* * *

 И Артём действительно справился. Терпеливо выслушивал краткое чтение немецкого священника-пастора, вступал в задушевный разговор с нашим немного растерянным батюшкой, чем, кажется, приободрял его, бросал в каждую могилу по три обязательные горсти земли, давал дельные советы могильщикам, а иногда так и сам брался за лопату.

 Пока шла неустанная эта погребальная страда, гости на пятачке, дожидаясь её окончания, томились, то разбиваясь на отдельные группки, то опять соединяясь вокруг губернаторов и генералов в одну общую колышущуюся толпу.

 Неутомимый немец-старик тоже угомонился, но в продолжительные беседы ни с кем не вступал, а пристально поглядывал на село, да на всё ещё запертых в загоне милиционерами-полицейскими серпиловцев, словно хотел там увидеть кого-то знакомого. Не обносил он дальнозорким своим взглядом и деревенское кладбище-погост. Там старик опять высмотрел деда Витю и удивился, почему этот деревенский мужик в русской стёганке-телогрейке одиноко сидит на лавочке за могильной оградою (да ещё и прячется в тени жиденьких с почти уже облетевшей листвой зарослях), а не присоединяется к односельчанам, которых вот-вот выпустят на свободу.

 Ловко, словно артист-фокусник, поиграв палкою, старик даже сделал в сторону кладбища и деда Вити несколько шагов, но в это время на пятачке всё пришло в движение и совсем уже в праздничную суету. Не занятые в похороннах солдатики и какие-то посторонние молодые ребята и девчонки в голубеньких мундирчиках с галстуками (официанты или какие-нибудь другие прислужники, как догадался дед Витя) расставили по всему периметру пятачка длинные раскладывающиеся столы и покрыли их белоснежными скатертями. Через минуту на этих столах появилась и водка, и всевозможные закуски, которые официанты-служки проворно выносили из отдельной поварской какой-то машины-кухни.

 Толпа, увлекаемая губернаторами, стала окружать эти столы, разбираться вокруг них согласно своим рангам и должностям. Старику-немцу место было определено за столом, предназначенным для начальства и особо почетных гостей, как всегда это и делается во время праздничных банкетов (дед Витя ни разу в своей жизни на них не присутствовал, но видел в кино и по телевизору): рядовые гости стоят в притирку, плечом к плечу за общими столами-братинами, а президиум и гости почётные, особо отмеченные и приближенные, за отдельным, поставленным на особицу, в отдалении от общих братин и поперек им. По наблюдениям деда Вити, на столах этих выпивка и закуска тоже были особые и в особом изобилии: коньяки, разных сортов водка и вина, прохладительные напитки и фрукты. Само собой разумеется, что и посуда на стол президиума выносилась отдельная, хрустальная и фарфоровая, высокого качества, а на общих - пластмассовая, разового пользования.

 На нынешних столах все было организовано точь-в-точь, как в кино и в телевизоре. Стол президиума, поблескивая на солнце дорогими бутылками и дорогой посудой, возвышался на самой маковке бугорка, рядовые же как бы стекали в низинку, к пустырю.

 Поминальное торжество-трапезу можно было уже и начинать, но наш губернатор медлил, позволения и команды пока не давал, дожидаясь священников.

 Те появились минуты через три-четыре в сопровождении благостно-покорного воцерковлённого переводчика и Артёма, утомленные затянувшейся службой, припорошенные березовыми листьями и могильной землей. Место им было определено в президиуме, в самой середине стола, между губернаторами и генералами.

 Артём, доведя священников до президиума и, сдав их из рук в руки начальству целыми и невредимыми, скромно попятился к столам рядовым, в самый конец их и завершение, где заняли себе места журналисты. Но губернатор повелительным жестом остановил его и указал место за столом президиума, в соседстве с немцем-фотографом. Противиться губернатору Артём не осмелился, хотя там, в конце рядовых столов в толпе журналистов – людей на поминках в общем-то случайных и необязательных, (они все-таки на работе: сделали свое дело, что надо - засняли на пленку, что надо - записали в блокнотиках, и давно бы могли уехать) он чувствовал бы себя свободнее и вольнее (там и выпить можно было бы побольше, и без оглядки). Но слово губернатора - закон, и Артём, сняв шляпу, пристроился рядом со стариком и сразу затеял с ним, призывая на помощь переводчицу, какой-то дружеский, застольный разговор.

