Алексей СЕРЕДЮК. Радости и горести… Повесть.

Офф рили

 

 Сейчас… Сейчас будет «подъем», сейчас войдет голенастая, крутобедрая и крутогрудая вожатая и, как всегда громко, зычно заявит о том, что новый день для них начался, что – пора, пора бежать – умываться – в «сантехническое» помещение за корпусом пионерского лагеря, корпуса, в котором было несколько спален, комнат – для двух отрядов, отдельных спален для девочек и мальчиков, пора бежать в сырое помещение с эмалированными умывальниками и кафельными душевыми - с вечным запахом сырости и плесени, в кранах которых почти всегда была только холодная вода – закаляйся, если хочешь быть здоров, или – заняться утренней «гигиеной» в другом, противном, вонючем помещении – «типа сортир» с намалеванными на нем буквами «Мэ» и «Жо». Что бы потом выбежать – на спортплощадку, на огромный стадион – за «порцией» силы и здоровья, сделать зарядку (на которую в прошлые заезды, в прошлом году не «гоняли»), переодеться в корпусе – в более или менее свежую, белую рубашку, часто помятую после детского застирывания, в футболку с «разбавленной» чистотой, белизной, на которые надеть яркий синтетический красный пионерский галстук, принять приличный вид – что бы выйти вместе, строем, иногда со звонкими речевками, - на линейку, пообещать быть готовым бороться за дело Ленина, устроить какую-то «теургию» идеологического убеждения и – отправиться в столовую, строем – со сбивающимся шагом, превращаясь в простую толпу – радостную и молодую, предвкушающую даже не сам завтрак с казенной подливкой, а все то, что будет после – в этот длинный летний день, все то, что для них предусмотрело руководство пионерлагеря, чем они сами себя займут, чем побалуют их в столовой в сладкий полдник. И никто ведь не гнал их – ни на утреннюю зарядку, ни на линейки. Просто – сказали идти, показали распорядок дня, просто – сделали бы внушение – в случае открытого возражения, но – никто бы и не следил за отсутствием какого-то отдельного пионера… если бы кто-то из своих же товарищей не рассказал вожатой…

 Вот и сегодня – ничего этого он делать не будет. Сегодня – особый день, сегодня – «родительский день», сегодня будет столько интересного, им устроят столько интересных мероприятий: и соревнования, состязания спортивные, спартакиада, и игры – старые, известные, но за победу в которых, за участие в которых давали вкусные призы, «ярмарка» - с нарисованными картонными «фишками», которые раздавались бесплатно и на которые можно было обменять разные вкусности и сладости, и – вечерняя дискотека, танцы – с настоящей группой, ВИА – с настоящими инструментами, гитарами и барабанами, дискотека – проводимая постоянно несколько раз в заезд – в родительские дни, на закрытие смены – когда зажигался огромный пионерский костер; но самое важное – это родители, по которым за две прошедшие недели он успел соскучится, успел понять – как без них. Которым он решил показать – как их любит, как они ему важны. Вот только – как? Он решил – как.

 Он их… угостит. Вчера они ходили всем отрядом – их водили вожатые, - в лес (хотя – они и так в лесу), в глубь леса, туда, где были поляны полностью заросшие… земляникой, покрытые целым ковром из резных земляничных листьев, которые нужно было разворачивать, отворачивать – и горстями набирать ягоды. Красные и розовые ягоды, твердые, ядреные, ароматные и сладкие, кисло-сладкие – и с ароматом леса, ягоды, которые они, ребята набирали – полными горстями, набивая рты – до оскомины, собирая в кулечки и различные посудины – которые почему-то пустели, пока они шли назад. Сейчас он пойдет туда, вернется к этим полянам и – накормит родителей земляникой, постарается «в изобилии» дать им «деликатес», который они у себя в городе покупали за деньги у пригородных старушек.

 - Ты не спишь? – Он услышал голос своего товарища со стоящей рядом койки. Он не спит. Он уже и сейчас мог бы одеться и уйти – никто не держит, как и в другие дни, но – собираясь стать «крупным нарушителем», не хотел «нарываться» на мелкие придирки, «нарываться» по мелочи…

 - Не сплю.

 - А зря ты вчера не пошел с нами – в бассейн.

 - Что я там не видел?

 - Вот именно – «не видел», - в голосе товарища появились непонятные восторг и радость. – Одна из девчонок из старшего отряда забыла дома купальник, так физрук заставил ее прыгать в бассейн в одних трусах – обычных. Все было видно…

 - Что было видно? – Действительно - что там могло быть видно – «старший отряд» - шестой или седьмой класс… совсем девочки, не то, что наши вожатые.

 - Ну… все, там…

 Он смотрел в потолок и думал – и что они там помешаны на этом – на том, что там видно или не видно, анекдоты еще пошлые пересказывают – и не смешные.

 - А эти – чего они там ржут? – Кивком указал на ребят, лежащих у окна, на лучших местах, от которых они отогнали других еще в первый день заезда – угрожающими фразами и жестами, ребят – «акселератов» не так даже физически, как морально – сытых и самоуверенных детей таких же родителей – «пронырливых» и устроенных, занимающих свои МЕСТА на том же комбинате, что и родители других ребят – комбинате, от которого их увозили автобусы в пионерлагерь, от которого постоянно уходил и профилакторский автобус, периодически привозящий новых постояльцев в соседний заводской профилакторий.

 - Королевская ночь… - Детские фантасмагории, такие же, как и «черный-черный дом» и «черная-черная» рука, романтика, которую дети придумывали себе сами, редко ее воплощая в реальность; а эти вот – воплотили.

 - Что – сегодня? В родительский день?

 - Да, прикольно…

 - Кто, кто это сделал, какая сволота? – В спальню заскочила вожатая – в белой «форменной» блузе – по-советски стильной имитации современной моды – прострочками и выточками, с накладными кармашками и погончиками, с комсомольским значком на груди, прикрытым красным галстуком – красивая украинская сельская дивчина, дородная и здоровая, озабоченная не столько детьми, не столько педагогикой, которой ее учили в профильном ВУЗе уже несколько лет, сколько своими гормональными периодами, сколько – личными проблемами и бедами – необходимостью устраивать свою жизнь, цепляться за город и искать своего мужчину с противоположными, противоречивыми качествами – доброго, хорошего, ответственного, но – пробивного и устроенного, а потому и повторяющая – бездумно и неосознанно старые педагогические тысячелетние навыки, усвоенные в своей обычной среде. – А, это ты, гад, - заметила она следы зубной пасты на руках у одного из парнишек, прячущих ухмылку, сделав дедуктивный вывод и соответственно отреагировав – с размаху «звезданув», шлепнув открытой рукой по затылку того, кто прятал наглую усмешку. – Слышите – подъем. Помните, какой сегодня день? Что бы в порядке были, что бы привели себя в порядок, что бы одели все чистое. Вставайте.

 Да, пора – нужно успеть, времени – чуть больше часа. Он оделся и вышел из комнаты, большой комнаты с парой десятков кроватей – в кирпичном одноэтажном корпусе, вышел в коридор – с крашеным скрипучим деревянным полом. В соседней спальне – девчачьей, девчоночьей, слышался шум голосов, из нее, из-за открытой двери в коридор доносились всхлипы и возмущенные причитания – в проеме двери он увидел сидящих на кроватях девочек, крошащих на пол высохшую белую корку зубной пасты – с лица, из волос. Одна из них выскочила в коридор, зло зыркнув на проходившего мимо из-под взлохмаченной прически – спеша быстро добежать к умывальникам, перебежать через двор, мимо других корпусов. «Да, дурь», но нужно быстрее идти, некогда – наблюдать.

 Он прошел мимо корпусов пионерлагеря – «спрятавшихся» под зеленью пригородного леса, между деревьями, нависшими над дорожками и тропинками, мимо одного из административных зданий – с медпунктом, с кабинетом и жилой комнатой старшей пионервожатой – близкой и «доступной» ребятам, с кабинетами и некоторыми из мастерских, в которых ребят приучали – к искусству, мастерству, рукоделию… И встал возле декоративной площадки, у одного из входов, въездов в пионерлагерь, площадки, которой еще недавно ограничивали встречи, общение детей с приезжающими, с родителями, площадки – с декоративными беседками и лавками, с декоративным фонтаном – в виде группы металлических журавлей, из под которых текла вода, с декоративной горкой для маленьких – в виде ракеты, в которую не так давно и он любил залазить. А теперь он смотрел – есть ли кто «на воротах» одного из «хозяйственных» въездов, кто-то из самих же пионеров – из дежурящего отряда, дежурит ли, или – отвлекся. За входом, въездом в пионерлагерь присматривали сами пионеры – за порядком, «по-взрослому», и сам он на днях так же дежурил – под деревянным «грибочком». И почему-то никому не приходила в голову мысль – плюнуть, махнуть рукой, пропускать своих товарищей, выпускать – за «что-то» или просто так: так хотелось все делать «по взрослому», а значит – ответственно. Потому-то и сегодня – он не сможет «проскользнуть» незаметно – и не нужно. Он знал – как быть, что делать, как уйти из лагеря; все знали, но почему-то – не спешили уходить, гулять на «запретной» свободе. Нужно было – пройти дальше под забором, пройти мимо хоздвора - мастерских, пройти туда, где никого нет, где тебя никто не увидит – ни взрослые, ни дети, где никто не следил за состоянием ограды – ведь никто и не шастал, почти никто не шастал – кроме некоторых старшеклассников, никто не создавал проблем администрации пионерлагеря. Нужно было пройти мимо укрытого зеленью, стоящего на отшибе домика – «директорского», в котором жил и руководил пионерлагерем его директор, мужчина – такой взрослый, как ему показалось, которого он видел всего один раз – во время открытия смены, которого почти никто и не видел, поскольку был он нездоров и был он не придирчив, поскольку имел свою историю жизни, предысторию, утомившую его, жизни, от которой он смертельно устал. Поскольку тихую «сезонную» работу ему поручили – «на дожитие», после того, как он капитально надорвал здоровье на прежней работе – «отравился» радиацией – толи на подводной лодке, толи – из-за инцидента на какой-то АЭС.

