Анна открыла глаза, стараясь понять, где находится. Опять видно в каком-то сарае, вслух произнесла она и попыталась встать, но тут же упала на матрац – голова болела и кружилась.

– Знать-то в себя пришла? Ты меня слышишь, девонька? – наклонилась над ней какая-то женщина.

– Где я? – с трудом выговорила Анна.

– В бараке, матушка, в посёлке. Ну, слава тебе Господи, опамятовалась, голубка!

– Город… город какой?

– Ирбит, а какой ещё?

– Девочка… Лизонька моя где? – заволновалась Анна, цепляясь за женщину.

 – Так похоронили… – замешкалась та, не зная как несчастная отреагирует на это сообщение. – На-ка вот, выпей отварчику.

 – Раиска, ну-ка пособи, – обратилась она к девочке лет десяти, усаживая Анну, – подтолкни ей под спинку подушку.

Значит, не привиделось, значит – дошла! – думала Анна, отпивая горький настой маленькими глоточками. Она вспомнила всё: и долгую дорогу, и конвоиров, и смерть дочери. Слёзы застилали глаза, но Анна сдерживала их, стискивая зубы.

– Ты поплачь, девонька, поплачь! Облегчи душу, – обняла её Варвара Фёдоровна. От этой ласки и участия, стянутые в тугую пружину, нервы расслабились, и Анна разрыдалась, дав волю слезам. Женщина не останавливала и не уговаривала её, лишь баюкала, как младенца, поглаживая осторожно по спине.

Никакая боль не может сравниться с болью матери, навеки потерявшей своё дитя, любые слова в данный момент были бы неуместны. У самой Варвары Федоровны ещё кровоточила рана после смерти двухлетнего сыночка Толика, поэтому она остро чувствовала боль другой матери.

Неделю назад бесчувственную Анну привезли в посёлок, и когда обнаружили привязанного к ней мёртвого младенца, сердца присутствующих при этом содрогнулись. Здесь, в ссылке, многие матери хоронили и оплакивали умерших от голода и болезней детей, но при виде до костей исхудавшей женщины, с обветренным, в коростах, лицом, распухшими посиневшими ногами и разлагающимся детским трупиком на груди, боль и сострадание захлестнули их души.

Они помогли Варваре Федоровне помыть и постричь страдалицу наголо, как, впрочем, и все они были пострижены потому, что опасались вшей и эпидемии тифа. Так как одежда её находилась в полной негодности, общими усилиями – с миру по нитке – собрали перемываху для горемычной. Кто-то соорудил матрац с подушкой, кто-то выделил простыню и одеяло. Возвращаясь с работы, женщины в первую очередь справлялись о её самочувствии и тихонько вздыхали, узнав, что положение остаётся неизменным. Когда по ночам Анна металась и кричала в бреду, никто не высказывал недовольства по этому поводу, хотя её крики были слышны во всём бараке.

– Тебя ведь Нюрой зовут? – уточнила Варвара Федоровна, когда Анна немного успокоилась и затихла.

– Нюра.

– А меня – Варварой Фёдоровной. Когда вы сбежали, тут всё перешерстили, таскали на допросы, но ведь никто ничего не знал, вскоре и попустилось начальство. Тебя вот дней шесть назад Иванко привёз, а Арсений, да ещё одна семья, как в воду канули.

– Канули… – повторила за ней Анна. – Хорошо, что канули!

Ей вновь припомнился весь путь от Каменска до Ирбита.

А вдруг их где-то вот также ведут от сельсовета к сельсовету? – испугалась она своей мысли и тотчас же её отогнала. – Нет! Нет! Пусть их никогда не найдут! – твердила себе женщина, испытавшая на земле муки ада.

– А кто Иванко? Откуда он меня привёз? – спросила Анна, чтобы только не думать о плохом и не накликать беды на беглецов.

