После провала «Соляного бунта» Павлу Васильеву было очень тяжело –оплеухи критики следовали одна за другой. Спасала жена Лена, которая всегда была рядом, готовая поддержать, пожалеть. До Лены была Галя – девушка из Омска. Павел Васильев практически никогда не жил один. Он женился очень рано, в восемнадцать лет. В 1928 году, в июне, он встретил свою Джульетту. Ею оказалась Галина Анучина, моя будущая мама. Она была на год младше Павла – семнадцать лет.

Галина только что поступила на 1-ый курс Омского художественно-промышленного техникума (Худпром). О регистрации брака не было и речи – тогда это было несовременно. Кстати, и со второй женой Еленой поэт был в гражданском браке.

Надо отдать должное этим женщинам – они преданно его любили, многое ему прощали и очень помогли поэту (каждая в свое время) выжить в той обстановке оголтелой травли, которая была создана вокруг него в Москве. И потому их имена для нас святы.

С Галей Васильев практически большую часть времени был в разлуке, она – в Худпроме в Омске, он с 1929 года в Москве. Сохранились письма, а в письмах стихи. Вот первое стихотворение, найденное в письме Павла к Гале. Оно – о счастливой поре начала их любви. Июнь 1928 года. Их свидания проходят на берегу Иртыша.

Гале Анучиной:

 

– Так мы идём с тобой и балагурим.

Любимая! Легка твоя рука!

С покатых крыш церквей, казарм и тюрем

Слетают голуби и облака.

…

И самой лучшей из моих находок

Не ты ль была? Тебя ли я нашёл,

Как звонкую подкову на дороге,

Поруку счастья? Грохотали дроги,

Устали звёзды говорить о боге,

И девушки играли в волейбол.

 

Сам поэт считал это стихотворение пустячным и никогда его не включал в свои сборники, но я не согласна. Стихотворение прекрасное, и замечательна реминисценция – «устали звёзды говорить о боге...» (Лермонтов).

Следующее стихотворение было написано в августе 1928 года. Влюблённые расставались – Павел уезжал в Сибирское путешествие.

 

– Чайки мечутся в испуге

Я отъезду рад – не рад. –

Мир огромен,

И подруги молча вдоль него стоят.

…

Ты прощай, прощай, любезный,

Непутёвый город Омск,

Через реку мост железный,

На горе высокий дом,

Ждёт на севере другая,

Да не знаю только, та ль?

И не знаю, дорогая,

Почему тебя мне жаль?

(Стихотворение «Расставанье с милой». Напечатано в 1933 году).

 

Однако та, другая, на севере, не дождалась – поэт вернулся к Галине и написал ей в письме в ноябре 1930 года:

 

– И имя твоё, словно старая песня,

Приходит ко мне. Кто его запретит?

 

В самом деле, кто может запретить? Раз он сам понял, что ему нужна именно она, Галина. Он зовёт её к себе в Москву (Галя не может приехать, она в Омске, учится в техникуме):

 

– Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей!

У меня ли на сердце пустая затея,

У меня ли на сердце полынь да песок,

Да охрипшие ветры!..

 

Ему плохо одному, и только в Гале он видит спасение:

 

– Красно солнышко падает в синее море,

И – за пазухой прячется ножик-злодей,

И – голодной собакой шатается горе…

Если всё, как раскрытые карты, я сам

На сегодня поверю, – сквозь вихри разбега,

Рассыпаясь, летят по твоим волосам

Вифлеемские звёзды российского снега.

 

В 1931-м Галя, наконец, получив диплом, приезжает в Москву – наступает мир и покой, когда к стихам не тянет. И стихов не стало. В конце 1932 года они снова появились, но это были уже другие стихи:

 

– Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,

Дай мне руку, а я поцелую её.

Ой, да как бы из рук дорогих не упало

Домотканое счастье твоё.

Я тебя забывал столько раз, дорогая,

Забывал на минуту, на лето, на век –

Задыхаясь, ко мне приходила другая,

И с волос её падали гребни и снег…

 

Галя не читала этих стихов. Но между нею и Павлом появилась недоговорённость. Им стало тяжело вдвоём. И поэт пишет об этом:

Москва. Кунцево. Сентябрь 1932-го:

 

– Надо забыть о том, что нам с тобою тяжело,

Надо услышать птичье вздрогнувшее крыло,

Надо зарю дождаться, ночь одну переждать,

Фет ещё не проснулся, не пробудилась мать.

Лёгким весёлым шагом ходит по саду дождь,

Утренняя по телу перебегает дрожь,

Утренняя прохлада плещется у ресниц,

Вот оно утро – шёпот сердца и стоны птиц.