 Еще через пару минут подошли к столу президиума несколько милиционеров-полицейских в серьезных, важных чинах, полковников и подполковников. Полицейские же рангом пониже продолжали исправно нести охранную бдительную службу. Серпиловцев они наконец-то из заточения выпустили и позволили им беспрепятственно разглядывать свежие захоронения, но к столам подходить близко не советовали. Да серпиловцы по деликатности своей и сами туда не стремились, хорошо понимая, что на них за столами не рассчитывали (это сколько же надо выпивки и яств, чтоб упоить и укормить полсела). Пусть там трапезничает от имени и по поручению крестьянского сообщества Артём, деревенский их самый главный начальник. Он в трапезах-застольях толк и обхождение понимает и после, если не загордится, то расскажет, что там было и как: какая выпивка, какая закуска. Рассказывать Артём умеет еще лучше, чем выпивать и закусывать. Впрочем, народу в стайке, за чертой, к концу погребений задержалось совсем мало. Многие, посмотрев издалека только начало митинга и похорон, разошлись по домам. Смотреть было вроде бы больше и нечего. Возле каждой могилы в березовой роще работа шла однообразная и скорая, будто на конвейере: священники, солдатики и казахи-турки трудились неразгибно. Подсобить им - это, конечно, совсем иное дело, а просто безучастно смотреть, ротозействовать как-то оно вроде бы и нехорошо, не по-людски и не по-человечески. В березняке остались лишь старики, старухи да дети-подростки, свергшиеся с деревьев. Обретя свободу, серпиловцы стали бродить между рядами, читать, каждый по своему знанию надписи на столбиках на немецком и русском языках. Именных надписей там было не так уж, чтоб и много, да и то лишь в начальных рядах, а на дальних темнели одна под другой надписи «Томб офте Унковн» - «Неизвестный».

 Вслед за серпиловцами, наскоро собрав лопаты и другой шанцевый инструмент, уехали с похорон и солдатики. (Самовольно, как журналисты, занять места за столами они, понятно, не смели). Поторапливаться солдатикам был особый резон. Если нигде не застрянут в дороге, то как раз поспеют в гарнизонную столовую к обеду. А он сегодня особый, субботний, с наваристым борщом, с кашей перловкой или макаронами «по-флотски», и главное, с густым розово-красным киселём вместо обычного жиденького чая.

 А вот для вольнонаёмных казахов-турков время обеда еще не настало, и они, вытесняя из рощи последних серпиловцев, принялись совковыми лопатами и метлами зачищать междурядья, подравнивать, где необходимо надмогильные бугорки и неровно в спешке поставленные столбики. Негромко, на малых оборотах заурчали и уползли к дальнему соприкасающемуся с деревенским погостом краю березняка два трактора: малый, экскаваторный с выброшенной вперед, будто какой хобот, ковшом-землечерпалкой и тяжелый, играющий на солнце отполированным до серебряно-стального блеска бульдозерным ножом. Наверное, там, на окраине вновь обретенного немецкого кладбища была какая-то срочная земляная работа, с которой казахи-турки вручную справиться не могли. А может, просто кто-то из распорядителей торжеств решил спрятать трактора куда подальше, чтоб они своим видом не мешали проведению заключительной части этих торжеств - банкета-поминок.

 Пора было уходить домой и деду Вите. Ему тоже развлекаться тут больше нечем, на огороде ждет капуста и, если не терять время попусту, не прохлаждаться, то к вечеру её можно будет потихоньку срубить и свезти на тачке ко двору, и тем порадовать Ольгу Максимовну.

 Дед Витя в последний раз оглядел материну могилу, снял с креста несколько только-только опавших листиков и вышел за ограду.

 - Ну, мать, - поклонился он могиле и сказал так, как всегда и говорил при расставании, - прощай пока. В следующую субботу приду.

 - Прощай, - молодым и вовсе не грустным голосом ответила мать, а может быть, это деду Вите лишь послышалось в шелесте березовых высоких ветвей и калинового усыпанного гроздьями-кровинками куста.