 «Радиация… неужели - такая страшная штука» - думал он, пролезая в дырку в бетонном заборе, декоративной ограде, которую можно было перелезть и сверху, пролезая через сдвинутые ржавые прутья железной арматуры и вылезая – в пригородный лес – лес под тем самим городом, Городом, который через несколько лет накроет ядерная туча душащим, удушающим одеялом смерти. Сколько раз их пугали – во всех общественных мероприятиях, в школе, лагере, этой самой радиацией – атомной бомбой, ядерной войной… Показывали всякие страшные фильмы, пугали их – смертью, «заразой», заражением, но во все это как-то и… не верилось (как и в предостережения, запугивания – звериным оскалом капитализма). А тут – человек рядом живет и не живет, тихо умирает от белокровия…

 Грустные мысли быстро «стерлись» - другими, сменились другими – впечатлениями, воспоминаниями о впечатлениях: он быстро-быстро пробежал по лестной дороге, по дороге, которой вчера их вели к земляничным россыпям, пробежал – мимо странного поля, прикрытого сверху высокими елями, чуть дальше – лиственными деревьями, а внизу – огражденного старой «колючкой», ржавой колючей проволокой. Вчера и вожатые, и некоторые особо впечатлительные пионеры пугали их – тем, что это – старое минное поле, с войны осталось, что бугорки на нем – мины. И они, городские, верили этому, не замечая на бугорках картофельной ботвы, ведь верить в это было даже приятно и трогательно – прыгая между «минами», между бугорками. Он пробежал мимо этого «минного поля», прошел мимо лесного жилья, жилых строений – почему-то спрятанных «на отшибе», в лесу, может быть и потому, что люди, живущие тут, могли хозяйствовать – как хотели, «подкармливая» городских – со скрытых лесных делянок… Быстро прошмыгнул лесом и выскочил – к «проплешинам», к полянам, еще не залитым светом, к полянам, на которых они вчера, под солнцем «в зените» и «ползали», выхватывая у природы ее блага, ее дары. А теперь и он, опять, пройдет тут – уже и полиэтиленовый кулек, толстый, плотный, советский, он наготовил, пройдет – разворачивая листья, зеленые, малахитовые, сочные и смачные своей зеленью, цветом жизни и отбирая у земли, у природы ее плоды, ее ароматные «рубины» ягод. Вот только ягод было так мало – там, где их уже искали, выискивали десятки детских рук; а солнце уже поднималось – засвечивая верхушки вековых елей, бросая пока одинокие лучи на зелень поляны, которой «уступили» место под солнцем авторитетные мрачные и могучие ели. Он быстро проскочил эту «нещедрую» поляну, осмотрелся на другой, тоже обобранной и поспешил, побежал дальше – может и повезет.

 И – действительно, вот она – еще одна, незнакомая поляна. Пространство нетронутое – нетронутого зеленого ковра земляничных листьев, «девственность» которых еще не проверяли ничьи руки. Листья, которые он отворачивал – удивляясь обилию растения, обилию поляны, обилию природы – тому, что теперь, тут, он мог одним движением захватывать целую горсть, целую пригоршню крупных ягод, тому, как быстро начинал наполняться его кулек, как он быстро тяжелел – так, что не успел он пройти по краю поляны, а уже был наполовину полон. Не успел пройти поляну из края в край, не успел «оскорбить» чистоту листьев, оголить, «заголить» их, открыть солнцу спрятанные плоды, как… все. Набрал. Полный кулек. И хорошо – солнце начинало «стрелять» в глаз хитрым лучиком, пробившимся через верхушки елей. Пора было возвращаться, хотя – было жаль оставлять такое благо, такое изобилие, такое чудо чудное, которое не сознавалось, не понималось – когда их, ребят, было много, когда хотелось успеть собрать, содрать побольше – для себя, оттеснив своего товарища. А теперь было жалко и грустно – оставлять ягоды, которые все равно осыпятся, пропадут – и никто из товарищей его их не попробует.

 Он пролез обратно – через дыру в заборе, - осторожно, чтоб не помять кулек, прислушиваясь к звукам в лагере – к тому, что в воздухе, в «эфире» уже не слышались звуки музыки – бодрой и ритмичной, для «зарядки», просто бодрой, не было слышно идеологически правильных песен, но слышался звук бодрого голоса, усиленного динамиками, серебристыми громкоговорителями, развешанными по всему лагерю, голоса кого-то из «начальства», руководства лагеря, который мог прозвучать только в микрофон, только – на линейке – он ОПАЗДЫВАЕТ, нужно спешить. Лагерь, шумный живой лагерь, в котором бурление жизни можно было умножать на количество детей, ртутью гоняющих по его асфальтовым дорожкам, будто опустел, будто перенесся в другое, прохладное осеннее время. Линейка… Нужно успеть, нужно – быстро… И он быстро проскочил в опустевший корпус, в «отряд», в спальню – быстро спрятав кулек с ягодами в тумбочке. Быстро выскочив, «на ходу», подсознанием, удивляясь редкой тишине в корпусе – которую он никогда не слышал – как и все те, с кем он ходил строем на линейку. Только… Только слышалось какое-то шуршание, какая-то возня – из кладовой, из склада с чемоданами, с громоздкими вещами, открытого сегодня не «по требованию», как всегда, когда нужно было ходить за вещами с вожатой, с ключем, зажатым в ее руке, а на целый день – по случаю мероприятий. Кто там может быть?

 Там был гад, придурок, которого он и раньше не любил, с которым был «в контрах» и который боялся «задираться» с ним, придурок, похожий на других таких же – из декласированых, асоциальных семей, часто – многодетных, с пьющими родителями, похожий на детей, привыкших к тому, что получить что-то хорошее в этом мире можно, только отобрав у другого, у своих же братьев и сестер. Но этот-то – из нормальной семьи «рабочей интеллигенции», сын какой-то хитрой нормировщицы, которую, как и ее коллег, так не любили простые рабочие. И – такой урод… Вот и теперь он – сидел на каком-то, чьем-то чемодане, сидел перед раскрытыми чемоданами, модными сумками с олимпийскими эмблемами, перед рюкзаками и ковырялся в них, одновременно во всех, выбирая и съестное, и вещи, тут же и поглощая то, что пришлось по вкусу. Он сидел на ЕГО чемодане, на его раритетном чемодане из крокодиловой кожи, с которым приехали когда-то его родители в Город, и который теперь дали ему – как взрослому. А теперь!.. Какая-то сволочь уселась на нем своей задницей – проломив планки, сволочь, потрошащая чужие баулы, оскверняющая их своими грязными прикосновениями, нарушающая все те принципы, устои, которые совсем недавно начал усваивать он, начал вбирать в себя, перенимать – от близких, от родителей. Который просто оскорблял его представление о человеке и человечности, о достоинстве – о неприкосновенности и самого человека, и его имущества.

 - Ты тут что? – Риторическим вопросом попытался он дать возможность для объяснения происходящего.

 - А что? Ты ничего не видел; иди отсюда, - привычным приемом, агрессией, наступлением, - попытался прикрыть, сохранить свое «лицо» «падший», провинившийся, попытался прикрыть свою «провину», прегрешение – нейтрализовать равнодушием и безвинным видом. – На, возьми, - «дежурная» хитрость не удалась и попавшийся попытался применить другой способ, прием – протягивая дорогие «солнечные», солнцезащитные очки с «фирменной» наклейкой из чужого чемодана.

 - А ну, - сложи все вещи назад, оставь все, убирайся отсюда, - удивление – тем, что виновный совершенно не проявил, не прочувствовал никакого стыда, никакого чувства вины, его наглостью и спокойствием – породило возмущение, возбуждение, «защитная» агрессия воришки породила агрессию ответную, а обида – за семейный раритет, эти чувства только усилила. Он подскочил к воришке, который, будто не верил, что «культурный» и «спокойный» может его «тронуть» и столкнул с чемодана, сильно толкнул, ударил в плечо, в грудь, повалив на другие баулы. Он начал толкать, выталкивать из кладовой вставшего на ноги «виноватого», ногами цепляющегося за чужие вещи, за выкинутые им детские сумки и рюкзаки, пытающегося сучить руками, противостоять неожиданному натиску, отстаивать свое положение, свое ДОСТОИНСТВО и право – беспредельничать. Но зря – он уже оказался в коридоре, он уже понимал, что вернуться назад не позволят, не дадут, что «лафа» закончилась и такие интересные чужие вещи останутся без него.

 - Сука, сука, сука, - выразил ворюжка свое недовольство. – Ты – гандон штопаный, я еще скажу, что это ты лазил… - Сколько новых слов он узнал в этом лагере, - и в прежние заезды, все те бранные слова, которые он видел вырезанными и на школьной парте, запечатленные скучающими учениками, - «гандон», «пидар», «жид», - еще недавно он и не подозревал, что они означают, зная лишь, что они бранные, что в приличных местах их не употребляют, что дома за них можно получить подзатыльник. И только в пионерлагере точно узнал – что они значат, что за ними «стоит», какой смысл, хотя и не понимал, почему для его ровесников, для их семей, в которых они и слышали табуированные слова, слово «жид» приравнивали к матерным, почему в их интернациональном государстве могут так ненавидеть какую-то нацию.

 Пора было спешить – пока еще слышалось эхо из динамиков, слышались голоса руководителей, надо было бежать - в буквальном смысле, бежать, подгоняемым – и простой немотивированной радостью – радостью молодости, здоровья, безграничной перспективы возможностей, будущности, и радостью конкретной – от того, что, оказывается, и он – «мужик», и он способен – отстаивать и настаивать, проявлять характер, и он – не боится, и он – может кому-то показать кулак, показать характер. От того, что он – не совсем такой, как его товарищи, его знакомые – спокойные, адекватные, читающие (находящие в каждом новом месте, в каждом пионерлагере библиотеку, свою любимую «Технику – молодежи»), но – трусливые, от того, что он – не трус.

 Он быстро, напрямки, пробежал к асфальтовой площадке линейки – на которой уже стояло «каре» из выстроенных в несколько шеренг пионеров, создающих «новую реальность», новую красоту – из сплошной белизны рубах и алеющих на них красных галстуков, во главе которой – под флагштоком, перед динамиками, за стойкой микрофона стояло все руководство лагеря, не только старшая пионервожатая, не только физрук, но и – преподаватели нескольких кружков, и старшая медсестра, и – сам директор лагеря. Ну да – «родительский день», и столько мероприятий сегодня, в день, который решили сделать значительным.

 Нужно было постараться тихо пройти – к своему отряду, подойти с внешней стороны «каре» и тихо пристроиться сзади – так, будто он там простоял все утро, подойти тихо – не обращая на себя внимание, так, что бы и обратившие – сделали вид, что не заметили. Так почти и получилось, почти. Когда он попытался втиснуться между плечами своих товарищей, суету и шорох услышала вожатая, одна из двух, та, которую больше боялись, которая не стеснялась воспитывать «народными» методами, и – помахала ему кулаком. Кто-то из тех, между кем он пытался протиснуться, засмеялся у него за спиной и сильно толкнул его в спину, так, что он вылетел на середину площадки, на середину плаца, сбив речь директора, рассказывавшего детям, какие приятные развлечения будут для них сегодня организованы. Он быстро вернулся к строю, пытаясь попасть в строй – протиснуться между равнодушными стерильно белыми рубашками – пока сильная рука вожатой не втолкнула его назад. Назад, в строй, в котором, между ребят, одинаково одетых, в одинаковых рубашках, с одинаково красными галстуками, он мог, наконец, успокоиться и расслабиться – ожидая привычного течения событий – по графику, по расписанию, мог быть уверенным в том, что будет незамечен, мог незаметно отвлечься от окружающей действительности и – думать о своем, делать свое. Пока – не придет время дружно всем поднять руку в салюте, обещая всегда «быть готовым», пока они не повернуться, дружно уходя с плаца и им не скажут – дружно проскандировать какую-то речевку. Пока… - рядом с ним послышался смех, на который он рефлекторно обернулся – к девочкам и ребятам, которые, почему-то смотрели на него, на его брюки, тыкали пальцами и смеялись. «Сева», «джинсы», «советские джинсы»… О, у него действительно были «джинсы» советской марки «Сева», кажется – севастопольские, недорогие, из обычного магазина, из мягкой и приятной ткани, может даже лучшие, чем фирменные, чем те, которые родители ребят покупали «задорого» по задворкам магазинов и базаров, с «рук» - у спекулянтов, у тех, кто их специально привозил из-за границы, из командировок или турпоездок в Югославию, у «цеховиков», подпольно «клепавших» самопальные, контрафактные, поддельные «джинсы» в подвалах – под «фирму», покупали дорого – больше, дороже, чем кто-то зарабатывал за целый месяц, и, возможно, именно потому, что «дорого», потому, что эти штанишки оказывались для их ребят своего рода признаком статуса, признаком принадлежности к некоему «тайному ордену» - устроенных, «блатных», обеспеченных. Оказались поводом, правом – пренебрежительно относиться к другим, к тем, кто носил простую и недорогую одежду – из магазинов, советскую одежду, поводом презирать тех, кто беднее, кто «ниже», кто проще. Так же – как это было сейчас. Девочки, которых недавно, чуть больше часа тому, унизили самих – измазав зубной пастой, теперь почему-то решили и сами придумать себе чью-то униженность, чью-то «ничтожность», придумать пренебрежение и презрение – к кому-то. Посмеяться над «формой», над оболочкой, над «бедностью» формы, так, как будто этой «формой» и ограничена вся значимость, вся ценность человека, их ровесника. Посмеяться открыто, в открытую – усиливая этим – и свой восторг от пренебрежения, от «возвышения» над кем-то, и степень реального унижения ровесника, так, как будто он настолько ничтожен, что над ним можно смеяться совершенно не стесняясь.