– Иванко? Сыном он мне приходится! Сказывают, ты маленько до города не дошла, упала на бугре, вот его и послали за тобой, он тут в помощники старшему по бараку приставлен. Тебя по Чусовлянам вели?

– Не помню я… ничего не помню. И вспоминать не хочу! – ответила, потупившись, Анна.

– И забудь, доченька, забудь! Я просто к тому, что мы из тех мест – Родионовы. Нас в январе тридцатого с мужем Павлом Павловичем да с тремя ребятами сюда определили горе мыкать, я тогда ещё беременная была – Алёшеньку под сердцем носила, – указала она рукой на нары напротив, где спал малыш. – Нынче забрали мужа, говорят, мол, агитировал против артели, а потом Толик помер, шибко голодно было, не Иванко, так и не выдюжили бы… Ой, что это я заболталась, сейчас тебя немножко покормлю, – поспешила она к печке.

В комнату без стука вошёл молодой высокий парень, и Анна сразу поняла, что это и есть Иванко, сын Варвары.

– Мама, как она сегодня? – спросил молодой человек и улыбнулся, встретившись с Анной взглядом.

– Слава Богу, пришла в себя наша Нюронька! Теперь поправится! – радостно ответила Варвара Фёдоровна. – Ты, Иванко, сбегай в бугры за муравейником, поди уж вытаяли они.

Точно заботливая мать, она выхаживала Анну: опускала её ноги в ушат, где был кипятком заварен муравейник целиком, натирала какими-то мазями, поила горькими и пахучими отварами трав, и через три недели Анна смогла самостоятельно встать на ноги.

 Работникам диатомитового комбината стали выдавать зарплату, но купить что-то не представлялось возможным, так как в стране был острый дефицит одежды, однако на прилавках магазинов было достаточное количество тканей: ситца, сатина, фланели, коленкора и сукна.

Во время болезни Анна не могла сидеть сложа руки, ей стыдно было есть чужой хлеб и, чтобы как-то отблагодарить Варвару Фёдоровну за заботу, однажды она предложила сшить для её сына косоворотку. Уже через день Иван надел новенькую сатиновую рубаху. «Ну! – Жених!» – восхитились бабы, когда он вечером прошёлся по бараку, показывая обновку. Высокий, под два метра, девятнадцатилетний парень отчего-то засмущался. Женщины сразу завалили мастерицу заказами, и она вручную шила с утра до ночи косоворотки, нижние рубахи, платья, юбки и кофточки. Те, в свою очередь, старались её подкормить – кто чем мог.

Общими заботами Анна пошла на поправку и, когда смогла ходить, попросила Ивана сделать пяла, парень изготовил станок по её рисунку. Это простое приспособление, состоящее из двух жердей, соединённых поперечинами, помогло обеспечить жителей барака ватными одеялами. За их шитьём и застал комендант Анну.

– А что девка тут прохлаждается? Пора на работу выходить!

– Какой с неё работник, – заступилась Варвара Фёдоровна, – по комнате вон пока еле ползает.

– Ну-ка, пройди! – приказал комендант.

Анна встала из-за пял, сотни иголок впивались в подошвы ещё распухших ног, но она старалась ступать твёрдо, не желая унижаться. Однако мужчина видел, какого труда ей это стоило.

– Ладно, ещё с недельку, пускай ещё побудет, а потом без разговоров – вагонетки катать с обжига. Со следующего понедельника ставлю в смену!

– Врача бы… – попыталась ещё раз заступиться Варвара, но он резко оборвал:

– Ещё чего! Устроили тут курорт, вашу мать!