 За оградой он надел шапку, половчей приладил в руке палочку-посошок и твердо встал на протоптанную за долгие годы хождения к матери песчаную тропинку. Но тут дед Витя вдруг услышал, как позади него кто-то заполошно и надрывно кричит:

 - Виктор Васильевич! Виктор Васильевич! Подожди!

 Дед Витя оглянулся и увидел, как через пустырь, заплетаясь широкими брючинами в осеннем порыжевшем бурьяне, к нему бежит Артём.

 - Чего тебе? - любопытства ради задержал шаг дед Витя, немало дивясь, почему это Артём вдруг стал окликать его по имени-отчеству, а не так, как привык по обыкновению, в повседневной жизни -дедом Витей.

 - Тебя Юрий Иванович зовет!

 - А кто такой Юрий Иванович? - перекинул посошок из руки в руку дед Витя.

 - Ну, ты даешь! - неподдельно возмутился Артём.- Губернатор наш.

 - И зачем я понадобился нашему губернатору? - повесил на посошок сумку с пустой четвертинкой дед Витя.

 - Поговорить хочет. С гостями познакомить. Я рассказал ему о тебе.

 - И что же ты рассказал ему? - вскинул отяжелевший взгляд дед Витя на фетровую шляпу Артёма, которая опять наползла тому на самый лоб.

 - Так, всё рассказал, - забеспокоился под этим взглядом Артём, - что ты в Серпиловке теперь, считай, последний, кто помнит войну, кто пострадал на ней.

 - Некогда мне! - отрывисто и резко ответил дед Витя и, отстранив Артёма, зашагал по тропинке.

 Но Артём не отставал, крутился, словно какой вьюнок, вокруг него, загораживая дорогу и уговаривая на все лады:

 - Неудобно же, Виктор Васильевич. Тебя все ждут.

 - Неудобно штаны через голову надевать,- начал уже всерьёз заводиться дед Витя, и Артём прекрасно знал, что ничего хорошего это не сулит.

 Он прильнул к нему с другого боку и проговорил с обидой и жалобой в голосе:

 - Меня ругать будут. Я же обещал…

 - Зря обещал!- не стал больше слушать его дед Витя.

 Но шаг он все-таки опять замедлил и дальнозорко посмотрел в сторону застолья.

 Там, прервав трапезу, и хозяева, и гости действительно ждали, чем закончатся переговоры Артёма с дедом Витей. Они с напряжением и любопытством наблюдали за ними, а немец-старик даже нацелился своим минометным фотоаппаратом.

 - А этот, что, - ткнул в него посошком дед Витя, - небось воевал у нас?

 - Бог его знает, - уклонился от прямого ответа Артём.- Но говорит -ветеран.

 - Эсесовец поди, - завелся ещё больше дед Витя. - Там только такие верзилы и были.

 Он еще раз посмотрел на всё застывшее, безмолвное застолье и вдруг в одну минуту переменил свое решение, как это нередко случалось с ним и в обыденной жизни, особенно, если дед Витя выпивал рюмку:

 - Ладно, я пойду!

 Он свернул с тропинки на пустырь и, почти не помогая себе посошком, не прислушиваясь, как поскрипывает и саднит культю расшатавшийся за день протез, пошел к празднично-поминальным столам.

 Артём семенил рядом, без умоку болтал и похвалялся, что и наш, и немецкий губернаторы твердо обещали проложить к Серпиловке асфальт, провести газ, а, может быть, даже и воду. Но дед Витя мало его слушал, а всё поглядывал и поглядывал на подвыпивших уже поминальщиков и в первую очередь на старика-немца, который, не переставая, целился в него и щелкал фотоаппаратом.

 На подходе к пятачку-площадке, Артём ловко подхватил деда Витю под локоть и, минуя рядовые, на добрую треть уже опустошённые столы, подвел его к президиуму, где водки и закусок не убывало.

 - Вот, - легонько подтолкнул он туда своего пленника: - Виктор Васильевич, я вам говорил, ветеран наш и герой войны.

 - Очень рады, - потеснив священников и генералов, освободил губернатор рядом с собой место для деда Вити.

 - Чему рады? - помедлил дед Витя занимать это место.