 Руководство пионерлагеря уже сказало все, что полагалось – все, что старшая пионервожатая говорила каждое утро, все, что она сочла нужным – вместе с директором, сказать сейчас, обещая радость, радостный день, взывая при этом к совести, к ответственности детей. Осталась только одно – одна дежурная фраза, один «лозунг», призыв, повторяемый изо дня в день, призыв «Быть готовыми к борьбе за дело коммунистической партии, за дело Ленина», на который они должны были ответить – «Всегда готовы», поднимая руку в салюте. Что и сделали. Теперь можно было дружно развернуться и дружно – всем лагерем, организовано двинуться, «тронуться» к столовой – дружно, каждый отряд – свои, выкрикивая пионерские речевки. «Дружно» - в меру ответственности и внушаемости, подчиненности – соблюдая строй; или – не соблюдая.

 «Как же так, почему, за что? Почему они – такие циничные, злые? Чем они лучше его – какой-то иноземной тряпкой? И за что – за что они посмеялись над ним, именно над ним? Что он им сделал такого плохого?» - перед его взглядом, перед глазами «маячили», колыхались одинаковые спины товарищей, которых он, все же различал – по малозаметным признакам, по росту, по фигуре, по элементам одежды – девчачьим.

 Ритмично били «по мозгу» «рубленые» слова речевок, простые, удобные для запоминания фразы, будто забиваемые в мозг. «За что они так – с ним? С тем, кто никогда и никого из них не оскорблял? Почему они не стали «разбираться», предъявлять претензии тем, кто их обидел? А выплеснули свою злость, свою «желчь» на него… Потому что ТЕ ребята – наглые, сильные, самоуверенные? Потому что они могут им неприятно «ответить»? А он – не может? Значит они – достойные, а он – ничтожество?» Ритмика слов будто прибила к земле его сознание, будто отключила его – оставив только рефлексы, только глубинные, устоявшиеся психологические комплексы – агрессии, страха, стремления, ненависти. И, будто под действием этих фундаментальных рефлексов, он поступил хитро и… «рационально», хоть и подсознательно – незаметно подсунул ногу под мельтешащие и тоненькие ножки девочки, которая смеялась громче всех, может и потому, что хотела скрыть свою симпатию к нему. Она зацепилась, перецепилась, удивленно и возмущенно оглянувшись – «как же так» - как это ее могут обидеть просто так, на ровном месте, и при этом – «престижные», «статусные» вещи, шмотки, имущество, совсем не дают права рассчитывать на – уважение, не могут гарантировать безопасность. Он увидел глаза девочки и – почувствовал какое-то щемящее чувство – почувствовал себя кем-то не тем, каким-то не таким, каким он хотел бы быть, каким он себя представлял, хотел представлять себя.

 «Когда я ем – я глух и нем» - на всю стену столовой висел транспарант с известным всем лозунгом, висел долго, только он видел его несколько лет, несколько смен, а выцвел, полинял он задолго до того, как первый раз поросток прочел это известное выражение, тогда же, когда увидел впервые и картины, развешанные на простых крашеных стенах столовой, картины – с намалеванными на них различными натюрмортами, изображающими различные продукты, съестное – в различных комбинациях, картины в стиле давно ушедшей эпохи, может тогда, в эту эпоху, и повешенные на стены. Хотя – ничего страшного, хотя - вряд ли возраст картин, «возраст» изображенных «продуктов», их «просроченность», мог повлиять – на качество приготовленной на кухне, в пищеблоке пищи, на качество еды, подаваемой детям. На качество, которое зависело всецело – от тех кто работал на кухне, от степени их ответственности, от степени ответственности руководства – желающего или нежелающего нагонять страх на работников кухни. Потому и – обеды и ужины часто имели странный вкус и странный вид – недоваренная «тугая» гречка, «резиновая» каша из манной крупы, «первое» - с дешевым комбижиром и привкусом вчерашнего борща. Или котлеты угольного цвета, хлебного вкуса. Может быть потому и руководство пионерлагеря, вожатые - по решению старшей пионервожатой, даже простые посудомойщицы, выполняли странное указание – следить за тем, что бы дети все съедали, принуждать их к этому – просто не выпуская из столовой. Иногда некоторые работники кухни, набранные из простых рабочих, из работников предприятия, построившего и пионерлагерь, и профилактории, и оздоровительные центры, начинали бунтовать, требуя ответственного отношения к детям – тогда и вкус, и качество приготовленной пищи улучшались, становились аппетитными и ароматными – свежими и «кондиционными», - прямо как сейчас, как то, что им подали сегодня – и котлеты, вкусные – как домашние, с вкусной подливой, и весьма аппетитный гарнир – со свежим салатом из свежих овощей. Как вкусные, «домашние» оладки, оладьи – с таким сладким, вкусным повидлом. А возле тарелок, возле блюдец с оладьями лежали бананы – каждому по одному. Бананы, которые он, живя в республиканской столице, видел несколько раз – первый раз в овощном магазине, а сегодня – в третий раз, которые он попробовал в первый раз в жизни – в этом же лагере (в прошлую смену) и – в последний раз, поскольку этот банан он не съест – он отдаст и его родителям (только потом он поймет – насколько это была «детская логика» - отдать самое «ценное»). Потому и спрятал его в кармане болоньевой куртки, легкой и «модной» - блестящей прохладным нейлоном, которую он успел взять в корпусе, успел одеть – поскольку утреннее солнце спряталось за прохладой туч этого холодного лета.

 Родительский день – день, когда родители не только могли, но и должны были приехать – проведать, приветить своих детей – если хотели, если соскучились, хотя и другие дни сделать «родительскими» – подъехать, привезти что-нибудь нужное, что-то вкусненькое, - никто не запрещал и не мешал. Родительский день – раньше, в другие года, в другие заезды, этот «день», общение родителей с детьми, локализировалось – в беседках, на декоративных площадках возле ворот, к которым подъезжали профилакторские автобусы, «подруливали» автомобили родителей, из которых вынимались, доставались сумки – с вещами, со съестным, с вкуснятиной – порадовать детей. Но сегодня руководство пионерлагеря решило изменить характер, форму общения между близкими, родителей и детей – полностью открыв для приехавших лагерь, разрешив им посетить все его закутки, засесть с детьми там, где это было бы удобно. И подготовило соответствующую «культурную» программу, соответствующие мероприятия – «не ударить лицом в грязь», создать то, название чему еще не было у всех «на языке» – «имидж». Хотя все это – потом, позже, - через полчаса подъедет первый профилакторский, заводской автобус, потом, позже - будут мероприятия – спортивные состязания, спартакиада, простенькие конкурсы для всех детей и – «ярмарка». А пока – пока он мог обождать, повременить - не идти встречать автобус, не высматривать, выглядывать родителей, - а он и не думал, что так может по ним соскучиться, пока он мог почувствовать «вкус», дух праздника, мог «расслабиться» и забыться – на площадке с качелями, на аттракционах – «взрослых» аттракционах, на которые в городе его бы и не пустили – чтоб не убился, на которые здесь их водили вожатые – под присмотром, но сегодня, в импровизированный праздник, поднимая праздничное настроение, абсолютно доступные и открытые – без этих взрослых. И занятые – такими же, как и он, забитые – и детские – совсем маленькими, и «взрослые» - старшими, старшеклассниками. На свободную, открытую площадку с аттракционами бросились все – пока не появились другие дела, другие заботы.

 - Слышь, давай сюда, - он оглянулся на голос, на приглашение, посмотрел в сторону «взрослого» аттракциона – «лодок», больших и тяжелых, «взрослых», на одну из них, на которую приглашал его старшеклассник, уже даже не подросток, - парень, акселерат лет пятнадцати-шестнадцати, решивший, непонятно почему, уделить внимание младшему, «малому», толи потому, что больше некого было ему позвать, толи – решив «пошутить», зло подшутить над подростком.

 - Давай, - парень и сам стал «давать», приседать вместе с ним – по очереди, раскачивая качели, «лодку», тяжелую ладью, подвешенную на перекладине – четырьмя длинными железными трубами, поднимая ее «по амплитуде», по радиусу, в центре которого и была перекладина, поднимая над землей – все выше и выше, так, что дух захватывало – все больше и больше, поднимая, раскачивая ладью так, что прутья, трубы крепления, как и фигуры «пассажиров», «зависали» на секунду параллельно земле, так, что ладья начала подниматься выше этой воображаемой параллели, подниматься выше и выше, до самого предела, пока металлические трубы крепления не стали гулко бить по перекладине, пока оба они не стали зависать над землей – вниз головой. Это было уже слишком – ему стало казаться, что он может и не удержаться, что руки не выдержат и он сорвется вниз, в голове стало мутнеть, окружающие предметы стали кружиться и терять очертания, а руки – действительно ослабели. «Останови» - не узнал своего голоса. «Хватит, хватит, все» - но его просьбы, его голос искаженный ужасом, весь страх, который он пытался вложить в искаженный страхом крик, все это вызывало только смех «старшего» - восторженный смех, вызванный и чувством триумфа над самим собой, над своим страхом, и – чувством превосходства над напуганным «малолеткой», чувством – удовольствия от того, что такая «шутка» над слабым получилась.

 - А ну, перестань, - со стороны послышался волевой голос, голос – почти женский, почти женщины – девушки лет шестнадцати, как и ее сверстницы, - повзрослевшей раньше своих прыщавых ровесников, как и словянские женщины – более отзывчивой к чужим воплям, чем «мужики», потому и понявшей, осознавшей ситуацию – и вмешавшейся.

