. Но, а как же сбитые над совершенно пустынным районом четыре наших штурмовика? Да с высоты в пять километров...

И что за смущение? Отставить, руководствоваться логикой. Вот, положим, как бы здесь рассуждал товарищ Сталин? По его логике, коллективное превыше личного. Всегда и во всём. Коллективное всему – главное мерило и главный судья. Потому идеал коллектива – армия. Ведь для нерушимости единства обязательна субординация. Армия – все за одно, но каждый в своём. Ведь если ротный начнёт решать и действовать как член военсовета, то это приведёт к ... чёрт знает чему.

Понятно, что по учебнику «штаб дивизии включает в план разведки те вопросы, решение которых непосредственно обеспечивает выполнение задач дивизии; в план разведки включаются также вопросы по разведке, поставленные штабом корпуса. Хорошо продуманный и чётко составленный план разведки даёт возможность правильно использовать разведывательные средства и позволяет вести разведку целеустремлённо и постоянно контролировать исполнителей».

Именно для этого «постоянного контроля» он, командир разведбатальона, здесь, с резервной группой. Потому что другого «контроля» для столь сложного плана не получится. Начштаба попыхтел, а согласился.

Поэтому, прав он или не прав, пусть разбираются те, кому это поручено. На основе общей партийной морали. Почему Смирнов не попытался разведать район с явно преизбыточной активностью противвовоздушной обороны? А потому, что у него уже сейчас недостаточно ресурса для выполнения полученного приказа. У него уже сейчас предел возможности добычи штабного языка: присутствие русской разведгруппы в своём тылу противником выявлено, ведётся активный поиск, ещё один выход на радиосвязь в час-два схлопнет окружение преследователями.

 

Передвижение на предельной осторожности. Сотни приседаний на колено, десятки подъёмов из «положение лёжа» – пятый день рейда доставался особо тяжело. Сотни или уже тысячи? Но, а как иначе? Контрольно-пропускные пункты и усиленные патрули не только на лесных дорогах и дорожках, но, кажется, даже на кабаньих тропах. Впереди, позади, справа, слева, на открытых подъёмах и крутых непросматриваемых поворотах, за хуторскими огородами, на бродах через ручьи – то случайные конные разъезды, то организованные засады. Сотни и сотни приседаний на колено, десятки и десятки подъёмов из «положение лёжа»…. На пятый день почти тридцать килограмм продуманно подогнанного, нигде не брякающего, не царапающегося и цепляющегося боеобеспечения – это совсем не то, что в день первый. И даже в третий. Но, а как иначе?..

 

Лютый отползал – остальные раскатывались, разнося фланги. Через ложок, метрах в ста, развёрнутой цепью их поджидали горные егеря. Молодец Лютиков, вовремя среагировал. Отходить некуда – позади просматриваемые залысины.

Одиннадцать-тридцать-пять. Немцы неактивны. Ждут, значит, уверенны, что русские выйдут на них. С чего?

Двенадцать-сорок-две.

Ветерок, нарастая, натянул с юго-запада низкие тучки. Тучки, срастаясь, застелили небо и начали сочиться какой-то водяной пылью. Листья и трава не просто мгновенно мокли, скатывая, собирая блёсткую пыль в уже настоящие капли, но, главное, скоро остужались. И выстужали. Комбинезоны пока держались, не промокали, но, всё равно, спины, животы, руки и ноги теряли чувствительность, шеи каменели.

Тринадцать-двадцать.

Ветер, сделав своё подлое дело, куда-то пропал. Брошенные на произвол судьбы, тучи сбились в кучу и пролились настоящим дождём. Немцы, по одному, укрывались под плащами. Десять, двадцать, двадцать два… порядка тридцати, может, больше. Взвод егерей напротив ополовиненного отделения разведки.

Четырнадцать-тридцать-пять.

Дождь пробрал, заледенил так, что вначале мелко, потом всё сильнее затряслось, пробегающей судорожной волной засотрясалось даже то, что до сего считалось бесчувственным скелетом, не способным к реакции на окружающее.

Пятнадцать-двадцать.

На-до-что-то-пред-при-ни-мать. Но отяжелённая, придавленная каплями листва выдаст любое движение.

Шестнадцать-десять.