***

Наравне с мужчинами подростки и женщины выкатывали тяжело нагруженные термоизоляционным кирпичом вагонетки из камеры обжига на улицу и катили их до площадки, где укладывали на поддоны. От нестерпимой жары волосы трещали на голове, и дымилась одежда, дыхание перехватывали горячие зловонные пары. Люди отхаркивали, отплёвывали их, и, выкатив вагонетку, сразу бросались в чан с водой, чтобы охладить одежду и организм, затем быстро катили вагонетки дальше, подгоняемые мастерами производства. Живой конвейер не должен был простаивать, мужчины сбрасывали пустые вагонетки замешкавшихся женщин с рельс и бежали дальше. Одни хотели выслужиться перед начальством, другие – из боязни, что за невыполнение норм выработки будет урезан паёк, но так или иначе, женщинам приходилось со слезами и великим трудом ставить неподъемную вагонетку-платформу на рельсы. Неволя, изнурительная работа и голод выматывали людей, высасывали из них последние физические и духовные силы, лишая возможности мыслить, превращая в безропотный тягловый скот.

Неокрепшая ещё после болезни Анна, возвратившись с работы, наскоро поев, падала на своё место и засыпала. Однообразные тусклые дни медленными ручьями соединяясь в недели, месяцы, стекали в мутное, безрадостное болото жизни и исчезали, стираясь из памяти. Многие люди умирали от болезней, холода и голода, не дожил до трёхлетнего возраста и младший сын Варвары Федоровны Алёша.

Наступала очередная серая, унылая, как и вся жизнь спецпереселенцев, осень, не предвещавшая ничего, кроме голода и непосильного труда. Немыслимо тяжкие испытания, выпавшие на долю Анны за последние два с лишним года, коренным образом изменили внутренний мир женщины.

Горе по-разному действует на людей. Одни, более слабые – ломаются, пускаясь во все тяжкие. Других боль делает озлобленными на весь белый свет, и они губят свои души. Сильные люди, пережив горе, находят пути к счастью.

Анна не относилась ни к тем, ни к другим, ни к третьим, для неё жизнь остановилась со смертью дочери там, на дороге. Откуда она черпала силы, преодолевая километр за километром долгого, мученического пути к месту ссылки после побега, как выдержало больное сердце такие страдания, как не лишилась рассудка, неся труп ребёнка в течение двух недель на руках, даже представить невозможно, да и сама женщина не давала себе в этом отчета. На могилке Лизоньки она была только однажды. Когда ей указали место захоронения, Анна не пролила ни единой слезинки на безымянный холм, под которым вместе с другими умершими поселенцами была погребена её дочь, не потому, что очерствела душа, просто девочка всегда была с ней, в её сердце, как и отнятый сын. Обиды на мужа она уже не испытывала, навсегда вычеркнув его из своей жизни.

Она медленно брела со смены, с единственным желанием, рухнуть на нары и отдохнуть, поэтому вздрогнула, когда около барака её окликнул Иван:

– Нюра, подожди, поговорить надо, – сказал он, остановив её за руку.

– А… это ты, – равнодушно отозвалась женщина.

– Я… – замялся парень, не выпуская, однако, её руки. – Я тут давно жду тебя… Нюра, давай вместе жить, – насмелился он это сказать.

Анна смотрела на молодого человека непонимающим взглядом, не зная, что ему ответить. Она была благодарна и этому парню, и Варваре Фёдоровне за заботу, которой они окружали её, выхаживая во время болезни, но не более. Пережитое, да и сама нынешняя ситуация не располагали к думам о совместной жизни с мужчиной, и в мыслях у молодой женщины не было ничего подобного, поэтому предложение Ивана застало её врасплох.

– Ну, как, Нюра? Что совсем я не люб тебе? – голубые, точно ясное небо, глаза ждали ответа.

– Не знаю я, Ваня, – высвободила руку из горячих ладоней Анна, но заметив, как потускнел его взгляд, погладила по плечу. – Не сейчас… я подумаю… ладно?

Наутро она выкатила вагонетку из раскалённого цеха и, как обычно, быстро погрузилась в чан с водой, однако встать уже не смогла – отнялись ноги. Мужчины выволокли её из воды и положили на землю, кто-то побежал в посёлок, чтобы сообщить коменданту.