 Старший перестал раскачивать, «ускорять», подгонять ладью аттракциона – усевшись на «подножке» – «схватывая» на лету восхищение, захватывающее удовольствие от «замирания духа». Ладья медленно останавливалась, медленно гася массой захватывающую амплитуду колебаний, шаркая днищем, деревянным брусом об гулкие доски помоста, который наконец «остановился» - под ладьей, почти – остановился под неожиданно ослабевшими ногами, которые не очень уверенно держали его – на не очень уверенной поверхности, которая также порывалась как-то закрутиться, уйти в сторону. Он сошел с гулкого помоста аттракциона, и его место тут же поспешил занять кто-то из старших – охочих до острых ощущений, желающий, что б его напугали, что бы дух «захватило» и закрутило.

 Подросток высмотрел – у кого можно было спросить о времени – своих часов у него не было, их ему, конечно подарят на одно из ближайших дней рождений – если заслужит, но часы были и не у каждого «взрослого», не у каждого старшеклассника из простых рабочих семей, на часы нужно было заработать – так учили родители их родителей, так говорили и их родители, тем более, если считали мелочевку – на выпивку. Пора было встречать родителей, пора было идти – к воротам, к центральному входу, въезду, ворота которого открывались лишь иногда – когда происходило что-то значимое, значительное, когда был «заезд» или отъезд, когда нужно было «подчеркнуть» значимость ситуации, как, например, когда к ним в лагерь привезли на отдых чешских школьников, «пионеров». Из динамика, из динамиков, развешенных над аллеями и дорожками лагеря, в которых и в «будни» постоянно играла какая-то бодрая музычка, сейчас послышалась песенка, от которой – после аттракциона, голова опять закружилась и опять затошнило, - «крылатые качели летят, летят, летят»; это была хорошая песня, как и все остальные, которые «крутили» в «радиоузле», те детские песни, которые ему нравились, о чем он не признавался никому – что бы не насмешить, которые писались талантливыми авторами, тексты которых имели смысл, который тщательно контролировался цензорами, но которые сейчас, в лагере, «крутились» постоянно, изо дня в день, по нескольку раз в день, так, что успели изрядно надоесть, а после аттракциона и – затошнить.

 Ворота центрального въезда были распахнуты настежь. Дежурящий пионер из дежурного отряда сидел под своим «грибком», что-то читая, и не обращал никакого внимания на то – кто выходил в распахнутые ворота или входил. А на площадке перед воротами уже стоял автобус, красный «туристический» профилакторский «Экарус», из которого уже выходили взрослые, выходили родители – с набитыми сумками и баулами, сразу обнимающие встречающих их детей – если они их встречали, или – бредущие по центральной алее с тяжелыми сумками туда, где могли быть их чада, где они должны были быть, где были их отряды, их корпуса, - ведь уже ненужно было по местному, «локальному» телефону, из-под грибка, звонить в отряд и вызывать своего ребенка «на вахту», к воротам, в беседку. Став недалеко от автобуса, от кабины автобуса, он стал внимательно вглядываться в выходивших из него – высматривая «своих», близких. Ведь – должны же они были приехать, и приехать именно этим автобусом, именно этим рейсом, самым первым, ведь – должны же они были соскучиться по нему, как и он – по ним. Но – взрослые в автобусе закончились, салон опустел – больше никто не выходил, а долгожданной встречи так и не произошло – никто к нему не приехал. Или он пропустил? Подросток вышел за территорию лагеря, пройдя мимо распахнутых ворот, - на асфальтовую дорогу, ведущую вниз, к большой трассе, посмотреть – «а вдруг», вдруг… Или, может, у вторых, меньших ворот, там, куда подруливали частные автомобили родителей, там где и была декоративная площадка с фонтаном, с железными журавлями, воротах, через которые «запускали» в лагерь всякий хозяйственный транспорт? Но и там никого из своих он не увидел, только – небольшие группки взрослых и детей, сидящих – где придется: на лавочках возле железных журавлей, в беседке, в машинах – с распахнутыми дверьми, будто странные жуки, готовящиеся к полету, «жуки», за жестяными «крыльями» которых, родители вершили «мистерию» инстинктов, «мистерию» жизни – пытаясь за один раз восполнить все то, что они не «дали» детям за время их отсутствия, пытаясь возместить все, что недодали – пока не общались с детьми, восполнить – образовавшийся эмоциональный вакуум - накормив их разными вкусностями, сделав что-то приятное – привезенной вещью.

 «Они же могли сразу пойти в корпус» - а он просто разминулся с ними, просто упустил. Надо бы посмотреть – «в отряде», надо бы – проверить и этот «бесспорный» вариант – а как иначе? Как иначе могли поступить его родители – которые так его любят, всю значимость которых для себя он осознал только сейчас. И – случайность…

 В корпусе чувствовалась, слышалась какая-то возня, слышались недовольные и возмущенные голоса – возле кладовой, возле склада их вещей; но ему было не до этой возни – он шел к себе в спальню, туда, где и могли его ждать самые родные люди. И где он никого не увидел, никого и не встретил, - в пустой большой комнате с десятками кроватей, между которыми стояли фанерные коричневые тумбочки, одна из которых – его, в одной из которых он и оставил кулек с земляникой. И которая теперь – была распахнута, раскрыта, вывернув свое содержимое наружу, будто «пожеванное» и помятое – любимые книги, «Швейк» Гашека и «Золотой теленок» - подранные и помятые, с выдранными страницами, его пионерская рубаха, чистая и отглаженная, а теперь – мятая и в чем-то красном, и – кулек с ягодами, приготовленными для родителей, заметно опустевший и с содержимым – превращенным в кашу, в красное, пачкающее пюре, которым измазали его одежду.

 - Вот тебе не повезло, - он услышал насмешливый, издевательский голос, голос, который он уже слышал сегодня. – И что за гад это сделал, - в проеме двери стоял тот самый «гад», которого он проучил утром, стоял и – нагло ухмылялся. И это было уже сверх всякой меры, это было уже – и поводом и провокацией для… Он быстрее своей мысли оказался у двери, одним ударом выбросив в коридор «гада», бросив его на крашеные доски пола, на которых он закрутился – от «огорчения», от боли и неожиданной обиды.

 - Что же ты делаешь, подонок, - к нему, именно к нему, а не к воришке, обратилась подбежавшая вожатая, та самая вожатая, которая привыкла всех воспитывать тумаками, которая и сейчас замахнулась на него, но встретила взгляд – взгляд ребенка небитого и «непробитого», ребенка, не привыкшего к обидам, к насилию, к мысли о правомерности насилия. Этого нужно было воспитывать иначе.

 - Это он, это все он – в кладовке пошарил, пошарился, - упавший тут же придумал – как отомстить тому, кто оказался лучше, выше его – сделав его «худшим», «плохим» - в глазах других.

 - Что? Так это ты? – Девушка – неопытная и уже утомленная ответственностью – за детей, ответственностью профессии, которую она выбрала, а теперь уже опробовала, будто потеряла рассудок, будто – с парализованным шоком сознанием, положила тяжело ему руки на плечи и тяжело встряхнула.

 - Нет, это не я. – Шок и удивление от безмерности подлости человеческой, казалось, парализовали его, но – воли и разума хватило на возражение. – Если бы это – я, то – зачем тогда и за что он – испортил мои вещи, зачем тогда он вывернул все из тумбочки?

 Но возражения, логика, доводы, казалось, не действовали на молодуху, на девушку, облеченную обязанностями, ответственностью, превратившимися в обузу, раздраженную на тех, кто увеличивал эту обузу – безо всякой ответственности. «А ну, стань на колени» - «небитого», «непробитого» ребенка нужно было «приструнить», нужно было унизить, нужно было – устранить его достоинство, устранить стержень непослушания, нужно было поставить его на колени, и не фигурально, а реально. Потому ее руки, которые она положила на плечи подростка, давили все больше и больше, сильнее и сильнее, на плечи, которые не прогибались, плечи подростка, который пытался выстоять, не прогнуться, который пытался ей противостоять – и злил этим еще больше. Вызывал еще большую агрессию, еще большие усилия…

 - Да ты что делаешь! А ну перестань! – К «сорвавшейся» вожатой подскочила ее «коллега», напарница, еще одна вожатая их отряда, девушка – более симпатичная и приятная не только внешне – более покладистая и приветливая, более внимательная – к детям, и стала ее вычитывать – привычно, по-украински (девушки, молодые девченки приехали в республиканскую столицу – устраивать свою жизнь, ради этого устройства и поступившие в ВУЗ, выбравшие профессию педагога, ради нее же – они станут преподавателями престижного предмета - русского языка, и постараются забыть о языке родном – добровольно, постараются «вписаться» в модерное городское общество, приобрести все признаки успешности), указывая на то, что – «не время разбираться, что день сегодняшний – не для этого, что в корпусе родители, и они могут все увидеть». Экзекуция прекратилась – «потом разберемся», экспрессивная вожатая поправила блузу, поправила перекосившийся галстук, потрогала «прическу» - «хвостиком», развернулась и пошла изображать «руководителя» - распоряжаться наведением порядка в кладовой, указывая детям и родителям – что и как следует хранить в ней, что можно оставить на потом, а что – съесть побыстрее. Экзекуция – прекратилась, будто ничего и не было, ничего не произошло. Как будто – никто никого не унижал, не обидел, как будто – все нормально, как будто никто и не пытался наказать его – за то, что кто-то другой совершил подлость, - и против их маленького коллектива, и против его самого. Как будто ничего странного, никакой странности не произошло – когда наказывают невиновного, а не виноватого. И что теперь делать? Тот, из-за кого все это и произошло, все эти неприятности, стоял рядом – ехидно ухмыляясь и заглядывая ему в лицо, ища глазами его глаза – «получил?» Может – стукнуть его, может ударить? Нет – неизвестно, что тогда будет. Но – виновнику, таки, «прилетело» - сзади его смачно стукнул – ударил, дал подзатыльник тот, от кого он и не ждал этого, тот, кто наблюдал за происходящим – стоя в сторонке, один из той «компании», в которой ребята сами себя назначили «элитой», «блатными» их отряда, «особыми» - отличными от других, - и по материальному положению, по статусу их родителей, по их должности на комбинате, и по… активности, наглости, самоуверенности самих ребят.

 - И действительно, зачем ты ему тумбочку «разворошил»? Или – это он по «торбам» лазил? Ты и МНЕ это скажешь?

 «Гад» увидел, понял, что – все, таки, оборачивалось против него, что «триумф» не получился, не состоялся, и – что лучше побыстрее убираться, «делать ноги», - иначе он получит еще несколько неприятных «сюрпризов».

 А «пострадавший» за правду, подросток – задумался над тем – «что же дальше?» Скоро уже обед, но перед обедом должен был приехать еще один автобус. Идти – встречать родителей, или – наказать их равнодушием, пренебрежением – за неспешность, за то, что они соскучились по нему меньше, чем он сам?