Егеря снимаются! Через одного. Оставили четверых.

Шестнадцать-тридцать.

Последние отползли.

Семнадцать-ноль-ноль.

Первым лощинку преодолел Живчик. Да, чисто.

- Командир, думаешь, что, они нас не заметили?

- Думаю, они нас и не отпускали. С того места, где Пичугин и Воловик…

В холодной влажности лёжки егерей остро воняли мочёй.

- Да. Вторые сутки вокруг шарятся. Не особо маскируясь. – Копоть поднял вдавленный в грязь окурок «Joseffi» осмотрел, понюхал. Брезгливо отбросил. – И Сёма, в натуре, их дело.

Перегляд получился общим. Но, а какого не идут на бой? Смотрят – зачем мы здесь. Или за кем. Когда поймут, тогда и кончат. Попытаются кончить.

Немцы налево, значит, русским направо. Это егеря так подсказывали: сбитой росой, следами в грязи, согнутыми, вывернутыми ветками. Что ж, не будем спорить. Послушно оттоптав направо, по одному сходили на прежний маршрут. Дальше всех пробежал Живчик, сломил ветку, быстро оправился, спиной вернулся на сотню метров и свернул вдогон группы.

 

К Верхнебаканской вышли уже перед закатом. Организовывать наблюдение поздно. Как же в таких случаях бесценны партизаны. Да просто наши люди. Не предатели. А, может, взять какого-нибудь полицая, да расспросить с пристрастием? Ну, что он знает, то и расскажет. Ну, хотя бы – немцы СС или вермахт? Кто комендант, кто начальник гарнизона? Бургомистр? Сколько кухонь, конюшен, где горючее… танки-пушки?.. на сколько коек госпиталь?.. Какие-никакие, а всё сведения. Если шуцман разгильдяй, так его завтра и к вечеру не хватятся. А если идейный? По-любому, ночью искать кого-то не из herren Deutsche вряд ли будут.

- Шигирёв и Гаркуша, берётесь?

- Без базаров, Командир. Ну, так точно, начальник. – Живчик сдёрнул пропотевшую пилотку, продул, выстужая. А Копоть даже ремень запоправлял, сбычившись так, чтобы не выдать довольства. – Когда?

- Погодите. Вначале с объектом определимся.

 

Нога, чёрт! Опухоль, вначале легко красноватая, там, где раньше был сгиб, стала синеть. Пичуга старался потуже заматывать портянку, предварительно подержав ногу повыше, что бы хоть немного стекли кровь и лимфа. Так как, всё равно, не хватало сил смотреть по сторонам, Пичуга просто повторял поведение Командира – садился на колено, падал на живот, отползая за или под укрытие. От достающей боли пытался уйти в отвлечённость. Думать о чём-то требующем полной сосредоточенности. Да, не дело разведчика мысленно зарываться в память, выправляя то, что не нравилось, что не прошло так, как хотелось. И разобрать – почему не прошло. При этом на автомате повторять поведение Командира: присаживаться на колено, падать на живот, отползая за укрытие. Главное – шагать, шагать, не тормозить товарищей.

Чёрт, нога! Вот почему Клим не согласен с Лютым и Дьяком? Особенно злил Дьяк, ну, Дмитрий Васильевич. Конечно, он это специально подначивает. Но очень умело. Лютиков попроще. И попонятней: сын священника, ему с младенчества веру вложили. А этот интеллигент, тоже из профессорской семьи, начитанный, умный, и вот – стал священником. В то время, когда все проснулись, в сказки про счастье на том свете даже в деревнях уже не верят. Всем всё ясно, и никакой Будда, Исус или Магомет, будь они даже историческими персонажами, не боги, а воплощение представлений о божестве. В каждой культуре разном. И почему Дмитрий Васильевич упорствует в своём уклонении от разговора? Зачем? Всё равно, на сумасшедшего не похож. Боле того, делает вид, что в некую тайну посвящён. Куда Климу дверь заперта. Нога, чёрт!