Я устала! Боже милостивый, как я устала! Не могу больше! За что, Господи, ты меня так караешь? – спрашивала Анна у равнодушных, безоблачных небес. Молчишь… опять ты молчишь…

– Нюронька! – подхватил её на руки, подбежавший Иван.

– Ноги… ноги не слушаются, совсем их не чувствую, – виновато сказала Анна и закрыла глаза, пряча слёзы. Но они вытекали из-под опущенных ресниц и скатывались под косынку.

Иван пронёс её мимо комнаты матери прямо в свою коморку, бережно положил на топчан и принялся стаскивать мокрую одежду.

 – Что ты делаешь, Иван? Не надо… совестно… – пыталась протестовать Анна.

– Не время, Нюра, стыдиться, не время! Ты, подожди, я сейчас, – он ловко снял с неё одежду, стараясь, по возможности, не глядеть на обнажённое тело и прикрыл одеялом. – Где-то у мамы вроде муравьиный спирт оставался, сейчас сбегаю, подожди…

Осторожно переворачивая Анну, как младенца, с боку на бок, Иван быстро растёр её тело пахучей жидкостью из бутылки и надел нижнюю рубаху матери:

– Вот теперь хорошо будет. Ты открой глаза-то, Нюронька, открой, не надо меня стесняться. Я сейчас по воду сбегаю, кипяток приготовлю, да ещё за фельдшерицей схожу, есть тут одна из наших, раскулаченных, в соседнем бараке живёт, – говорил он, заботливо укутывая желанную женщину одеялом, но в данный момент никаких эмоций, кроме жгучего чувства жалости он к ней не испытывал.

Когда за ним захлопнулась дверь, Анна открыла глаза и огляделась, до этого дня она ни разу не была в комнатке Ивана – он жил отдельно от матери и сестры. Кроме широкого топчана, в коморке стоял стол, лавка, да небольшая печка-буржуйка.

Когда он ещё коневодом работал, местное начальство заметило трудолюбие этого двухметрового богатыря, его недюжинную силу и исполнительность, поэтому и был он назначен помощником старшего по бараку.

Иван не умел работать по-другому. Уже в девять лет отец отправлял его одного из Чусовлян в Ирбит (путь в четырнадцать километров) на двух спаренных подводах, нагружённых мешками с ячменём для пивоваренного завода. Павел Павлович Родионов и сам работал, как вол, и сыну с малолетства не позволял лениться. Иван, одарённый природой могучей силой и здоровьем, к восемнадцати годам наравне с отцом ходил за плугом и ловко орудовал литовкой на покосе, наступая отцу на пятки. Нет сомнения в том, что из него получился бы настоящий хлебороб и хозяин земли, если бы не грянула коллективизация и последовавшее за ней разорение.

Парень хорошо помнил, как перед севом его дед Павел снимал портки и опускался на землю:

– Пора, робята, готова матушка, готова! – говорил он, вставал, туго подвязывал штаны верёвкой, сплёвывал на ладони и брался за рукоятки плуга. Сыновья, Афанасий и Павел, становились в ряд, и начиналась работа до седьмого пота, без отдыха, а короткие передышки случались лишь для того, чтоб поменять уставших лошадей.

Пока колхозники чесали затылки, совещались, да ждали указаний о начале полевых работ, братья Родионовы, вспахав и засеяв свои поля, как ни в чём не бывало, гоняли уже на тройке по деревне и горланили песни. Работать на износ они умели, да и погулять широко любили, на зависть односельчан.

Паша-то дикой, уж отсеялся! Ишь, гуляет, падлюка! – говорили они, провожая взглядами лихую тройку. Диким его называли ещё и потому, что он был неоправданно жесток в семье, избивал до полусмерти ни в чём не повинную жену Варвару, вырастившую ему сиротку Ивана, мать которого умерла при родах.