 На площадке возле центральных ворот уже стоял автобус, тот же, что и раньше приезжал, красный туристический, так же из него выходили родители – с такими же эмоциями – обнимая своих детей, спеша приголубить их, потрогать, погладить, спеша – проявить свои чувства и – удовлетворить свои чувства, потешить их – утешая детей, спеша их чем-то порадовать – вкусненьким ли, интересным ли – новой вещью, подарком. Но не было тех, кто мог бы так утешить, приголубить его, не было «своих», «его» - близких. Подросток стоял и смотрел – на автобус, на толпу из родителей и детей, - в полной растерянности. «Как же так?» Неужели так может быть, что бы родители его были настолько равнодушны к нему – что бы не сорваться с самого утра, не собраться быстро и не постараться приехать к нему – как можно быстрее? Неужели им совершенно не хочется увидеть его? Как можно быстрее… Ах так! Тогда и он их накажет – он не будет их ждать, он не будет сюда приходить. «Пусть тогда они его ищут – по всему лагерю!»

 День был, таки, прохладный, тучи, недавно светлые и рваные, а теперь – плотные, темные и тяжелые, – окончательно закрыли солнце – принеся с собой и прохладный, холодный и сырой, промозглый – для лета, ветер. Он хотел есть. Такой день… И – холодный, и волнительный, - столько «событий» - за один день, за одно утро, столько неприятного… А еда – это приятно, даже если она – казенная…

 Было непривычно и удивительно – заходить в столовую не строем, не группой, не гурьбой, которую вожатые постоянно пытались организовать, упорядочить, построить – хотя бы перед столовой, хотя бы – перед целью организованного «посещения» - киносеансом, линейкой, бассейном, походом в лес, а – самому, самому подходить на «раздачу», самому выбирать блюда, самому – занимать место, выбирать столик – уже не по отрядам, не конкретно определенный именно им, а – какой захочется. Но сегодня, сейчас – это оказалось возможным – аж странно. Будто одним махом – волшебным взмахом, исчезли все правила – вдруг отменились, крахнули. Столовая стала похожей на обычное городское кафе – некоторые столики были заняты, некоторые – нет, за занятыми сидели и сами дети, одни, и – семьи, дети с родителями, сидели семьи, члены которых беседовали между собой – ни на кого не обращая внимания, беседовали о чем-то своем, равнодушные к окружению.

 Подросток взял блюда – те, что захотел, а захотел он попробовать все – удивительно вкусно пахнущие, взял сам, а не так, как обычно – когда дежурные, что бы не было толкотни и разбитой посуды, разносили пластиковые подносы, полные тарелок и пищи в них, и стоял – держа коричневый поднос, высматривая – куда бы присесть. Высматривая место, которое он мог выбрать САМ, как взрослый, и – услышал свое имя, услышал – как его позвали. Позвали взрослые, взрослая знакомая, сотрудница его отца, которую он знал, которая знала его.

 - Давай, садись с нами. А почему ты сам? Разве родители не приехали?

 «Не приехали…»

 - Но они должны были – я же их видела – шли к автобусу… Ну ничего – приедут, не переживай, сынок.

 Обед был вкусным… Как-то даже непривычно – никому и не понадобилось стоять за спинами, приказывать – доедать все полностью. Борщ был почти «домашним» - аппетитным, без привычного привкуса старого комбижира, без вкуса позавчерашнего недоеденного обеда. Значит – сегодня баки с помоями останутся пустыми – и свинки некоторых работников кухни из близлежащих сел будут голодными. «Как вкусно, как хорошо приготовлено; вас всегда так хорошо кормят?» - послышался голос кого-то из родителей. «Всегда» - дети почему-то не захотели подводить руководство пионерлагеря, коллектив пищеблока.

 Пустые тарелки сам отнес к окошку для сбора грязной посуды – сам, без нудных каждодневных напоминаний вожатых, которые все равно не «действовали» - дежурным, самим же пионерам, все равно приходилось собирать грязную посуду со столов – принуждение почему-то все равно не действовало на детей, большинство пионеров не спешили проявлять ответственность и обязательность – не говоря уже о «героизме». Как «взрослый», как старшеклассник, комсомолец – сам, один вышел из столовой – самостоятельно распоряжаясь собой, своим временем, сам решая – что делать, чем дальше заняться, чем занять себя – когда в сумбурный день масса мероприятий, интересных и не очень – манили на зрелище, манили – поучаствовать, - и таким образом проявить себя, когда руководство, вожатые ошалели от «загруженности», от нехватки времени и давления ответственности, возможности «ударить лицом в грязь». Пойти – опять проверить – не приехали как-то родители? Нет… Пусть сами… Наказать их за «равнодушие». Пойти – на спортивную площадку, на стадион, это – да! Там сейчас – интересно, там сейчас – самый центр развлечений, там сейчас – «мероприятия». Интересные, даже очень.

 Просторную площадку, точнее даже – целый спортивный комплекс – с футбольной площадкой, с беговыми дорожками, большим бассейном, который постоянно чистили от листьев, турниками и спортивными снарядами, площадку, забор который был хронически дырявым – окруженную по периметру зарослями лещины, лесного ореха, в удаленном конце которой начинался яблоневый колхозный сад – в котором дети любили играть, любили уединяться со своими занятиями, но который, почему-то, не «драли», не «потрошили» (не запрещено?), эту площадку насквозь продувал сырой и холодный ветер – появившийся вместе с тяжелыми свинцовыми тучами, таки «приплывшими» по небесному океану, тучами, наглухо закрывшими солнце, «отрезавшими» землю от тепла, от нагрева. Холодный и сырой «дух» ветра обещал, вещал о возможной скорой смене погоды, обещал осадки. И тем не менее – дети на это взрослое «предвидение» не обращали внимания – когда перед ними было столько интересного, столько интересных занятий, которые они сами для себя и организовывали, когда нужно было столько успеть, в стольких мероприятиях поучаствовать. Сама изумрудная футбольная площадка была «забита» спешащими, снующими детьми, старающимися успеть поучаствовать во всех мероприятиях импровизированной ярмарки, во всех интересных импровизированных состязаниях. А вокруг, на беговых дорожках проходила лагерная спартакиада, реальные детские состязания, к которым вожатые с пионерами готовились почти с самого начала заезда. Отобранные дети – со спортивными способностями, задатками, старались превзойти себя – в нескольких видах спорта, нескольких видах легкой атлетики – в разных видах бега – на короткие дистанции, на длинные, в эстафете, в прыжках в длину. Некоторые из «взрослых», из комсомольцев состязались в силовых видах спорта. А на деревянных свежевыкрашенных трибунах (как он любил этот запах, этот «дух» свежевыкрашенности, свежего ремонта, которым каждый год его встречали и пионерские лагеря, и его школа, и на который он, его семья, не тратили ни копейки, лишь иногда участвуя в наведении окончательного порядка, «лоска», в заклеивании окон) за детьми, за соревнующимися наблюдали – их родители, радующиеся за своих детей, семьи - родители со своими детьми – иногда посматривающие на происходящее – когда дети уставали взахлеб рассказывать о своем пионерском быте. «Родители…» Этот образ, это воспоминание о том, что он – один, испортили ему настроение. Ветер сквозь фуфлон болоньевой курточки пробирал прохладой и сыростью, делая сильнее холод обиды, холод одиночества – после сытного обеда опять захотелось есть. В кармане ветровочки болтался банан, напоминая об утреннем энтузиазме, ожидании встречи и разочаровании. Банан… последний «подарок» родителям, признак признательности и радости… Но – радости уже не оставалось и близким хотелось что-то такое доказать: «ах – так!» Значит – банан он съест. Вот только… импортный экзотичный фрукт за несколько часов суеты и ожиданий успел потерять свой аппетитный вид – весь потемнел, пожух и обмяк, обмякло, размякло его содержимое, так, что он боялся и обобрать, ободрать кожуру банана. Придется – пить. Подросток откусил, как у сигары, кончик банана и выдавил, как из тюбика содержимое банана, содержимое – ароматное, непривычно сладкое – аж до приторности. Ну вот – и нет подарка. Он съел сладенький «продукт», но на душе было горько и сумрачно – как и на небе. И изменить это настроение могла только какая-то суета, какое-то занятие – там, ниже, на площадке, занятие – пусть и никчемное, но интересное, даже – вкусное. И, разворачиваясь, уходя, краем глаза заметил – на беговую дорожку вышла дочь директора лагеря. Она была старше его, он с ней ни разу не общался – в его детском возрасте несколько лет разницы были большей преградой, чем заборы, запреты и страхи. Но – он ее часто видел, часто наблюдал за ней и удивлялся, как и сейчас, - «разве у ДИРЕКТОРОВ бывают такие дочери», такие простые в общении и без претензий, как и сейчас – в простенькой футболочке, в простеньких шортах, она принимала участие в состязаниях, соревнуясь «на равных», как и все. Пацан засмотрелся на белоснежную футболку девочки, на то, что бугрилось под ней, не понимая – что это с его головой творится, - отмахнувшись от такого неразумного, непроизвольного концентрирования внимания – как от фантома чего-то неизвестного и непонятного. Отмахнулся – развернувшись и направившись на зеленую траву футбольного поля, уже изрядно затоптанного детьми – утром им всем выдали «деньги» - «игровые», не настоящие, рисованные, выдали просто так, хотя и больше – тем, кто принимал участие в «общественной жизни». А теперь на поле организовали «ярмарку» - на которой каждый из детей, из малолетних и подростков, мог обменять свои «фантики» на какую-то вкуснятину, на выпечку, пирожные и печенье, блины – «треугольником», с начинкой, на конфеты и фабричные вафли, на мелочевку – на сувениры. Организовали и занимательные игры – в которых каждый мог принять участие и выиграть, «заработать» какое-то количество рисованных «денег», картонных жетонов. Можно было – кидать кольца, пытаясь попасть ими на штыри, можно – с повязкой на глазах пытаться срезать призы, подвешенные на перекладине футбольных ворот. А можно было – смотреть на все это, на чужой азарт – поглощая вкуснятину, наменянную на картонные жетоны.

 Он не знал, куда все это влезло, куда влезло все, что он съел, все, что он обменял и выиграл, как не знал, не понимал, почему их все время заставляли столько съедать в столовой – и «первое», и «второе»… а компот… Он не понимал, куда это все девается, хотя и догадывался, - и почему так быстро возвращался голод, аппетит, но – что-то ему подсказывало, что уже скоро ужин, что он пропустил полдник – всегда вкусный и сладкий, и скоро пора уже – идти на ужин, идти в столовую. Или нет? Или – еще не время? Время – как узнать? Спросить у «взрослого» комсомольца…

 Не время еще есть, не время – ужина. А время – на что? На то, что ему так хотелось, на то, чему он не хотел уже противиться – пойти посмотреть, а может – и встретить родителей. «Время» - быстрее пройти мимо хозблока, мимо столовой, мимо аттракционов – пройти не по центральной алее, а по дорожке, кратко и быстро ведущей к центральному въезду, к главным воротам – между деревьями, под деревьями, за зданием одного из корпусов и – мимо «сборных» домиков – обслуги пионерлагеря, кружков, администрации пионерлагеря, домика, в котором был и медпункт, и кабинет старшей пионервожатой. Из этого домика, на крыльцо, на которое выходили двери администрации – из этих дверей, вышла, выбежала… их пионервожатая, та самая, которая пыталась унизить его – странно прижимая руки к лицу, вытирая его кончиками пионерского галстука, странно согнувшись и подрагивая плечами. Она плакала, она – быстро сбежала с крыльца и побежала – не к столовой, не к стадиону, на котором должна будут проводить дискотеку, а – к их корпусу, - для нее праздник закончился. За ней вышли, вышло целое семейство, вальяжно и самоуверенно – вышли родители и их ребенок, их сын – тот самый, которого утром вожатая стукнула по затылку. С ними вышла на крыльцо и старшая пионервожатая – странно лебезя перед семьей, что-то бодренько говоря и будто даже – кланяясь. Да, неудивительно – его, того, кого «учила» вожатая, родители – были не самыми последними людьми на заводе, руководители, «начальство» – из заводоуправления. «Нашла коса на камень».

