Она сошла с поезда в Каменске и немного растерялась. Куда идти? В какую сторону? Где-то тут папка живёт, только как его найдёшь – подумала Анна. Именно отчима вспомнила она, а не мать.

Выйдя замуж, Анна при первой возможности старалась хоть на минутку забежать к прежней семье, так как была очень привязана к сестре Марусе и брату Андрияну, но однажды Варвара резко и навсегда прекратила её посещения:

– Хватит сюда бегать! Ты теперь замужняя – отрезанный ломоть!

Трудно сказать, какие чувства в тот момент владели матерью. То ли считала дочь причиной той единственной ссоры с Фёдором Николаевичем по поводу её замужества. То ли она не хотела ни с кем делить его любовь, потому что он был всегда ласков с Нюронькой, в любом её возрасте. То ли жёсткий характер мешал проявить тепло и материнскую заботу, но после этих слов никогда больше дочь не переступала порога родного дома, а потом Фёдор Николаевич с семьёй перебрался в Каменск.

Анна направилась к извозчикам, столпившимся около коновязи, чтобы узнать дорогу до Окуловой и в надежде, что найдётся человек, который согласится отвезти её домой.

– Дорога не бли-и-изкая… – протянул один мужик, – да и денег-то, поди, у тебя нету, – окинул он оценивающим взглядом женщину.

– Нету, – стушевалась Анна, но скоро нашлась. – На месте муж рассчитается!

– Му-у-уж… – опять протянул мужик, – а что же он тебя одну-то отпустил в такую даль с ребёнком? Нету у тебя никакого мужика, не ври, пошла отсюда, коли денег нет!

Анна стояла в растерянности, не зная, как быть.

– Ну, хоть дорогу подскажите… – чуть не плача попросила она, умоляюще глядя на мужиков.

– Постой-ка, девка, что-то я тебя не признаю, но вроде что-то и знакомое… Да вон же ваши, окуловские, – указал рукой один из них на весёлую компанию.

– Где? – резко повернулась Анна и бросилась было в направлении, указанном мужчиной, но тут же остановилась. Ноги налились свинцовой тяжестью, точно пудовые гири.

Нарядный, как жених, Пётр принародно целовал Наталью. Явно под градусом, её мать Марфа Пирогова пританцовывала возле них с бутылкой вина в руках и горланила:

– Э-э-эх, гуляй! Гуляй Росея! Наше времечко пришло!

Пётр, наконец, оторвался от Натальи и стал усаживать её в расписную кошёвку. Пирогова бесцеремонно оттолкнула его:

– Полегче, медведь! Всё же молодуха у нас тяжёлая. Ух, ты моя красота ненаглядная! – полезла она к дочери целоваться.

Тяжёлая… отдалось в сознании. Как это тяжёлая? – обомлела Анна. И тут она вспомнила, что однажды они с мужем встретили похорошевшую Наталью, как смутился Пётр, и с каким вызовом она смотрела на Анну в тот момент. Жар бросился в лицо обманутой женщины. Так он изменял мне… изменял с Натальей… значит, он никогда не любил меня…

Она стояла, окаменев, точно статуя, гневно глядя на мужа. Пётр почувствовал этот взгляд, встретился с ним, опустил голову и медленно направился к бывшей жене.

Ещё не сообразившая, в чём дело, Пирогова ухватила его за рукав:

– Ты куда, зятёк, лыжи навострил? – и тут увидела Анну. – Ах, вот оно чём дело! Марш сейчас же в сани! – вскричала она, как ужаленная, и толкнула его в кошёвку, ничуть не заботясь о беременной дочери, и кинула в руки вожжи.

Скрипя кожаной тужуркой и чеканя шаг, как на параде, она пошла на Анну:

– Ах, тварь! Ты откуда тут взялась, поганка!

В глазах преданной и брошенной жены горел праведный огонь. Пирогова остановилась, не в силах противостоять этому взгляду и заорала, как резанная, на всю привокзальную площадь:

– Милиция! Милиция! Беглая девка тут! Милиция!

На её крик выбежал милиционер:

– Что за крик! Где беглая?

– Вот она, сука! – злорадно ответила Пирогова, тыча пальцем в сторону Анны. – Весь праздник испортила, сволочь!

– Кто такая?

– Орлова она, раскулаченная, месяц назад выслали мы эту вражину в Ирбит, сбежала, видать, гадина! Вот, передаю в руки властей! – плескала ядом активистка.

– Разберёмся. Спасибо, товарищ, за бдительность! – пожал ей руку милиционер.

Довольная собой Марфа побежала к стоящей неподалёку кошёвке, а он не смел и не знал, как подступиться к молчаливому изваянию с ребёнком на руках. Взгляд Анны испепелял след активистки.