 - Рады познакомиться, - немного смущаясь, протянул ему руку губернатор, не привыкший к подобным разговорам с собой.

 Молодую холёную эту руку дед Витя пожал и стал выжидать, что будет дальше.

 Губернатор попробовал было знакомить его с соседями по застолью, нашими и чужими, но вовремя догадался, что прежде знакомства надо все ж таки деду Вите, ветерану и герою, налить рюмку.

 Он дал знать об этом стоящему прямо у него за спиной официанту. Но когда тот потянулся за бутылкой, ловко перехватил её у него и начал самолично наливать деду Вите водку в махонькую прозрачно иссечённую затейливыми узорами рюмку.

 - Я с такой тары и такими дозами не пью, - неожиданно остановил его дед Витя.

 Губернатор, подождав пока переводчица переведет его слова иноземным гостям, не смог сдержать улыбки, и откровенно загордился перед этими гостями: вот, мол, какие у нас, у русских, ветераны и герои войны - с мелкой тары и мелкими дозами не пьют. Он потянулся за фужером, расчерченным точно такими же, как и рюмка, узорами, но потом что-то шепнул служке-официанту, и тот неведомо откуда раздобыл и водрузил на стол граненый двухсотпятидесятиграммовый стакан.

 Теперь уже совсем широко и по-свойски улыбаясь, губернатор с пониманием дела и, чувствовалось, немалым опытом принялся наливать водку, которая утробно побулькивала и, будто сама поскорее рвалась из бутылки. Но на половине стакана он горлышко бутылки оторвал и вопросительно посмотрел на деда Витю.

 - Лей, лей, - поторопил его тот.- Водка поди не твоя - казенная.

 - Казенная, - подыграл деду Вите губернатор и еще больше загордился им перед иностранными гостями. Заодно загордился и собой, своим откровенным, открытым разговором с народом, от которого ему утаивать и скрывать нечего.

 Когда стакан наполнился по самый венчик и ободок, дед Витя взял его твердой, не дрогнувшей рукой, внимательно оглядел всё застолье, начиная от заглавного поперечного стола и заканчивая стоящими продольно, вниз по склону, и вдруг опять озадачил, спросил молодого губернатора:

 - И за что же вы тут пьете?!

 Губернатор на этот раз гордыню свою смирил, вспыхнул и зарделся, словно красная девица, и с трудом нашелся, что ответить деду Вите:

 - Похороны, сами понимаете…

 - Ну, за эти похороны я пить не буду, - подвинулся поближе к столу, чтоб поставить на него стакан, дед Витя.

 Иностранные госты, дожидаясь, пока толмачи объяснят им, что там за разговор затеялся между губернатором и ершистым русским стариком-инвалидом в шапке ушанке, потертых штанах и телогрейке-стеганке, которую они прежде видели только в кино, по-гусиному вытянули в сторону переводчиков головы и насторожились в предчувствии чего-нибудь особо веселого и развлекательного. А наши заволновались и встревожились всерьез. Они с удвоенным вниманием стали прислушиваться к переводчикам, надеясь, что те как-нибудь смягчат, скрадут слова деда Вити и тем выручат губернатора, в общем-то по своей воле и легкомыслию попавшего в эту неожиданную переделку.

 Но выручил его сам дед Витя. Глянув на побагровевшее растерянное лицо губернатора, он стакан не поставил, а наоборот, еще крепче зажал его в заскорузлой горсти и сказал как бы только одному своему собеседнику:

 - А вот за нынешнюю, Дмитриевскую субботу я выпью. Знаешь, что такое - Дмитриевская суббота?

 Ни губернатор, ни многие другие, приехавшие вместе с ним областные и московские гости не знали. Но им ловко и вовремя подсказал наш внимательный ко всему происходящему батюшка. Он из-за плеча немецкого пастора в двух-трех доходчивых словах все объяснил губернатору. Тот сразу подобрел лицом, успокоился, улыбнулся деду Вите, может быть, даже опять скрытно гордясь им. А иноземным гостям все было без разницы. Если они мало чего поняли из разговора деда Вити с губернатором, то тем более ничего не поняли насчет Дмитриевской субботы, которая у них, в немецкой стороне, не празднуется и не отмечается. Они теперь с нескрываемым страхом смотрели на стакан деда Вити, не веря, что тот в один раз и присест выпьет его.