 Он пропустил уже несколько заездов, «завозов», «подвозов» взрослых. И теперь – красный «Экарус» уже пустой стоял на площади, на площадке у центральных ворот, готовый выехать, ехать назад, а те, кого он привез –«веером» разошлись по пионерлагерю – уже подходили к своим корпусам, уже обнимали встретивших их детей. И не было никого, кого бы хотел он увидеть, не было тех, кого он высматривал целый день – не было его близких. Это был предпоследний автобус, и – какой был теперь смысл – кому-то ехать на последнем? Сколько длилась бы теперь их встреча, их «родительский день»? А если так – то какой был смысл вообще приезжать сегодня? Значит – уже никто и не приедет… Значит – зря он ждал целый день. Значит – никто и не хотел его видеть, никто и не хотел с ним встречаться. Значит – его и не любят… Серость холодного летнего вечера – будто синькой оттенившего мягкий вечерний свет, стала еще серее, а весь его маленький мир – со всеми «приятностями» и неприятностями – стал еще более чужим и скучным, будто из него вытянули шприцом все тепло. Он никому не нужен… Он осознал то, что некоторые из его сверстников чувствуют, переживают каждый день, ежечасно, то, что некоторые из них желали бы больше всего – в сравнении с тем, что они видели в своих семьях, в своих детских коллективах, в интернатах и школах. Не на что было рассчитывать, нечего было ждать – хорошего, некуда было спешить. Перед ним были открытые ворота, дежурного пионера возле них не было – и он в них выйдет… Он пойдет – куда захочет…

 И тут он увидел их – в спокойном и мягком, в теплом сером вечернем свете вечера они поднимались к воротам лагеря по асфальтовой дороге, между вековыми елями – держась за руки, разговаривая о чем-то своем и никого не замечая – даже его. Он увидел своих родителей, поднимающихся к нему, разговаривающих о чем-то, но – радости не почувствовал, настроение не поднялось, скорее наоборот – увидев счастливых родителей, счастливых – без него, вдвоем, он смутно стал что-то осознавать, начал понимать – они могут быть счастливы и без него, вдвоем, они и были счастливы – до него, весь мир может быть счастлив – без него. Он без них, без мира, без родителей – не может, но мир без него – легко… Значит – он такой ничтожный, такой никчемный…

 - О, а он тут уже! Ты что же, тут целый день стоял? – Родители подошли, поднялись к воротам, увидели своего сына, и отец, понимая, что они встретились слишком поздно, догадываясь – о душевном состоянии ребенка, попытался пошутить, отшутится, «снять» шуткой и недовольство, и «напряжение» - запоздалой встречи, своего опоздания.

 - Сынок, прости, что задержались – тут такое происходило… - Женщина, мать, почувствовала несуразность шуточного, непрямого, грубого, мужского «извинения», его неуместность и попыталась – компенсировать мягкостью обиду, продемонстрировав и «покаяние», и понимание своей «вины» за опоздание, за пренебрежение. – На профилактрскую развозку мы опоздали, пришлось ехать рейсовым автобусом. А тут – милиция везде расставила свои кордоны, останавливают весь общественный транспорт, проверяют всех частников, все частные автомобили… Такие заторы создали – машин по десять-пятнадцать, а когда шли от остановки – опять проверяли… Искали убийцу – убил где-то в Городе вохровца и милиционера, и убежал – в лес – думал скрыться, а милиция блокировала весь район – и дороги, и общественный транспорт, и лес…

 - Ну что ты говоришь, какое может быть в нашей стране – «убил», какой там – убийца. Просто стрельнул в кого-то, в какого-то милиционера – вот и подняли шум – выслуживаются, изображают активность. Ну, рассказывай – что тут у тебя, как ты тут – как настроение, как дела? Где тут можно присесть, расположиться, поговорить – а то мать тебе всякой вкуснятины наготовила… Что – опять на скамеечке в беседке?

 Нет, сегодня – не на скамеечке. Он видел, как в обед родители располагались со своими чадами в столовой, как раскладывали домашние продукты, стараясь накормить ребенка – за пару недель, как за всем этим из окна раздаточной, из кухни наблюдала и повариха, чей труд не всеми востребовался, и старшая медсестра, переживающая, что из-за такого изобилия и переедания на следующий день у нее прибавиться работы… Время – ужина, расположиться можно – в столовой. Лучше всего – в тепле, за столом, тем более, что – все программы, мероприятия, запланированные на этот день, заканчивались, заканчивался сам «этот день», оставалось только одно, точнее – два, дискотека, танцы, и – пионерский костер, но его родители, их, скорее всего, не застанут, не увидят – вместе с ним, вряд ли он останутся и не уедут на последнем автобусе.

 Праздник был испорчен. Праздник не состоялся.

 Столовая была полупустой – дети еще общались с родителями – «рассыпавшись» по всему лагерю, да и те дети, чьи родители уже уехали – в столовую не спешили – спеша перед дискотекой, пионерским костром распорядиться привезенным родителями – вещи упаковать, спрятать – или в тумбочке, или в кладовой, а вкусности и сладости – съесть, угощая своих товарищей и пробуя их угощения; у них был свой «пир» и не было аппетита – на казенный ужин.

 - О – и вы тут, давайте – к нам, - позвали вошедших сидящие за одним из столиков – глава семьи, мужчина, рядом с которым сидела жена и – сын, пацан из его отряда, тот самый, который утром наблюдал за «экзекуцией», за попытками вожатой приучить его к наказаниям, который «разоблачил» «гада». За столиком, детским столиком, за которым умещалось четыре пионера, все не поместились, а потому мужчины придвинули к нему еще один, пустовавший, организовав маленькое подобие «банкета», «застолья» - с выложенными на стол гостинцами, с несколькими тарелками столовского ужина.

 Пионер с удивлением смотрел и – на своего отца, и – на отца своего «товарища», с которым он до этого дня не очень-то общался, который общался – в своей «группе», группе своих товарищей, тех которые считали его равным себе самим, которых он считал – достойными, которые были уверены в том, что они особые, «блатные» - элита, только постольку, поскольку могли себе позволить какую-то особую, недоступную, импортную, дорогую вещь, только потому, что их родители – работая на их же заводе, на комбинате, не «укалывали» в цехах, «терлись» в заводоуправлении, в огромном бетонном здании АСУПа – в уютных кабинетах, решая не только производственные вопросы, но и устраивая личный быт, стремясь к частным целям. И вот – оказалось, что один из этих «особых» людей, которыми так гордились их дети – хороший знакомый его отца, и, похоже, даже – друг. Двое мужчин, один из которых – простой технолог, «молодой специалист» из цеха, а другой – такой же «молодой специалист», но уже – заместитель главного инженера и главный энергетик с кабинетом в заводоуправлении, - радостно поручкались, энергично – устроили общий стол и – стали «перекатывать», обсуждать – «свои» темы, вопросы, интересные только им – будто и забыв о том – где они и почему, из-за кого и для кого они тут собрались. Оказывается, что быть простым технологом, да еще в цеху – куда никто не рвется что бы делать карьеру, - куда лучше, чем иметь хорошую должность – когда остаешься на этой должности без прикрытия, когда родственник в министерстве – уходит на пенсию. Оказывается, что в их таком открытом и светлом советском обществе (действительно – пока светлом для него, с людьми, пока не искушенными цинизмом) есть такие странные и плохие люди, которые готовы сначала – «подкатиться» к начальству, а потом – и «подсидеть». Пионер представил – как это взрослые люди вначале катятся к начальнику, катаются вокруг него по ворсистому ковру, а потом, где-то в кабинетах заводоуправления – «подсиживают», наверно, - так как и в уборной, на корточках; подросток представил все это – образно, и – пырснул сдавленным смехом себе в плечо – непроизвольно привлекая внимание взрослых, то внимание из-за отсутствия которого он «заревновал» - как и его ровесник.

 - А к нам чехи приезжали, - попытался тот привлечь внимание взрослых.

 - Какие чехи?

 - Пионеры – из Чехословакии, две недели у нас пробыли.

 - И как они? Как вы с ними общались? Понимали что-то по-чешски? Или они – по-русски умели?

 - Да нет, мы с ними и не общались – они сами по себе жили, встречались только на линейке и в столовой. Да и то – у них были свои, отдельные столики и обедали они – в другое время.

 - Как так? Почему? Может – просто места не хватало?

 - Может… Только им и накрывали на стол – не так, как нам.

 - А как?

 - Со столовыми приборами – «по этикету», давали им и вилки, и ложки, и ножи, а нам – только ложки.

 - Это как же – им и ножи, а нашим – и вилок не дали? – В разговор вмешался второй молодой мужчина, другой отец. – Это что же – наши такие дикари, что и с вилками не могут управиться? Это что же – вилками они друг другу глаза повыбивают, а ножами – вообще поубивают? Дикость какая. Я в профком пойду, в партком пойду – пусть они тут порядок-то наведут…

 От волнения ему захотелось закурить – вынул пачку разукрашенных импортных сигарет, толи подаренных «толкачем», толи – купленных у спекулянта, в красной, раскрашенной пачке с «ненашенской» надписью – «Мри-бери» или – «Мурло-бери»… Разукрашенной – в том стиле, который больше всего любят дети, недоумки и старые маразматики. Полез в пачку за сигаретой, но – одернул себя, скомкал движение, вспомнив – где находится, в каком заведении – и общественном, и детском. Другой – так же вспомнил о том, что слишком долго не курил, не получал никотиновый «допинг», и достал свои – «Космос», с модерным красивым дизайном новой, угловатой пачки.

 - Выйдем, покурим – объяснил он свои «планы» жене. Его товарищ, сотрудник, протянул ему пачку своих – импортных и дорогих – «угощайся», но – получил отказ – «лучше наши, они без химии, без ароматизаторов, не так сильно отравят».

 Сидящие за столом женщины, давно знавшие друг друга, но не успевшие «тесно» сойтись, попытались завести «светскую» беседу – о том, где и как лучше провести отпуск, как лучше отдохнуть, но оказалось, что им трудно понять друг друга – трудно понять, как сложно и нудно оформлять документы – для поездки в Югославию или Болгарию – по туристической путевке, каким может быть «несовершенным» сервис в профсоюзных здравницах Крыма тем, той, кто в Крыму отдыхал «дикарем», «снимая» комнату в частном секторе, кто часть отпуска проводил у родителей в селе, на природе, в здоровой среде – дешево и здраво; и выгодно – уезжая из села с набитыми продуктами сумками. Давний коммуникативный «инстинкт», навык подсказал – нужно менять тему разговора.