 

(Это еще один ремейк – Фет). В декабре Павел везёт жену в Омск – Галя на 6-ом месяце беременности. Месяц он живёт в Омске, потом возвращается в Москву. Галя провожает его до перрона вокзала, ещё не зная, что он едет к другой. Но он-то знает!

 

– По́ снегу сквозь темень пробежали

И от встречи нашей за версту,

Где огни неясные сияли,

За руку простились на мосту.

Шла за мной, не плача и не споря,

По́д небом стояла, как в избе,

Тёплую, тяжёлую от горя,

Золотую притянул к себе.

 

Живя на Палихе, Павел грустит по Гале. Одно за другим появляются три стихотворения, где он вспоминает омскую любовь. Самое замечательное – первое – об иртышских свиданиях.

 

– Вся ситцевая, летняя, приснись,

Твоё позабываемое имя

Отыщется одно между другими,

Таится в нем немеркнущая жизнь.

 

Из второго стихотворения:

 

– Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю,

В стране какой и при луне какой,

Весёлая, забытая, родная,

Звучала ты, как песня за рекой.

 

Но самое интересное – третье стихотворение:

 

– Когда-нибудь сощуришь глаз,

Наполненный теплынью ясной,

Меня увидишь без прикрас,

Не испугавшись в этот раз

Моей угрозы неопасной…

…

Свидетельствую, ты меня

Опутала, как мне хотелось,

Опутала, как вьюн в цвету

Опутывает тело дуба.

Вот почему, должно быть, чту

И голос твой, и простоту,

И чуть задумчивые губы…

И тот огонь случайный чту,

Когда его кругом так мало…

 

Многие считают (и даже пишут), что поэт имеет в виду чувственный огонь. И ошибаются. Чувственного огня в нашей жизни сколько угодно, немерено (инстинкт продолжения рода самый мощный из всех). А мало другого огня – огня души. Мало поэзии, высоких помыслов, самоотдачи. А у Гали это было, и проницательный муж всё увидел и отметил в своих стихах.

12 августа 1934 года в газете «Известия» публикуется стихотворение «Иртыш». Типичное для Васильева «километровое» стихотворение. Оно патриотично и славит просторы родного края:

 

      – Камыш высок, осока высока,

Тоской набух тугой сосок волчицы,

Слетает птица с дикого песка,

Крылами бьёт и на волну садится.

Река просторной родины моей,

Просторная, иди под непогодой,

Теки, Иртыш, выплёскивай язей,

Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый.

 

И в конце стихотворения мы читаем прощание с Галиной, покаяние перед той, которую когда-то он так жестоко оставил на берегу этой реки.

 

Я б с милой тоже повстречаться рад:

Вновь распознать, забытые в разлуке

Из-под ресниц позолочённый взгляд,

Её волос могучий перекат

И зноем зацелованные руки.

Чтоб про других шепнула: «Не вини»,

Чтоб губ от губ моих не отрывала,

Чтоб свадебные горькие огни

Ночь на баржах печально зажигала,

Чтобы Иртыш, меж рек других скиталец,

Смыл тяжкий груз накопленной вины,

Чтоб вместо слёз на лицах оставались

Лишь яростные брызги от волны.

 

Жаль Галю, но ничего не поделаешь. Обстоятельства были не на её стороне. Что было делать Павлу? Бросить Москву? Уехать в Омск и там «вить гнездо»? Это было бы смерти подобно, ведь весь смысл жизни был у него в другом: он мечтал стать первым поэтом Страны Советов. Такое было возможно только в том случае, если бы он остался в Москве. И он остался… С Леной… На Палихе. Конечно, отец понимал, что поступает подло. Но… стихи пересилили.

Он уехал в Москву, оставив решение своих семейных проблем на потом. Лена подчинилась ситуации, не требовала разрыва с Галей, терпела до времени такое положение. А что же Галя? Она, конечно, страдала – её оставили самым безжалостным образом.

Но всё же, расставшись с мужем, она осталась для него светлым ангелом. Её страдания были вознаграждены самыми пронзительными стихами в её честь – всего двенадцать стихотворений! До последнего она верила его письмам, которые он не переставал ей писать и в которых он уверял, что любит только её. И даже в последней своей (предсмертной) поэме «Христолюбовские ситцы» отец вспоминает о маме:

 

– От свежака пенноголова,

Вода шаталась не спеша,

Густого цвета золотого,

И даже в пригоршне ковша

Она ещё была медова...

Она ещё была, как ты,

Любимая!

Забыто имя –

Не оттого ль в горчичном дыме,

По-псиному разинув рты,

Торчком,

С глазами кровяными

Восстали поздние цветы!