Вот Клим пришёл к марксизму сам, не через комсомол. У отца много было изданий на немецком – философия, экономика, теоретики культуры, естественные науки. С тринадцати лет, удивляя родных и знакомых, Клим до полуночи засиживался над Фейербахом и Бернштейном, Энгельсом и Марксом. Даже пытался переводить. Поэтому христианство он воспринимал по Энгельсу: как переродившееся, а изначально протестное движение бесправных рабов, бедняков из угнетаемых, покорённых Римом народов. Первоначально сами христиане подвергались гонениям, что, как и всяких фанатиков, только укрепляло их в своих убеждениях. Это потом, попав в среду феодалов, христианство извратилось, став само инструментом угнетения. Чем эта историческая истина не убедительна для Дьяка? В любом антисоветчике должна быть своя, пусть несостоятельная, логика. С которой можно дискутировать. А когда тебе только молча улыбаются в лицо, как какому-то дурачку, это злит. Интересно, стал бы Благословский улыбаться в лицо следователю? Посмотреть бы, как верующие с энкэвэдэшкиками бодаются. Тоже с ехидной улыбочкой? Чёрт, нога! Чёрт! Чёрт!

 

Обходили посёлок широкой дугой: по границе леса через каждые двести-триста метров столбики с табличками о запретной партизанской зоне, читай – о минных полях. Поэтому задерживались на пересечении каждой дороги и тропки. Прощупывали-прошаривали коридорчики с обеих обочин.

Выгрызший бочину горы известковый карьер из сотен разноразмерных ям охранялся дзотом: со стороны посёлка над дорогой вспучилась обложенная камнями двускатная бревенчатая крыша, бруствер из мешков с песком, на сотню метров криво тянулась траншея к наблюдательной вышке. Далее – колючка. И зачем это?

Подползли. Подождали.

Тычком отрыв дверь, из дзота вышли двое, выбрались из траншеи по малой нужде – эх, румыны. Насколько же бесполезный народ.

Ждали. Ждали. Лютый и Пичуга – стволы почти в бойницы, гранаты наготове. Командир и Дьяк контролировали вышку.

Взвыли собаки, да сколько! Вспыхнуло два прожектора на вышках, белые световые пятна заметались по карьерным раскопам. Собаки выли всё жутче. Кто-то орал, пытаясь их унять.

- Облом. – Копоть и Живчик вернулись явно расстроенными.

- Лагерь. Колючка по полной. Два здоровенных барака с заключёнными, три сарая-мастерские, домики администрации и охраны. Конюшня. Две вышки. И собак не меньше десятка.

- От тебя завыли? – Лютый хмыкнул.

- От меня они взвыли, а вот вас мигом згрызут. Их там человеченой кормят. Вонь трупная – нос свернуло.

 

Тихое гудение прорвалось взрывами в районе железнодорожной станции. Вспышки обгоняли звук на шесть-семь секунд – до места бомбёжки два с небольшим километра. Наши «ночные ведьмы»! Неспешно вспыхнул и разросся пожар. Ответно по низко притуманенному небу дёрганно шарили прожекторные лучи, струями летели трассера крупнокалиберных пулемётов, где-то излишне высоко пыхала зенитная шрапнель.

- Пока шухер, рванём прям по дороге?

- Давай, рискнём.

Лютый передовым, метрах в пятидесяти за ним остальные, простой цепочкой.

Дьяк всё время оглядывался – замыкающий Пичуга отставал уже излишне.

До станицы осталось метров триста – где-то уже должен располагаться блокпост. Свернули направо, просёлок через заброшенные огороды вывел в высаженные ровными рядами яблоневые сады. Высоченное багровое пламя – видимо, разгорелась цистерна с горючим – неестественно, как-то театрально освещало окрестности. Бомбардировка полчаса как кончилась, но суета с рёвом машин, маневровыми гудками и даже стрельбой не ослабевала.

Старые яблони с жидкими кронами, утяжелённых набухними цветочными почками, свободно просматривались на полсотни метров: тёмно-красные листья, тёмно-красные раскоряки стволов и за ними длинные, дрожащие тени, сливающиеся мутной чернотой. Пришлось перестроиться в обратный угольник с вынесенными вперёд фланговыми дозорами. Двигались перебежками. Дьяк теперь не выпускал отчаянно хромавшего Пичугу из поля зрения.

Живчик с левого фланга прикрякнул и указал на жёлтый в багровой полутени огонёк костерка.