Пётр обернулся и крикнул:

– Прости, Нюра! – и сразу получил крепкую затрещину от тёщи.

– Не будет тебе прощения… не будет, – прошептали и плотно сжались побелевшие губы несчастной женщины.

– Пройдёмте, гражданочка, – насмелился милиционер, осторожно тронув Анну за рукав. Она, молча, отвела его руку в сторону и медленно пошла к зданию вокзала.

– Пропала девка! – сокрушённо сказал мужик. – Теперь только понял, кто она… Анна это, Анна Орлова. Господи, что от неё осталось – кожа, да кости… – он достал из-за пазухи чекушку водки, раскружил и выплеснул содержимое в глотку. – Гуляй, Росея… а робить-то кто будет!? – повис в воздухе его вопрос.

***

За столом, покрытым зелёным сукном, сидел человек в форме ОГПУ, что-то писал и, не поднимая головы, задавал вопросы:

– Имя, фамилия, отчество?

– Анна Федоровна Орлова, – назвала она своё имя.

– Год и место рождения?

– 9 октября 1909 года, деревня Пирогова, Каменского округа.

– Семейное положение?.. Замужем, спрашиваю! – повысил он голос, не дождавшись ответа.

– Уже нет… – ответила она, – венчание, видно, теперь ничего не значит, – после паузы добавила Анна.

Мужчина поднял взгляд на допрашиваемую. Перед ним стояла маленького роста, истощённая женщина, с потухшим взором, покачивая младенца и глядя куда-то в пространство.

– Откуда сбежала? Почему? Как? Кто помогал? – сыпал он вопросы.

– Из Ирбита на поезде приехала, домой хотела, – отвечала она тихо.

– Но ведь кто-то же тебе помогал! – закричал он, теряя терпение.

Анна перевела на уполномоченного туманный взгляд и ответила:

– Дяденька, мне нечего больше сказать.

– Какой я тебе дяденька, мерзавка!

Он что-то ещё кричал, бил кулаком по столу, но Анна его уже не слышала, она медленно стала оседать и свалилась без чувств, ударившись головой о каменный пол. Её с младенцем вынесли и заперли в подвале.

 ***

Сознание медленно возвращалось, сквозь кровавый туман в голове, до неё донёсся истошный крик Лизоньки, женщина с трудом открыла глаза: «Доченька, я здесь, – как со стороны услышала она свой голос, – сейчас…» Голова раскалывалась от адской, нестерпимой боли, но Анна подняла девочку с пола и встала. Поспешно освободила грудь и приложила ребёнка. Дочка стала хныкать и терзать прорезавшимися зубками пустую материнскую плоть.

Молоко пропало!... Что же делать? Что делать? – ужаснулась Анна. Она кинулась к узелку, в который в вагоне переложила бутылку молока, но нашла там только осколки, да размокший хлеб. Сейчас, моя сладенькая, сейчас, – приговаривала женщина, тщательно выбирая с края не тронутые стеклом крошки, бросая их себе в рот. Убедившись, что нет осколков, она вкладывала пережёванный хлеб в раскрытый, как у птенца, ротик.

– Давай-ка перепеленаемся, доченька, – Анна раскутала ребёнка, одежда на малышке была мокрой, мать быстро сняла её и укрыла девочку своим полушубком. Переодеть ребенка было не во что – сменка тоже была мокрой от разлившегося молока, тогда женщина сдернула с себя нижнюю юбку и стала пеленать в неё Лизоньку, стараясь сделать это как можно быстрее, так как младенца била дрожь. Анна попыталась прилечь на деревянный топчан, но в подвале было холодно и сыро, а девочка, не переставая плакала, тогда она стала ходить по камере, убаюкивая малютку. Каждый шаг отдавался в голове нестерпимой болью, но женщина ходила и ходила, от стены к стене, согревая Лизоньку своим телом.

Она потеряла ощущение времени, не понимая, сколько здесь находится, ночь на дворе или день, и вздрогнула, когда со скрипом отворилась дверь, и знакомый уже милиционер поставил на пол кружку с водой и ломтик чёрного хлеба:

– Съешь, скорее, чтоб не увидели. Скоро за тобой придут, – прошептал он и захлопнул дверь камеры. Анна спрятала хлеб под кофточку и стала поить дочь. Нестерпимая жажда томила и её, сделав несколько глотков, она вдруг вспомнила, как однажды крёстная лечила мать от головной боли, после падения с лестницы.

Выплеснув на пол воду, Анна взяла зубами край кружки и, держа её навесу, стала тихонько постукивать пальцами по сосуду, каждое, даже незначительное прикосновение отзывалось нестерпимой болью в голове, но постепенно, боль в затылке стала утихать. Немного передохнув, она упрямо поднимала кружку, повторяя процедуру вновь и вновь. Правда, тогда мать держала зубами лёгонькое сито, Анне же пришлось удерживать алюминиевую кружку. Однако результат превзошёл все ожидания, и боль в голове прекратилась. Когда в очередной раз она подняла кружку и ударила по ней, острой боли уже не было.