 - Вы, наверное, дружите? – Спросила одна из женщин у сидящих рядом детей. «Дружим, дружим» - закивали те головами. – И вам тут весело – вместе? – «Да, конечно» - полуправда оказалась приятнее откровенной неправды.

 - О, а вот и твои ребята, - рядом с их застольем остановилась еще одна семья – работница с завода, сотрудница мужчин, та самая нормировщица, ненавидимая рабочими, труд которых она табелировала, и ее сын – тот самый «гад», устроивший утром «разборки» в отряде. Женщина, увидев жену «начальника» из их цеха, да еще и сидящую с незнакомой ей женщиной – одетой лучше, моднее, казалось, поспешила ее поприветствовать, изобразить дружелюбие и приветливость, поспешила продемонстрировать положительное отношение… - Ребята, а как вам тут в лагере? – «Нормально». – А мой лоботряс – как себя ведет? – «Нормально». – А то дома он совсем от рук отбился – и грубит, и в школе детей задирает; его уже и в «комнату милиции» отводили, и в колонией пугали – никак не реагирует - Женщина сказала еще несколько приятных слов сидящим за столом взрослым, сделала несколько улыбок, предложила присоединиться своему «лоботрясу» к ребятам, чего он сильно испугался.

 - Какая неприятная женщина… она в цеху у «твоего»? – Удивилась одна из мам.

 - Кто тут «неприятный»? – Мужчины вернулись – после «горького» ритуала «обкуривания».

 «Никто». Да и пора уже – вечер становился «поздним», столовая пустела – у каждого были свои планы – и у них так же. Одна из мам напомнила «своему» об автобусе, о том, что пора, но тот отмахнулся – «домой поедем с ними – на машине» - указал он на своего товарища.

 - Все нормально, какие там у вас еще мероприятия?

 Остались два – дискотека и пионерский костер, - пацан не мог поверить счастью – родители еще побудут с ним, останутся на самых веселых мероприятиях. Только – они сейчас возьмут то, что привезли им родители – съестное и вещи, отнесут в корпус, в отряд, и – родители их будут ждать уже на стадионе, вот только – он еще раз посмотрит на свитер, на импортный реглан, привезенный родителями – импортный, «фирменный» и дорогой, такой «классный» и нужный – и теплый, и, может, - над его «джинсы» уже не посмеются…

 Сейчас… На выходе он оглянулся и посмотрел – окинул взглядом зал столовой, сидящих в нем людей – взрослых и детей, взрослых… таких разных – работников одного комбината. За этот день в этой столовой побывали родители многих пионеров – и простые рабочие, и мастера, и технический персонал, и – «верхушка», работники из заводоуправления. И все они, как и сейчас – находились в одном помещении, общались «на равных» - забыв о всякой иерархии – производственной и социальной, делая вид, что не замечают – обеспеченность или профессиональное превосходство тех, с кем свел случай. «Вот, значит, какой он – мир взрослых» - когда они, такие сильные, почему-то не спешат постоянно устанавливать социальную иерархию, подтверждать ее и «проверять», во всяком случае – демонстративно, явно, попирая своих «визави», сограждан, случайных соседей, стремясь продемонстрировать свое превосходство, стремясь делать то, что считалось нормальным в их подростковой среде – любыми способами проявлять, демонстрировать свое превосходство, доминанту, - будь-то как «лучшего», идеального пионера – в выглаженных галстуке и рубашке, заправленной в модные джинсы – в «совете дружины», в образе маленького «руководителя», будь-то – в образе хулигана из рабочей семьи, кулаками и криминальным сленгом утверждающего свое превосходство над «правильными» ребятами. Значит, «быть взрослым» - это не только подчиняться естественным позывам, не только – ориентироваться на очевидное, но и – сдерживать себя, сдерживать свои порывы – ради чего-то «высшего», ради некоего образа человечности – удивлялся подросток, сознавая, прозревая – закон «взрослой» жизни, сознавая то свойство их общества, которое скоро, вдруг, куда-то исчезнет, пропадет – в стране, в которой станет модно доминировать, попирать слабейших и – демонстрировать свою доминанту разными финтифлюшками и прибамбасами, станет модным криминальный цинизм и криминальное пренебрежение жизнью, достоинством, человечностью соплеменников, станет модным постоянное установление иерархии – со стремлением спихнуть других на ее низшие уровни.

 Июльское солнце, солнце, давно перешедшее межу летнего солнцестояния, перешагнувшее середину месяца, могло бы уже и золотить верхушки деревьев, посылая последний пронзительный лучик, могло бы – если бы не тучи, тяжелые синюшные тучи, превращающие вечерние сумерки в серый сумрак. Сумрак, который в свете фонарей, в свете сильного электрического света, исходящего с верхушек уличных фонарных столбов, расставленных по всему лагерю – что бы не оставалось темных углов – с «черными-черными» домами и черными гробами на колесиках, превращается в синюю, сине-черную ночь с темно-синим небом, особенно темную – там, где электрика наиболее сильно освещала площадку – серую асфальтированную площадку возле опустевшего стадиона. Площадку, в центре которой был сложен огромный «шатер» - огромный конус из длинных деревянных досок, брусов, из того, что считали отходами леса лесники, и что действительно было разными древесными отходами – деревянных поддонов и ящиков, а на краю площадки – невысокий помост с выставленной на нем аппаратурой, звуковой, акустической, музыкальной, аппаратурой, которую уже давно настроили, но которую пока использовали «вполсилы» - выдавая из больших черных динамиков, похожих на шкафы, «консервированную» легкую музыку, музыку, которую «ставил» радиотехник, которого и раньше все почему-то называли новым словом «диск-жокей» (какой такой «жокей» - где его кони?), легкую музычку, которую он и сам не очень уважал – музычку, «зажатую» в коробочке кассеты, отличную от той, которую он слушал сам – закрывшись в радиоузле – на черных виниловых дисках. Небольшая группа подростков «целесообразно», осознано двигалась на асфальтовой площадке – в такт, под ритмы звучащей легкой и приятной ненашенской музыки – «признанной», разрешенной попсовой группы – «Бони М», музыки приятной, ритмичной, который год уже популярной, а несколько лет уже – и «легальной» - на официальных развлекательных мероприятиях, популярной настолько, что из всех динамиков – на дискотеках, в машинах, на теплоходах, слышались их легкие мелодии, как и сейчас – периодически сменяемые не менее популярной музыкой «итальянцев» и Юрия Антонова.

 К площадке, «на звук», подтягивались дети – после всех впечатлений дня, после радости общения с родителями или печали ощущения забытости, после триумфа аппетита и гурманства – триумфа над вкусностями, сладостями, фруктами, запеченными курочками, привезенными родителями, над их угощениями, готовые к новым впечатлениям, к новым радостям и удовольствию, еще одному удовольствию – физическому, - от музыки, от ритмичного движения под ритмичную музыку, и моральному, психологическому – от того, что все «по-взрослому», и они – на танцах, «по-взрослому», может даже – с девочками… Иногда с детьми подходили и родители, те что остались, которые не уехали на последнем рейсовом автобусе, которые знали, как им уехать иначе и – могли. Они, как и большинство детей, становились недалеко от площадки, вокруг площадки, кто-то – присаживался на врытые в землю крашеные грубые деревянные скамьи, оставленные специально для «стеснительных», наблюдая – за теми, кто топтался под музычку – самозабвенно и самоуверенно – возле больших динамиков, иногда приобнимая своего партнера – ведь уже старшеклассники, комсомольцы, давно уже не пионеры – знающие цену запретам и табу, знающие – и смысл, и – радость от таких танцев; наблюдая за менее уверенно, чуть подальше – не такими взрослыми, снявшими пионерские галстуки именно по такому случаю – и надевшими «что получше», но – еще не уверенными – в том, что это им нужно, в том, что в этих танцах есть еще какой-то смысл – кроме ритмики движения, кроме демонстрации нарядности; и уже совсем с краю – баловались «малолетки» - изображая танец, бегали возле танцующих, радуясь неожиданной свободе, вседозволенности.

 За всем этим и наблюдали – взрослые, стоя сбоку, сидя на грубых лавках: и персонал пионерлагеря – старшая пионервожатая, медсестры, слишком взрослый персонал кухни – тетки, молодые вожатые, и – родители, наблюдающие за весельем детей – пока сами не раздухарились, пока какая-нибудь мелодия не «зацепила» их – «вытащив», «затащив» в круг танцующих. В этой группе взрослых были и их родители – радостно приветствовавшие появление своих детей, их возвращение, приобнявшие за плечи и попытавшиеся – вытолкнуть в круг танцующих – радуйтесь – пока. Вот только – зачем это им? Дети, еще не одержимые гормонами, еще не простимулированные гормональным взрывом, еще – слишком непосредственные и неискушенные, не мотивированные ничем, получали совсем иное удовольствие – удовольствие от совсем иных вещей, - от музыки самой по себе, от наблюдения за танцующими – за их странностями «взрослых» людей, за странными ритмическими движениями – ничем не объяснимыми, не мотивированными ничем «внешним» - кроме музыки и своих, «физических», органических побуждений. Удовольствие – от соучастия во «взрослом» действе, мероприятии…

 Музыка вдруг прекратилась, прервалась, - «консервированная музыка». На пустовавшем помосте, на котором, кроме пульта и «диск-жоккея» - с подключенным магнитофоном, кроме нескольких «разнокалиберных» динамиков, виднелись только серебристые стойки микрофонов, стойка с электроорганом «Korg» и ударная установка, вышли люди – вышли настоящие музыканты с настоящими инструментами – пробующие их, уже настроенные, на чистоту, «правильность» извлекаемых звуков, пробующие «на вкус» их звучание. На помост вышла настоящая группа – правда не «рок-группа» - таких «не было и быть не могло», а ВИА, «вокально-инструментальный ансамбль», ансамбль – организованный при заводском Доме культуры, «на базе» Дома культуры и – за счет бюджета комбината, содержащего «репетиционную базу» этой советской «рок-группы», оплатившего покупку аппаратуры, выплачивающего зарплату – и «художественному руководителю», и музыкантам. Вместе с музыкантами вышел к публике и художественный руководитель ВИА – в таком же, как и у музыкантов, концертном, казенном, ярком и красивом костюме, вышел – обратившись к публике, представив «группу», музыкантов и – вокалиста, такого же, как и он чернявого парня, но со странной, необычной, «африканской» модной прической – курчавой, кудрявой и пышной – «под одуванчик», – как у приезжих студентов, как у заграничных поп-звезд, как у… солиста сверх- гипер-популярной «своей», отечественной «рок-группы» - «Машины времени».

 Худрук, маленький чернявенький мужчина в концертном костюме, сказал что-то – о музыкантах, сказал что-то – о предстоящей «культурной» программе, о том, какой будет «живая» музыка – вызвав бурю эмоций, бурю аплодисментов – всеобщую радость – от того, что играть «в живую» будут любимую и популярную музыку, будут исполнять песни – любимой и популярной группы – «Машины времени». Послышались похвальные возгласы и хлопки, но сначала – «вначале мы исполним популярную мелодию – «Казачок» - послышались бодрые звуки, бодрые и бессмысленные – попурри из известных мелодий, известных песен – народных, из народного танца - украинского гопака, которые должны были, мо мнению худрука, должны были нравиться – если не танцующим, то тем, кто за ними наблюдал, тем, кто и решал – какую музыку «крутить» на дискотеке.