Замотанная в кокон из двух-трёх платков женщина укачивала на коленях так же закутанного в тряпьё грудного младенца. Рядом, что-то выстругивая из чурбачка, полулежал чумазый подросток лет десяти-двенадцати. Вокруг костерка ещё парились чёрный от копоти чайник и пяток разнокалиберных керамических плошек. За спинами – завешанный облезлым плетённым ковром вход в низкий шалаш или землянку.

- Мы свои. Не бойтесь.

Конечно же, Командир постарался окликнуть осторожно, но после долгого молчания всё равно получилось хриплое карканье. Женщина вскинулась и свернулась как от удара, накрывая собой ребёнка. А мальчишка прыжком заслонил её, выставив палку и нож, слепо заоглядывался через костёр. Малорослый головастый недокормок, по колено в огромном мужском пиджаке.

- Мы свои. Русские. – Командир поднялся, развёл руки, показывая ладони. – Советские. Здравствуйте.

- Здравствуйте.

Дремавший грудничок от толчка едва слышно закряхтел, жалобно завсхлипывал. А старший брат, жадно осмотрев-оценив оружие вышедшего к костру, отступил и скрылся за ковёр вглубь шалаша.

- Немцев нет?

- Нет.

- А полицаи?

- Нет никого.

- Так вы, что, одни здесь? – Командир шаг за шагом приблизился, медленно приопустился на одно колено.

- Почему? Не одни. – Женщина развернулась к костру, но лицо не показала, ещё больше согнулась, вновь закачав младенца. – Тут Комаровы живут, Кобенки, Мироненки. Там – Петровы, там Марченки. Халиловы. В садах много землянок.

- Да? А чего в землянках? Откуда сюда собрались?

В щёлку из-под подрагивающего ковра Командира разглядывали ещё пара мордашек.

- Мы до войны в колхозных садах робили. Оне двадцать гектар. Вот теперь здесь бытуем.

- Так что с домами?

- Заняты. Солдаты живут.

- Они нас осенью выгнали. – Подросток выбрался, встал поближе к матери. – Это когда первые уехали. Первые, они хорошие были.

- Молчи!

- А чего? Они с нами в футбол играли.

- Молчи, сказала!

- А чего? Злые после них пришли. Эсэсовцы. Танки везде поставили. Везде-везде. Сто танков!

- Неужели так много? Даже сто? – Командир не шевелился, пока подросток восхищённо трогал автомат.

- Да больше! Они нас и выгнали.

- Выдали двум семьям одну лопату на один день. – Женщина впервые подняла глаза. Командир едва сдержался: какая же она худая – огромные чёрные глазища в чёрных же провалах красно отблёскивающего курносого черепа. – Мол, копайте, столько успеете. Хворостом кое-как покрыли. Землёй. А зима-то ноне лютая выпала. Отвека здесь такого февраля не было. Вымерзли тогда многие: Денеки, Новиковы, Дмитруки, Савские. Громовы. Бондаренки. Прямо с детьми вымерзли. У Дмитруков девять, у Бондаренок тоже девять. У Новиковых шестеро малышей поколело. У Кобенков двое.

- Чем зарабатываешь?– Командир, переменяя колено, оглянулся. Он не мог решить: вызвать ещё кого к костерку? – Кто из ваших в посёлке или на станции работает?

- Зачем вам?

- Спросить хотел.

- Не надо. Сдадут. Все боятся. Все боимся. Вон, там Липяни висят. Все висят: дед Петро, бабка Дуня, их Люська, еёные Коленька и Поленька. Дед Петро пошёл в гору на фазанов петли ставить. Попал под облаву кавказцам. Всю семью казнили, как партизан. И хоронить запретили. Мы боимся.

- И ты сдашь?

- Я ничего не знаю. Бельё стираю в госпитале.

- А чего узнать? Я могу разведать. – Парнишка присел напротив Командира. – Я всё тута знаю.

- Молчи, дурак! Поди спать! И вы тоже уходите. Прошу вас, уходите. Детей пожалейте. Повесят нас всех.

Парнишка встал, потоптавшись, отошёл, сердито запихивая передний край рубахи под лямки великоватых штанов.

- Шигирёв, Гаркуша.

Появление ещё двух разведчиков ни женщину, ни подростка почему-то не удивило.