 Но дед Витя выпил. Не торопясь и не поспешая, мерными расчетливыми глотками, внимательно следя, что ни единая капля не обронилась ему на подбородок. Когда же стакан опорожнился, дед Витя аккуратно поставил его на край стола и закусил малым ломтиком хлеба с колбаской.

 Теперь все ожидали (и губернатор, кажется в первую очередь), что почетный гость, ветеран и инвалид, поблагодарит за угощение и потихоньку уйдет домой. Всё, что надо было знать о нём, они узнали от Артёма. Хотелось, конечно, и посмотреть на героя, о котором Артём так вдохновенно рассказывал, чтоб удостовериться - не перебрал ли он, не переборщил ли в своих похвалах. Они посмотрели и удостоверились (втайне решив, что всё ж таки переборщил), и на том их интерес к деду Вите пропал. Делать ему тут вроде бы больше нечего, тем более, как им казалось, хорошо выпивши.

 Но дед Витя сам не ушел, а повернувшись к старику-немцу, вдруг почти в самый окуляр фотоаппарата и в грудь ткнул его посошком:

 - А ты чего приехал?! Воевал небось у нас?!

 - Наин, наин! - похоже, без переводчика понимая деда Витю, замахал тот руками.- Нихт им Криег!

 - Ладно тебе - нихт! - не отставал от него дед Витя. - ЭсЭс поди?

 - Наин - ЭсЭс! - еще пуще заволновался старик. - Их бин еин Инфантерист - пехота.

 - Теперь вы все пехота, - подловил его на этой оплошности и невольном признании, что воевал, дед Витя.

 Переводчики опять все путано пересказывали и сглаживали, чтоб слова деда Вити не слишком задевали иноземных гостей. Но те на этот раз поняли их правильно, только идти на помощь старику, словно сговорившись, почему-то не решились, а оставили его один на один с дотошным дедом Витей. Растерялись даже генералы и священники.

 Минута установилась тяжелая и напряженная. Чтоб разрядить ее, надо было, наверное, вмешаться нашему губернатору, но тот опять не нашелся, как это поумней и поделикатней сделать.

 А дед Витя, между тем, повторно ткнул старика в окуляр и, отстраняясь от стола, как бы даже вознамерился подойти к нему вплотную:

 - А раз пехота, так, значит, это ты и бросил нам вон там, в селе (он указал посошком на Серпиловку) в погреб гранату.

 - Наин, наин! - стараясь улыбаться, и свести всё на шутку, загородился от деда Вити фотоаппаратом и палкой старик.

 - Ну, не ты, так такой, как ты! - вроде бы смягчился тот, но чуть помедлив, указал посошком на возвышающиеся невдалеке остатки бывшей колхозной фермы.- А вон там, в конюшне, ты, случаем, не сидел, воду по-собачьи из корыта (дед Витя показал – как) не хлебал?!

 Старик, проследив, куда указывает дед Витя, тоже немного помолчал, покрепче оперся на палку и вдруг произнес:

 - Я, Я! (то есть да, да - сидел).

 - Ну, стало быть, и гранату ты бросил. И нечего отпираться!- совсем добил его дед Витя.

 Старик, дождавшись перевода, начал о чем-то долго и горячо говорить, размахивать палкой и всё время забрасывать за спину непокорный фотоаппарат. Но дед Витя его уже не слушал (и не слушал никого иного). Он неожиданно для всех высоко поддернул на левой ноге штанину и белые подштанники, которые, начиная с сентября месяца, чтоб не мерзла культя, начинал носить, показал немцу прихваченный двумя ремешками за худую костлявую голень старый измочаленный протез:

 - Это твоя работа! Фотографируй на память!

 Немец сбился с пространной своей речи, забормотал что-то невнятное, а губернатор, видя, что назревает и затевается скандал, за который в первую очередь придется отвечать ему, поманил к себе Артёма и с раздражением приказал:

 - Уводи его отсюда!

 Дважды повторять Артёму приказ не надо было. Он тут же обхватил деда Витю за плечи и почти силком начал уводить из-за стола.

 - Пойдем, пойдем, - настойчиво уговаривал он его.- Ольга Максимовна поди заждалась.