 

Итак, эстафету перехватила Елена Вялова – теперь она обеспечивала тылы. Странно, что папа с мамой так и не расстались – отец этого не хотел. Уже в 1934 году он писал в очередном письме: «Галюсик, верь не верь – несмотря ни на что я всё-таки только тебя одну люблю, и рано или поздно (я постараюсь поскорее) мы будем вместе». Ну как можно таким словам не поверить. И мама поверила. И ждала.

Семья Васильевых поначалу тоже надеялась, что Павел «образумится». Когда поэт привёз в Омск Лену в 1934 году, был страшный скандал. Николай Корнилович выгнал их с Леной из дома со словами: «У меня одна сноха – Галина». Во второй их приезд (1936 год) дед утихомирился. Позже, в 1956-м году, Елена Александровна говорила мне: «В 1936-м у нас с Пашей всё уже было хорошо». Охотно верю. И всё же Галину никто не собирался вычеркивать из семьи. Вот я читаю книгу Сергея Поварцова «Всё прошлое с нами». В ней на с. 59-75 очерк «Судьба учителя» о том, как в 1942 году мой дед Николай Корнилович Васильев был расстрелян по приговору Ново-Сибирского областного суда. Расстрелу предшествовал арест в ноябре 1939 года, на котором случайно присутствовала я. Мне было тогда 6 лет. Я только помню, что зажёгся свет и по комнатам ходили чужие люди. Сохранился документ, где дед даёт сведения о семье: …в том числе называет «Павла и его двух жён – Галину Анучину и Елену Вялову…»

Елена Вялова стала женой Павла Васильева в час его славы – и вдруг всё рухнуло после печально знаменитой статьи М. Горького «Литературные забавы». И эта блестящая москвичка, не испытывавшая недостатка в поклонниках, осталась с мужем-изгоем, когда от того отвернулись все. Она любила его. В эти трудные дни славы и гонений она была рядом. И Павел с благодарностью пишет ей своё супружеское послание:

 

– Слава Богу,

Я пока что собственность имею:

Квартиру, ботинки,

Горсть табака.

Я пока владею

Рукой твоею,

Любовью твоей

Владею пока.

 

В стихотворении ощутимы властные нотки:

 

–Ты – моё имущество,

Моё поместье,

Здесь я рассадил

свои тополя.

 

Но Васильев не был бы Васильевым, если бы поступил иначе. Ведь даже воспевая красавицу, на которую он не имел формально никаких прав, поэт спешил показать, что она подвластна ему, что уж тут говорить о жене:

 

– Спи, я рядом,

Собственная, живая,

даже во сне мне

Не прекословь.

 

Ещё раньше, в 1935-м году Краснопресненский суд г. Москвы приговорил Павла Васильева к 1,5 годам исправительно-трудовых лагерей за «избиение комсомольского поэта Джека Алтаузена». Как считает Н.И. Кузнецова (Павел Васильев, С.-Петербург, 2007 г.), обвинение было спровоцировано тем же Джеком Алтаузеном и его друзьями.

После многих мытарств отец попал в Рязанскую тюрьму, где с ним обращались хорошо и дали ему возможность написать целых три поэмы: «Принц Фома», «Женихи» и «Христолюбовские ситцы» (Часть I).

Елена Александровна навещала его в тюрьме и говорила нам, что он там даже поправился. И отдохнул. И послал Елене маленькую записку в тот дом, на фасаде которого сейчас мемориальная доска со скульптурным портретом – бюстом Павла Васильева:

 

– Чтоб долго почтальоны не искали,

Им сообщу с предсумрачной тоской:

Москва, в Москве 4-ая Тверская,

Та самая, что названа Ямской.

На ней найди дом номер 26 –

В нём, горестном, квартира 10 есть.

О, почтальон, я, преклонив колени,

Молю тебя, найди сиё жильё

И, улыбнувшись Вяловой Елене,

Вручи письмо печальное моё.

(декабрь, 1935, Рязань).

 

Последнее своё стихотворение Павел Васильев написал в кабинете следователя на Лубянке, уже будучи арестованным в 1937 году (ему позволили). В 1956-м тот самый следователь, И.И. Илюшенко, передал это стихотворение Елене Александровне, вернувшейся из ссылки в Москву, и сказал, что стихи эти посвящены ей.

 

– Снегири взлетают красногруды…

Скоро ль, скоро ль, на беду мою

Я увижу волчьи изумруды

В нелюдимом северном краю.

Будем мы печальны, одиноки

И пахучи, словно дикий мёд.

Незаметно всё приблизит сроки,

Седина нам кудри обовьёт.

Я скажу тогда тебе, подруга:

«Дни летят, как по ветру листьё,

Хорошо, что мы нашли друг друга,

В прежней жизни потерявши всё…»

(Февраль 1937, Лубянская внутренняя тюрьма).