- Ребята, это…. Ну, если есть рейхсмарки.

Через минуту Живчик сунул Командиру в ладонь пухлый свёрток:

- Три косаря, Командир.

- Спасибо. Потом посчитаемся.

- Замётано.

Женщина протянутые деньги схватила с пальцами, как деревенская собака хлеб, мгновенно сглотнула-спрятала в складки своего кокона. И лишь тогда спохватилась:

– Это что? Вы… Вы же… Сына не забирайте!

- Он нас только проводит. Как звать? – Командир положил ладонь на плохо выстриженную голову аж подпрыгнувшего мальчишки. – Пойдём, Андрейка.

- Вы… Вы… Не забирайте, Христом Богом клянусь: я не выдам. – Женщина, подкинув к плечу всхлипывавшего малыша, рванулась, было, за Командиром. Но ударилась о Копотя:

- А Карлом Марксом?

- Что?

- Карлом Марксом клянёшься?

- И Карлом! И Магометом! Не забирайте, я же ни кому ничего не скажу!

- Сядь здесь и жди.

 

- И где, Андрейка, твои сто танков?

- Так в марте укатили. В Анапу. Взамен румынов прислали. Которых советы под Краснодаром побили. Те, вторые немцы, которые на танках, злые были, одно слово – эсэсовцы. А эти румыны, мамка говорит, вообще звери. Хужее тех.

- Отчего это хуже?

- Пьют. Продают своё оружие горцам и пропивают всё. А как напьются, бьют всех, кто встретится, грабят последнее. И насилуют. Старух, девочек. Заражают. Они хужее!

- Потерпите. Немного осталось.

Пожар на станции пригасили. В вернувшейся темноте едва не наскочили на заграждение из колючей проволоки. А где железнодорожное полотно?

- Так вона, за проволоками насыпь. Можно обойти, но далеко.

- Ясно. Ну, давай, Андрейка, прощаться. Спасибо за службу. Советскому Союзу.

- Не! Я же с вами хочу. Я воевать хочу.

- Андрейка, мы об этом не договаривались. И что же ты мамку бросаешь? С маленьким таким? Братик или сестрёнка?

- Он не брат мне. Совсем не брат.

- А кто он?

- Немец. Болдырь.

- Как это?

- Мамка от немца прижила. Его, всё равно, советы убьют. Или партизаны.

 

А вот и туман. Мучнисто наполненные лунным светом огромные волны медленно сливались с холмов, цепляясь подбрюшьями за чёрную щетинку невысоких лесных порослей. Достигая равнины, волны теряли напор и крутость, растекались, расходуя светоносность и глухоту. Подождать бы с часок, но ладно: жидковат, низковат, однако в полроста и сейчас покрывает.

Осторожничая, пересекли выпасной луг между железной насыпью и шоссе. Метрах в трёхстах впереди – крутой левый поворот на Волчьи ворота. За ним в паре километров, согласно карте, отвилок в Убых. И далее, через Раевскую, к Анапе. На развилке обязательный блокпост. А тут просто идеальное место для засады. С отходом через лес на Маркотхский хребёт.

Взять языка можно только здесь, дальше начнётся прифронтовая зона, там и войсковая плотность, и режим охраны совсем-совсем другие. Там вокруг любого лейтенанта сотня стволов, вокруг штаба – батальон.

- В пять часов отмена комендантского часа. Откроют дороги – первым идёт патруль с сапёрами. С шести ждём. Берём легковой автомобиль. Если с эскортом, значит, птичка высокого полёта – наша цель. Но, не более пары мотоциклеток. Я и Благословский – встречаем от поворота, на левой стороне. Лютиков и Пичугин отсекают с тыла, справа. Шигирёв и Гаркуша идут на захват. Вам тоже лучше справа, где пассажир, зарядиться. Возьмёте, выводите сюда, через дорогу. Мы с Благословским подхватываем, и вместе в лес. Лютиков, Пичугин, вы замыкаете. Всем всё понятно?

- Товарищ командир, а если язык с той стороны, из-за поворота?

- Из-за поворота мы не увидим, если оттуда за ним целая колонна. Из-за поворота всех пропускаем. Начало по моему выстрелу. Сверим часы: четыре-ноль-семь. Всё, по местам.