Варвара Фёдоровна по-матерински любила и жалела Иванка. Когда его, мальчонку лет шести-семи, отец ранним утром отправлял в луга за лошадьми, она заталкивала сына в кладовку и накрывала шубой:

– Поспи ещё, сынок, – и бежала с уздечками сама, молча снося потом побои мужа за свою доброту и своевольство.

В 1918 белые жестоко выпороли нагайками деда Ивана – Павла Ивановича, за то, что перед их наступлением он угнал и спрятал табун деревенских лошадей далеко в лесу. Поэтому первая волна раскулачивания пронеслась над головами Родионовых, не коснувшись. Однако роковой тридцатый год не пощадил никого.

Дед не был выслан, так как после захвата активистами имущества сыновей лишился разума: то в лютый мороз с остервенением долбил и копал землю, то ходил по избам плакал и читал молитвы, а по весне и вовсе исчез из деревни.

Павел с семьей в 1930 году был отправлен в Ирбит, а вскоре осужден на 10 лет лагерей и сгинул, как и Афанасий, в неведомых краях. Семья Афанасия была отправлена на Север в Кондинскую ссылку.

Крутой нрав Павла, переходящий все дозволенные рамки, был унаследован Иваном, и он проявится, на горе Анны, в самом чудовищном виде. Пока же Иван был влюблён и счастлив тем, что может заботиться и оберегать любимую женщину. Первым делом он принёс воды, растопил печку и присел у окна.

– Вон, Нюра, идёт врач, – Иван вскочил с лавки и распахнул дверь. – Сюда, сюда иди! – крикнул он в глубину барака, не выходя из комнаты.

Хмурая женщина осмотрела Анну:

– Плохи дела – паралич нижних конечностей, – заключила она. – В больницу всё равно не возьмут. Пропала девка!        

– Как пропала? Ты что такое говоришь! Пошла вон отсюда, курица безмозглая! – побледнел от возмущения Иван. Он подхватил лекаршу, выбросил за дверь и стал в бешенстве бегать по комнатке, выкрикивая ругательства.

– Зачем ты так, Ваня? Зачем человека обидел? – тихо сказала Анна, наблюдая за ним. – Отнеси меня к Варваре Фёдоровне, на моё место, и будь что будет.

– Что ты! Что ты, Нюронька! Родная моя! – Иван приподнял её вместе с подушки и прижал к груди. – Ты поправишься, вот увидишь, снова встанешь на ноги! Только верь мне, верь, родненькая! – шептал Иван. Злости как не бывало. Он быстро вспыхивал и также быстро отходил от своей ярости.

***

Иван выхаживал Анну в течение полугода, не позволяя даже матери к ней прикоснуться. Пока снег не покрыл землю, он приносил муравейники, запаривал, добавлял настой в бочонок с горячей водой и усаживал Анну. Где-то раздобыл бутыль денатурата, нагревал кирпичи на печке, помещал на них сковороду, наливал денатурат и ставил её ноги, чередуя эти процедуры с ваннами из настоя овсяной соломы. Истинная правда, что Любовь, Вера и Надежда творят чудеса! Благодаря этим святым чувствам, властвовавшим в душе парня, ему удалось-таки поставить Анну на ноги. Когда она встала и самостоятельно сделала первый шаг, он подхватил её на руки и закружил по комнате:

– Получилось, Нюронька! – радостно говорил Иван. – Я верил! Верил! – он осторожно усадил её на топчан, присел на полу на корточки рядом и заглянул в глаза. – Ты обещала подумать, Нюра… Так как? Пойдёшь за меня?

Снова, спустя полгода, голубые озёра глаз ждали ответа. Анна склонилась к нему, обвила руками его шею и поцеловала. Это был их первый поцелуй, от которого у парня, ещё не испытавшего близости с женщиной, перехватило дыхание. Он сорвался с места и пустился в пляс. Испытанная радость требовала немедленного выхода наружу.