 Но дед Витя, опустив штанину, стоял твердо и никуда идти не собирался. На обманно-ласковые уговоры Артёма он ответил резко, будто ударил наотмашь:

 - Ничего - подождет! - Она у меня терпеливая.

 На помощь Артёму подоспели два милиционера-полицейские, но дед Витя прикрикнул и на них:

 - А ваше какое дело?!

 Но когда к нему, оставив гостей, сердито подошел сам губернатор, дед Витя вроде бы как подчинился ему, отпрянул от стола и сделал несколько шагов вслед за Артёмом и полицейскими.

 Все облегченно вздохнули и потянулись за бутылками, чтоб окончательно разрядить обстановку. Но дед Витя в следующее мгновение, вырвавшись из-под опеки, цепко схватил немца-старика за рукав и развернул его лицом к деревенскому кладбищу-погосту:

 - Пошли, коли гонят!

 - Вогин золлте ман гээн? (Куда идти?), - попробовал было сопротивляться немец, но дед Витя посильней подтолкнул его в спину:

 - Шнель! Шнель! Сейчас увидишь - куда!- и снова повторил:- Шнель!- вдруг вспомнив, как осенью сорок первого года немецкие надсмотрщики и полицаи гоняли их с матерью копать недокопанную колхозную картошку и все шнелькали, поторапливая прикладами автоматов и палками, которыми были вооружены.

 Немец вырываться от деда Вити не посмел, а лишь несколько раз оглянулся на застолье и покорно пошел впереди его, будто под конвоем.

 Так они и брели через весь насквозь продуваемый вдруг похолодавшим ветром пустырь: впереди, опираясь на толстую лакированную палку немец, а в шаге от него дед Витя с рябиновым посошком-палочкой.

 В полном одиночестве, один на один, заботливое начальство, правда, их не оставило. Тут же вдогонку за стариками был послан доброволец Артём, милиционер-полицейский и переводчица в ботфортах. Подхватив на плечо камеру, за ними ринулся было ещё и телевизионный оператор, пьяненький и оттого самовольно-решительный, но какая-то начальствующая над ним дама, удержала его за рукав, своевременно почувствовав и сообразив, что ничего больше снимать не надо и что за столом президиума намерение оператора не одобрят.

 Переводчицу дед Витя принял, а на Артёма и милиционера-полицейского взъярился и погрозил им сумкою с остатками еды и пустой четвертинкой:

 - Не бойтесь, не задушу я его!

 Полицейский и Артём под замахом деда Вити на минуту остановились, потоптались в бурьяне, но ослушаться начальства и повернуть назад не рискнули. Отпустив деда Витю, немца и переводчицу на несколько шагов вперёд, они двинулись за ними бдительным, неотвязным дозором.

 Дед Витя раз-другой оглянулся на них, для острастки опять погрозил сумкою и посошком, но вскоре перестал об этом стерегущем дозоре и думать: идут, ну и пусть себе идут - тоже ведь какая-никакая служба.

 С переводчицей, которая, путаясь и заплетаясь в бадыльях полыни и дурнишника тоненькими нестойкими каблучками, постоянно отставала, дед Витя никаких разговоров не вел (не о чём было ему пока с ней разговаривать). А вот немцу время от времени подсказывал:

 - Прямей иди, прямей!

 Немец, опять самостоятельно, без подсказки переводчицы понимал, чего от него требует дед Витя, подчинялся ему и широким упорным шагом, действительно никуда не уклоняясь, шел точно по прямой линии к деревенскому кладбищу-погосту.

 Остановились они возле материной могилы. Дав немцу немного отдышаться, дед Витя подвел его к самой ограде и указал на бугорок-холмик:

 - Здесь мать моя лежит. От гранаты твоей в погребе погибла.

 На этот раз немец дождался от переводчицы подробного перевода, о чем-то даже переспросил ее. Но на слова деда Вити никак не откликнулся: выпрямившись во весь свой немалый рост, он молча стоял у ограды, изредка лишь зачем-то постукивая палкой о её крашеные штакетины.

 Дед Витя, признаться, и не ожидал, и не требовал от немца никаких слов. Молчит, и ладно, вот только палкой стучать о штакетины ему незачем.