 

- Пичуга, чего не переобуваешься? Зря, натрёшь мозоль. – Лютый сложил, скрутил снятые портянки, пропихнул в вещмешок.

- Не могу, нога распухла – сапог не снимается.

- Да ты чего?! Чего молчал-то?

- Думал, дотяну. Теперь понял, что нет.

- Не дури. Давай стянем.

- А если потом не наденем?

- Разрежем.

- Не надо. Я вот так лягу, может, отольёт кровь. – Пичуга перевернулся на спину, поёрзав, подполз к дубку. Закинул, по стволу вытянул ногу вверх. – У вас вода есть? Пить хочется.

Лютый отстегнул, протянул флягу. Господи, помилуй, парень-то совсем смялся. Как же он раньше не заметил? А теперь, если перестал за собой следить, это примета верная. Плохая и верная. Господи, помилуй.

- Клим, у тебя магазины готовы? У меня-то только один рабочий.

- А попробуйте, вдруг мои рожки к вашему подойдут.

- В смысле?

- Нате, попробуйте в свой ППШ вставить: мои мне Старшой напильником подгонял. Тарас Степанович. Они тоже клинились. Только, Антон Аникиевич, это, ну, можно встречную просьбу? Я хочу ещё немца убить. Увидеть, что я точно его убил. Можно, я первым выстрелю? Дам очередь, увижу, что попал, а потом вы?

- Постараемся. Конечно, Клим, ты первым.

 

- Благословский, смотри. Вот на карте точки с могилами наших. А это места наблюдений. Отсюда – вот, в блокноте: это передаёшь с первыми координатами, далее отсюда – со вторыми, отсюда с третьими. Как передашь, блокнот уничтожь. Лучше сожги. Отставить! Буду жив, сам продиктую, это на особый случай. На передачу выходим сразу же после взятия языка, потом рацию бросаем. Больше не пригодится. Всё понял?

- Всё. Только отдайте мне аккумулятор тоже. На особый случай.

- Засыпай. Через час сменишь – Командир подтолкнул мешок к Дьяку.

Какие же у него собрались люди, какие люди. Вот ведь по отдельности – каждый лом да заноза, а сошлись и сложились. В другом месте и в другом деле и дня бы мирно не протянули. Это военный комиссар штаба дивизии, после доклада особиста, обозвал его второе отделение резервного взвода дивизионной разведки – «ноев ковчег: семь чистых и пара нечистых». Вернёмся, надо будет, как бы между делом, у Благословского или Лютого уточнить: в чём подковырка? Про семь и двух. Ведь, если наши воры – два нечистых, то тогда, что, он, убеждённый атеист, да и вон Пичугин тоже, каким-то образом к верующим примыкают? Или же наоборот: верующие к коммунистам и комсомольцам прикладываются. Семь чистых. Каламбур какой-то. Диалектический.

 

***

 

С двенадцатого мая целую неделю шли воодушевляющие сообщения о нашем наступлении под Харьковом, Но к двадцатому голос Левитана вновь стал обыденно сухим. А сегодня и вовсе информбюро спало с пафоса: «В течение ночи на 26 мая на Харьковском направлении наши войска закреплялись на занимаемых рубежах. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника. На других участках фронта существенных изменений не произошло». Изменений не произошло. Значит, отступаем.

Катя едва дотерпела до конца работы. Первой забрала Улю из детсада. Хотя до завода добираться девять остановок, но ещё полчаса с дочкой пришлось челночить перед пропускной Станкостроительного. Весна заканчивалась осыпью отцветающих ранеток, свежая зелень заполнила палисадники и просто обочины, скворцы, кормящие своих севших на яйца самочек, всё равно находили минутку воспеть счастье продолжения птичьей жизни.

Они на десять раз просмотрели фотографии ударников трудового фронта и победителей коммунистического соревнования, разъяснили для себя кто такие «передовики», чем они отличаются от «пионеров».

- Пионел всемь лебятам пимел.

- Да. А передовик – всем взрослым.

- Дядям и тётям?

- Да.

Дмитрий, как начальник сменной бригады, вышел одним из последних.