За этим занятием и застала её Пирогова.

Рехнулась, видать, Нюрка, – пробормотала активистка, и в душе её встрепенулось что-то, отдалённо напоминавшее жалость, но встретив прямой и непокорный взгляд Анны, она тут же рассвирепела:

– Смотреть не на что, позеленела вся, а ишь как голову держит, паразитка! А ну снимай пимы и шуба тебе тоже не понадобится, всё одно загнёшься по дороге, сука! – Она по-хозяйски прошла к топчану и сдёрнула полушубок, которым была прикрыта спящая Лизонька.

– Побойся Бога! Ребёнка не тронь! – еле сдерживая себя, вскрикнула Анна.

– Кого-о-о?! Где он, твой бог-то? Сама подохнешь по дороге и *** твой тоже скоро загнётся! – расхохоталась краснокосыночница. – Переобувайся! Ну! – замахнулась она на Анну, швырнув ей стоптанные ботинки и старый ватник.

– Возьми, богаче ты всё равно не станешь! Как была нищая душой, такой и останешься. Мне жаль тебя, Марфа Петровна! – сказала Анна, сняв валенки.

– А на кой хрен мне твоя жалость, дурочка! Ах да, совсем забыла, вот тут ремки твоего Пашки, нам чужого не надо! – бросила в неё активистка узелок с детскими вещами.

– Что с ним? – кинулась Анна ей в ноги, цепляясь за подол. – Скажи, где Павлуша? Здоров ли? Умоляю!

– Моя воля – ноги бы его не было в доме! Да Наталье не хочу перечить, – ухмыльнулась Марфа, наслаждаясь возможностью унизить человека. – И сюда не пришла бы, коли не она. Глаза бы мои на тебя не глядели, гадина! – отшвырнула Пирогова с ненавистью от себя Анну.

Марфа овдовела рано, муж ушёл в мир иной совсем молодым, и она осталась одна с маленькой Наташей на руках. Тщедушный мужичонка был ленив, любил крепко выпить, так и помер в пьяном угаре под забором.

Когда Фёдор Николаевич Мишакин остался без жены, Марфа стала вынашивать надежду, что он к ней посватается, так как часто приглашал и в доме убраться, и по хозяйству помочь. Она из кожи лезла, чтоб угодить ему, однако тот неожиданно женился на матери Анны. Варвара с дочерью жили в достатке и сытости, тогда как Марфа вынуждена была работать с утра до ночи, чтоб обеспечить более менее сносную жизнь Наталье. Это дочкино место заняла Нюрка, считала женщина и всеми фибрами души её ненавидела. Ну, а уж когда Анну выдали замуж за Петра, которого дочь Наталья безумно любила, Марфа потеряла контроль над собой. Каждая слезинка дочери, падая на её тёмную душу, сжигала дотла остатки человечности.

Зависть опасна как для самого человека, позволившего ей взять над собой власть, потому что губит его душу, так и для людей его окружающих, так как подталкивает на совершение в отношении их гнусных поступков и тяжких преступлений.

***

– Собирайся, гадюка, чтоб даже духу твоего здесь не было! – в ярости прокричала Марфа и выскочила из камеры.

Анна поднесла к лицу одежду сына, припала к ней, окунувшись в родной запах: Павлик… сыночка… солнышко моё ненаглядное… – повторяла она еле слышно.

– Пора, собирайся, – осторожно напомнил милиционер, распахнув дверь.

– Сейчас, сейчас, доченьку только заверну, – заторопилась Анна. Она была благодарна этому незнакомому мужчине, единственному, кто не смотрел здесь на неё с ненавистью. – Спасибо Вам большое!

Мужчина посторонился в дверях, пропуская её вперед. Когда Анна выходила на крыльцо комендатуры, он незаметно для других опустил в её карман несколько монет. Она это почувствовала, но поблагодарила лишь взглядом, так как понимала, что у него за этот поступок могут быть большие неприятности. Проявление жалости к врагам народа в то время было недопустимо.

Мартовское солнце ударило в лицо, после тёмного подвала глаза не сразу привыкали к свету. Анна поскользнулась на мокром крыльце, но устояла, ухватившись за перила.

– Давай, завались тут ещё, корова! – процедила сквозь зубы Марфа. – Накаталась уже на паровозике. Пешком пойдёшь до Ирбита. Если дойдёшь! – добавила язвительно Пирогова.

Анна не удостоила активистку даже взглядом. В сопровождении конвоира, осторожно ступая и обходя грязные лужи, она уходила, навсегда оставив надежду на прежнюю жизнь.