 Пытаясь унять немца, дед Витя опять жёстко взял его за рукав и перевел через прогал-просеку к двум другим могилам:

 - А здесь, - взмахнул он снятой ещё на подходе к кладбищу шапкой, - соседки наши, тётка Соня и тётка Валя. Тоже в погребе прятались.

 Немец и тут отмолчался, но палкой об ограду больше не стучал, а нашел для неё другой применение: оперся сразу двумя длиннопалыми в старческих бурых пятнах руками, но не согнулся и не сгорбился - стоял прямо, будто в военном строю. Похоже, он надеялся, что на этом его приключения с надоедливым русским стариком закончатся: на выручку подоспеет полицейский и такой обходительный в разговорах с ним глава местной администрации - Артём. Сейчас они покурят возле кладбищенских ворот - и придут.

 Но дед Витя рассеял эти его преждевременные надежды. Он теперь уже без всякого насилия и принуждения поманил немца за собой к детским увенчанным низенькими крестами могилам, встал у первой из них и сказал:

 - А здесь дети лежат, тобой убиенные, - и перечислил всех своих погибших сверстников поименно: Гриша, Коля и Нина Слепцовы и Лида и Ваня Борисенко.

 Переводчица, до этого какая-то взбалмошенная и чрезмерно гордящаяся, что на мероприятии без неё ни большие начальники, ни иностранные гости, ни такой вот крикливый деревенский дед обойтись не могут, вдруг подобралась, перестала ершиться и, будто повзрослела.

 - Переведи ему всё повнимательней, без пропусков, - перестал сердиться на неё и дед Витя, - чтоб всё понял.

 Переводчица, подступив поближе к немцу, действительно со всем прилежанием стала выполнять просьбу деда Вити, особенно четко произнося детские звонкие имена:

 - Гриша, Коля, Нина, Лида, Ваня.

 Немец тоже слушал её гораздо внимательней, чем прежде, иногда даже прикладывал к уху ладонь и клонил в сторону переводчицы седую свою голову с жиденькими, но аккуратно, на косой пробор расчесанными волосами. Когда же она закончила, он повернулся к деду Вите и произнес не так уж, чтоб и жестко, но и не совсем мягко, с хриплым клокотанием в горле:

 - Ес вар еин Криег!

 - Была война! - передала его слова деду Вите переводчица.

 - Конечно, война, - вдруг вспыхнул и тверже укрепился посошком и протезом о кладбищенскую землю дед Витя. - И вы здорово научились воевать с русскими детьми и бабами.

 - Так и переводить? - переспросила его переводчица, напуганная его громким, почти срывающимся на крик голосом.

 - Так и переводи, - повелел ей дед Витя. - Ему не помешает, - а сам он из-за деревьев и кустов испытующе посмотрел на полицейского и Артёма.

 И посмотрел и не зря. Те, почуяв, что на кладбище дед Витя затевает что-то неладное, побросали папироски и устремились на подмогу и выручку немцу.

 Подошли они как раз вовремя. Немец еще не успел до конца понять все-таки сбивчивый и утаенный пересказ слов деда Вити, как они были уже возле могил.

 - Ты опять! - закричал на него Артём, чувствуя себя здесь, на кладбище, самым большим и ответственным начальником.- Выпил - и давай домой! Нечего тут разоряться!

 - Давай, давай! - принялся помогать Артёму и полицейский, натренированно отталкивая деда Витю от ограды на тропинку.

 Но тот не поддался ни Артёму, ни полицейскому.

 - Вы меня не погоняйте, не запрягали!- уже во весь замах руки вскинул он на них посошок.

 Полицейский с Артёмом стали соображать и в полголоса советоваться, что им делать дальше с распоясавшимся стариком: брать уговорами или силой, а дед Витя тем временем, указывая немцу на пустырь и поминальные столы, опять прикрикнул на него:

 - Цюрюк! Шнель цюрюк!

 Он сам не мог понять, почему ему вспомнилось ещё одно немецкое, лающее и холодное, будто ледышка, слово. Но вспомнилось, и он произнес его ещё раз и ещё и повторно указал немцу на пустырь:

 - Цюрюк коммен- пошёл назад!