Катя едва дотерпела, пока он попрощается со своими рабочими. У Дмитрия же, заметившего жену и дочь, ослабели ноги. Он, с усилием удерживая грудь и плечи развёрнутыми, с деланной улыбкой неспешно подошёл к ним. Нагнулся, на всякий случай оперявшись ладонями в широко расставленные ноги:

- Гуляем? Погода-то радует. Как моя маленькая провела смену? Воспитатели довольны?

- Папа – воспитательницы! Они осень. Осень довольны.

Дочка, сопя, пыталась вскарабкаться ему на руки. Дмитрий поднял, прижал к груди, и лишь тогда заглянул в глаза Кате.

- Ну?

 

По возвращении из столовой есть пять минут, когда можно откровенно побездельничать. Екатерина откинулась затылком к стенке, отключилась, прикрыв глаза, и вздрогнула, когда над ней нависла Эльвира. Дочь новоназначенного замначальника третьего, «контрреволюционного», отдела областного НКВД, работала в бюро с основания, возглавляла соседний жилищный отдел, и с первого дня взяла покровительство над новенькой. Ну, предложила дружбу, в которой не отказывают. Взамен Кате вменялось раз-два в неделю провожать Эльвиру после работы до дому. По пути они должны были заглянуть и в парикмахерскую, в вещевой магазин или в буфет дома офицеров. Или пройтись по набережной, по которой гуляли раненные из переделанного из храма госпиталя, делавшие им комплименты.

- Катя, Катерина! Замуж хочу. Но не за наших, скучных хряков. За приезжего. Издалека. Чтобы ни он про меня, ни я про него ничего не знала. И чтобы как у тебя: чистый, умный, красивый.

Уля ждала возле раздевалки, всхлипывая смотрела, как забирают из садика последних детей.

- Дремлешь? Пойдём, подруга, покурим.

И такое приглашение не игнорируют. Тем более, некурящие.

- Отцу выслали документы из Томска. На твоего Благословского. Он, оказывается, проходил по делу контрреволюционного «Союза спасения России». Свидетелем. Но почему тогда уехал до окончания следствия? Ты знала? Теперь тебе лучше тоже сменить работу. И место жительства. Буду скучать.

 

После того, как выяснилось, что Ежов – враг народа и заговорщик, в начале сорокового в Вологде прошли аресты высшего состава областного управления НКВД. По делу об искривлениях политики партии по вопросу практики оперативной чекистской работы и о нарушении постановления ЦК ВКП(б) и указаний лично товарища Сталина, дискредитации всех органов НКВД СССР отдельными работниками УНКВД по ЛО и ВО. Начальника Жупахина расстреляли. За ним к высшей мере приговорили ещё семь старших офицеров. Просочилось в слухи: Анисимов, Воробьёв и Антипин вывозили осужденных в лес и лично отрубали им головы топорами. На какое-то время доносительство поприжалось. В газетных передовицах акцент теперь ставился на трудовую доблесть, а не на разоблачения. Дмитрию даже казалось, что самое страшное теперь позади. Однако владыку не выпускали. А потом началась война. И всё стало проще.

Москва. 22 июня 1941 года. Патриарший местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский: «Пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви. В последние годы мы, жители России, утешали себя надеждой, что военный пожар, охвативший едва не весь мир, не коснется нашей страны, но фашизм, признающий законом только голую силу и привыкший глумиться над высокими требованиями чести и морали, оказался и на этот раз верным себе. Фашиствующие разбойники напали на нашу родину. … Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. … Положим же души своя вместе с нашей паствой…».

Москва. 11 октября 1941 года. Патриарший местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский: «…Во имя этой от Бога данной мне власти я, как архиерей, имеющий силу вязать и решать, призываю к покаянию всех, поколебавшихся из-за страха ли, или по другим причинам, а тех, кто покаяться не хочет, объявляю запрещенными в священнослужении и предаю церковному суду для еще более строгого вразумления. Бог поруган да не будет. На тех же, кто, не щадя своей жизни, подвизается за защиту Святой Церкви и родины, и на всех, кто своими молитвами, сочувствием, трудами и пожертвованиями содействует нашим доблестным защитникам, да пребудет благословение Господне, Того благодатию и человеколюбием всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

 

- У Елены Фёдоровны мне сделают медсправку, что Уля остро нуждается в домашнем уходе. Поедем к маме в Грязовец.