– Да-да-да-да-да-да-да! Мне сказала Нюра да! – припевал Иван, выкидывая коленца. Высокий парень очень ловко плясал вприсядку, огромное тело вдруг приобрело невероятную гибкость. Научить такому танцу невозможно, эти способности таятся где-то глубоко внутри человека, и проявляются только тогда, когда душа наполняется восторгом.

– Ты где так научился плясать? – заулыбалась Анна, прихлопывая в ладоши, подбадривая танцора, и поймала себя на мысли, что впервые за три с лишним года ощутила в душе слабые отголоски былой радости, в которой в далёком прошлом купалась её душа.

– Так я всегда умел, как музыка заиграет – ноги сами в пляс пускаются, – ответил Иван. Сейчас же волнующая музыка звучала для него повсюду.

Он, как мог, оберегал Анну, рано утром топил печь, не позволяя ей встать с постели, пока воздух в помещении не прогреется. Умудрялся скрывать от коменданта, что она поправилась, а с наступлением весны выносил её на руках на улицу и усаживал на солнышке.

В августе 1935 года у них родился сын Александр – любимец и баловень всего барака, первый младенец, не умерший, а рождённый для жизни в этом кромешном аду.

Иван очень сильно любил первенца, столь же сильно, как и его мать. Однажды, когда Анна собирала на стол, он усадил малыша голой попой в поставленную на стол чашку и прикрыл руками. Не обнаружив на столе чашки, Анна растерялась:

– Ваня, а где чашка? Ведь только что, кажется, поставила…

– А вот она! – рассмеялся Иван, раскрыв руки. – Это мы с Санком спрятали от мамы чашку!

Анна хотела заменить чашку, но Иван не позволил:

– Наливай! – хохотал он, подбрасывая малыша и целуя его в животик и попку. – Наливай, мама, у нас всё чистое, правда, Санко!

Через два года в холодном декабре, на Николу зимнего, на свет появилась дочь. Имя девочке дал Иван:

– Надо тебя Верой назвать! Вережкой! – ласково говорил он, держа в руках малюсенький свёрток.

– Да, Санко, назовём твою сестру Верой? Посмотри, какая она хорошенькая! – обратился он к сыну.

Саша подбежал и погладил одеяльце:

– Вева… моя Вева!

– Хорошее имя, сынок! Наша Вера! – улыбнулась Анна. Постепенно жизнь начинала приобретать смысл.

Через две недели, как и после первых родов, Анна уже вышла на работу, на укладку кирпича – жернова крутились, не сбавляя оборотов. Дети оставались в бараке, под присмотром хворых женщин и немощных старух.

Варвара Фёдоровна тоже работала на комбинате, а дочь её Раиску, якобы, отправили в детский дом. У девочки начались сильные головные боли и её отправили в больницу в Свердловск, в посёлок она больше не вернулась.

Вечерами, уложив детей, при свете лучины Анна учила мужа читать и писать. Грамота давалась ему с трудом:

– Ух! – говорил он, написав несколько предложений. – Будто зарод сена сметал!

Однако Анна была непреклонна, заставляя его писать и писать. Наблюдая, как он старательно выводит буквы, она размышляла. Люблю ли я Ивана? Может это только чувство благодарности? С одной стороны, невозможно было не ответить на его пылкие чувства, ласку и внимание, которыми он меня окружил, но с другой – это совсем не похоже на любовь к Петру. – Наверное, она разная бывает…

– Хватит на сегодня, Ваня, – обняла она его за плечи.

Иван тут же, на полуслове бросил карандаш, захлопнул тетрадь и резко развернулся:

– Неужто, смилостивилась! – и подхватил её на руки. Мужчина светился радостью и любовью, а она лишь только улыбалась, разучившись однажды и навсегда быть весёлой и счастливой.

– Тише, – приложила Анна палец к его губам, – ребяток не разбуди…

Возможно, при других жизненных обстоятельствах и оттаяла, расцвела бы вешним цветом заледеневшая душа, согреваясь в лучах ясной и чистой любви, но коварная судьба начертала для Анны иной путь.