- Меня с «брони» не отпустят.

- Дима!

Дмитрий, сильно побелев, смотрел куда-то в небо, машинально прижимая к груди уже отбивающуюся, уже желающую спуститься на землю дочку.

- Вы езжайте. Я что-нибудь придумаю. Спрошу владыку, как он благословит.

- Из тюрьмы? Или в тюрьме?!

- Я спрошу. Он ответит.

 

***

 

- Лютиков. Прекратить демагогию.

- Я?.. Слушаюсь.

Лютый сопел довольным ёжиком: а попробуйте вступить в идеологический спор со своим командиром по нашу сторону фронта! Да ещё и перемудрить его. За одни мысли о таком сразу трое суток «губы». Кстати, во время войны с Германией надо отказаться от немецкоязычных терминов. Как будет по-русски «гауптвахта»? «Военная тюрьма»? Ну, тюрьма, пожалуй, крепко. Арестантская? Темница? Холодная? Кутузка? При чём тут Кутузов? Прекратить демагогию! Даже мысленную.

А всё началось с того, что Командир сам вышел на тему морали. Мол, товарищество есть основа морали в обществе. В идеальном обществе – армии невозможно даже мечтать о победе, если нет товарищества. Лютого, лежавшего рядом, словно за язык дёрнули: ну, да, это вторая из главных заповедей. Чего? Ну, сказано человеку: возлюби ближнего своего как самого себя. То ли Командир устал, то ли вздрогнул близко упавший Пичуга, но он возбудился не на шутку. Политзанятие провёл по полной. Всем пришлось терпеть, пока он выкипит.

Более всего Командир посчитал неуместным определение «возлюби». Его нельзя даже зафиксировать как факт, не то что измерить или взвесить. Описания же всегда разные.

Но ощущения ведь всем знакомые?

Да, но в общее, среднее общее никак не складываются. В единый опыт. Чувства вообще логике зачастую противостоят, они зависят слишком от многого случайного, их не сведёшь в некую единую форму. Поэтому взаимоотношение людей не должно только завязываться чувствами – возлюби сегодня, возненавидь завтра. Долгие, если не вечные отношения возможно построить только на взаимопризнаваемой логике. Отношения – это договора, договора личностей между собой, между личностью и обществом, государством. Всё остальное излишество. Мораль – это свод неких неписанных законов, которые, любишь-не-любишь, а выполнять надо. Да, кто спорит, что у людоедов Африки и у английских военных моряков понятия о морали разные, сами морали разные. Но и у тех, и у иных «возлюби» вообще своё, личное. Несравнимое ни с кем. Даже с другими людоедами или моряками.

В любви тоже все клянутся. А клятва, то есть присяга, выше договора.

Лютиков, а это правда, что ты на фронте по ходатайству Калинина?

Правда. Писал к нему, просился на войну. На самую передовую.

И ты его любил? Или это он тебя любил?

Я по результатам его ответа полюбил.

Демагогия. Ты, Лютиков, ярчайший пример противостояния, противления личного общественному, природной вражды эгоизма и альтруизма. Знаю, помню твоё любимое противопоставление морали и совести.

Нет, морали и страха Божия. Совесть сама по себе, она и у кошек есть.

Повторю: мораль, как осмысленный результат множества общественных договоров, выше индивидуальной совести. В коммунистическом мировоззрении общество, народ во всём превыше личности, индивида. Ваш «страх божий» тоже общественный, только непросвещённый, и потому мы, коммунисты, перешагиваем через ваш первобытный ужас.

Перешагиваете куда? С какой в какую сторону? Ведь получается, вы сами это признаёте, что коммунизм – не новое мышление.

Объяснись.

С ваших слов получается, что коммунизм – возрождённое архаичное родо-племенное мышление. До личностное, общинное. Где профсоюзы и колхозы – всё те же племенные союзы. Вам так же личное мнение не существенно, важно только общее, как это было у первобытных. У питекантропов.

Да за такие разговоры – знаешь что!

Ваш главный аргумент.

- Лютиков. Прекратить демагогию.

- Слушаюсь. – Вот она разведка! Попробуй кто только представить такой идеологический спор по ту сторону фронта.