 - А теперь – «Машина времени» и ее песня – которую вы все хорошо знаете.

 Прозвучали первые аккорды, первые звуки резонирующей электрической гитарной музыки, завораживающей музыки электрического органа – даже в таком мелодичном, приятном «виде» - рвущей ткань черных динамиков, «рвущей» своей необычностью звуковые «рецепторы», нервные клетки нервных центров мозга – «рвущие» и сознание – переворачивающие его. Музыки, прозвучавшей, поданой как – динамичная, ритмичная песня с безобидным, даже – бессмысленным, простеньким текстом – о каскадерах; как – не менее динамичная и захватывающая – танцевальная, мелодия песни с текстом, «нагруженным» подтекстом – о том, что нужно… действовать, что НЕ НУЖНО – бояться действовать, не нужно бояться неизвестного и неизвестности, иначе – ничего не достигнешь, не узнаешь – что тебя ожидает, какая она, «неизвестность» - если не повернешь – песня «Поворот»; после нее спели вообще – песню-намек, грубый сплошной намек на тонкие обстоятельства, на то, что было понятным только этим взрослым, взрослым, которые, казалось, радовались этой новой, новомодной динамичной молодежной музыке – не меньше, чем сами молодые, чем те, кто с упоением отплясывал – с еще большим упоением, чем под импортную легкую и бессмысленную музычку, «схватывая» содержание «своих», отечественных песен – неосознанно, кайфуя – от непреднамеренного понимания – таких умных текстов. Он смотрел на взрослых, которые, кажется, радовались музыке, песням – их текстам, не меньше – чем молодежь, которые – и пионервожатые, и хозяйственная обслуга, и – их собственные родители, двигались в такт ритмичной музыке, подхватывая мелодии, кивая головами, повторяли шепотом, шевеля губами – тексты – с радостью от каждой понятой, осознанной фразы, от каждого осознанного «послания», в том числе – и «зашифрованных» в последней песне – о марионетках, о том, как они изображают реальность – послушные в «ловких и натруженных руках», изображают самостоятельность – пока… хозяин не откладывал их в «сундук». Что это за марионетки? Что это за «хозяин»? Хозяин чего и – «кого»? Казалось, что эти взрослые и так – понимали, без расшифровки, о чем речь, кто такие эти «марионетки», понимали, что авторы песни, авторы песен – критикуют кого-то, и понимали – кого именно. И радовались, искренне радовались – и самому пониманию, и – критике.

 Во всяком случае – его родители, их родители – слушавшие песни, с легким ритмическим покачиванием, - с одухотворенными лицами, будто помолодевшими, помолодевшие – ровно на его жизнь…

 Кудрявый солист пропел последние слова последнего куплета и – сделал тишину, отошел от микрофона, уступив место худруку. «А сейчас мы исполним песню английских рабочих, в которой идет речь об их трудной жизни и тяжелой работе, о тех издевательствах, которым их подвергали хозяева-капиталисты» - опять прозвучали рваные гитарные рифы, эмоциональные и экспрессивные звуки, первые звуки – по которым он, пионер, сразу и узнал эту песню, узнал – чью песню собирались исполнить, «песню английских рабочих» - одной из самых известных и популярных групп, успевшей заработать миллионы и – распасться. Узнал песню – которую часто проигрывали, прокручивали родители – на их бобинном магнитофоне, которую начал исполнять солист – повысив голос на целую октаву – до душераздирающего звука, так, как будто и он «пахал», «укалывал» простым дорожным рабочим – как и Роберт Плант.

 Изменилась ритмика песни, ее динами, ее характер, но – стоящие на площадке продолжали так же ритмично двигаться, так же танцевать – изображая «современный» модный танец – один на все песни и мелодии, с одними и теми же, с одинаковыми движениями. Тот же танец, который они танцевали под «казачок», который опять исполнили – будто «разбавляя» роковую экспрессию, экспрессивность современной музыки.

 - А сейчас мы исполним вам песню английских студентов, революционную песню – которую пели бунтующие против капиталистического строя студенты в 68-м году, идя на баррикады, - после доброго десятка минут непрерывного «казачка», под который непрерывно топтались танцующие, объявил худрук, «анонсируя» первые звуки новой песни, «новой» - для этого места и этих звезд, песню… так хорошо знакомую подростку, которую он часто слышал у себя дома – ее неровные, экспрессивные диатонические, дисгармонирующие звуки, создающие совершенно новую гармонию – завораживающую и магическую. «Земляничная поляна», «Битлз» - и его взрослые узнали эту песню, «земляничная поляна» - напомнила ему о его утренних приключениях, об огорчениях, которые теперь, с родителями, на фоне необычных звуков, будто разматывавших кокон души и – формировавших новый «образ» сознания, казались такими незначительными и неважными… Казалось, что взрослые – слишком взрослые, что бы отплясывать возле помоста, возле динамиков, снова вспомнили что-то – из своей молодости, вспомнили то, что и делало их когда-то, шесть, пятнадцать, двадцать лет назад – молодыми, вспомнили – свою завороженность действительностью, удивление, свою постоянную удивленность – открывающимся им миром. Будто – ночная свежесть и прохлада освежила и их души, их сознание…

 «Песня революционных английских»… миллионеров закончилась и музыканты начали наигрывать новую – новую мелодию, новую песню, - без объяснений и объявлений, будто заготовленную – как кукиш в кармане, песню той, «своей», «нашей» группы, песню о том, что они, исполнители, слушатели, танцующие решили выйти «на битву с дураками», сказав лишь, что сейчас будет «медляк», что сейчас они исполнят медленную песню и каждый сможет пригласить к танцу кого захочет. «С какими дураками?» «О чем это они?»

 - Пап, а что это за «дураки» - с которыми – «битва»?

 - Не знаю, - отец пожал плечами, - наверно, власть, наверно – те, кто во власти.

 - А разве у нас у власти дураки? – В ответ отец пожал плечами. «Как же там могут быть дураки, если у нас власть народная, если она заботится о людях?» - отец пожал плечами. «Как же так? Разве к власти может прийти глупый человек – и как дурак может прийти к власти?»

 - Может… Могут… - неопределенно ответил молодой мужчина, не зная – как объяснить – «конкретно», как конкретно аргументировать.

 Стоящие рядом с ними, с их семьями, взрослые – уже сонные и уставшие – от слишком длинного дня, воодушевленно кивали головами – в такт аккордам песни, равнодушные к ее содержанию – если и не согласные, то и «не понимающие» ее смысла, даже те, кто был обязан – вести идеологическую роботу, организовывать комсомольскую работу и общественную деятельность, руководить ею – контролируя «содержание».

 Песня закончилась – за ней начали исполняться другие – и «медленные», и «быстрые» - было еще время, были силы у молодых, энергия, неподдельный энтузиазм – радости, энтузиазм и энергия радости и развлечения. Но – «эти взрослые» - со своими вечными «делами», с постоянной занятостью, - вспомнили о том, что завтра – рабочий день, что завра с утра – им на работу, что им еще нужно ехать – на автомобиле по ночной дороге, что нужно еще доехать, добраться домой. «А как же костер?» «Какой костер?» «Пионерский костер» - указали дети на «шатер» из дерева, обреченный сегодня сгореть. «Ну, это же – не последний костер, да и – видели мы уже такие костры…» «Нужно ехать, а если нужно – значит – нужно…» «Проведете нас к машине?»

 Возле ворот, «хозяйственных» ворот, через которые заезжали на хоздвор машины – грузовики, привозившие нужные в хозяйстве, для хозяйствования, для ремонта инвентаря и оборудования, грузы, заезжали и выезжали ассенизаторские машины – полные «под завязку», возле которых на парковке всегда останавливались машины родителей, слышались голоса, голоса детей и взрослых – чьи машины стояли за воротами, освещенные фонарями, - и они собирались уезжать, – и они – возле своих машин с распахнутыми «крыльями» дверей, прощались с детьми, старались сказать им на прощание что-то приятное, обнадеживающие, важное. Приободрить, пообещать. Не самое худшее место – пионерлагерь, но, ведь, их дети заслуживают еще лучшего – тогда, когда родители получат отпуск, не самое худшее место – но, ведь, чужие люди, хоть и «советские», чужие и равнодушные – но и не зловредные: никто не мог и подумать, представить себе ту степень отчуждения, которая вскоре обвалится на них, на все их «стабильное», благополучное общество.

 - Так ты говоришь – чехи к вам приезжали? – Его отец никак не мог забыть «обиду», не как не мог «пережить» информацию о том, что его ребенок, их дети – какие-то «не такие», неполноценные.

 - Да.

 - А в прошлом году – когда ты был тут, кого привозили на отдых?

 - Ребят из России, из-под Мурманска.

 - А они что, как? Дурковали как-то? Марципанов не требовали?

 - Нет. Только все время бегали по зелени, ползали в траве – никак не могли поверить, что природа бывает такой, что такими бывают яблони и груши.

 - Это точно. Там, у них простые фрукты – завозят, экзотика – как для нас бананы… Север… Бедная та Россия, - задумчиво высказался молодой мужчина – доставая сигарету из твердой модерной, стильной отечественной пачки, которой он, все равно предпочитал – старые, мягкие, «мятенькие» которые не мешали – в кармане, - все туда едут, лезут – за «длинным рублем», а порядка навести не могут… - Тихо проговорился он о чем-то своем, потаенном – глядя на чужие машины, на то, как в них усаживались их более успешные хозяева, на то, как машины лихо разворачивались на площадке – скрипнув шинами, думая о том, что и он мог бы так – стоит только съездить на заработки, стоит только завербоваться – и махнуть на все рукой – ведь «нет у нас незаменимых», о том, что его семья уже замучилась – копить «на машину», носить простые отечественные вещи, отказывать себе в нужных, приятных – «статусных» вещах, в импортных сигаретах…

 В одной из машин заиграла магнитола – прокручивая магнитную ленту и «выжовывая» из нее – плохо прожованную мелодию, мелодию, песню, которую не смогла испортить дешевая, но дорогая – у спекулянтов, ширпотребная японская техника, песню «ненашенского» известного исполнителя, которого с ними, на этой Земле, уже не было, в которой он призывал – ПРЕДСТАВИТЬ, «представить» себе мир – мирный, без воен и конфликтов, представить – идеальный и умиротворенный мир, представить – всеобщее умиротворение. Умиротворение, умиротворение теплой ночи, которое, казалось, опустилось на площадку, на лагерь, на весь регион, умиротворение стабильности и сытости, защищенной и гарантированной жизни – не только человеческой, жизни – в селениях и заповедниках, за которую боролись и служащие, и журналисты – с самой же властью, умиротворение, которое чувствовалось – и в теплом ночном ветерке, и в трепыхании мотыльков под фонарями, и в урчании теплых двигателей. Умиротворение – которое не нарушило даже прощание с родителями…

 А без родителей окружающий мир стал как-то – скучнее, стал более пустым и прохладным. Как-то прочувствовалось – длинный день закончился, почувствовалось – что закончится и эта лагерная смена, и это – теплое лето, что все такое зыбкое и преходящее – даже «умиротворенное». Что там дальше? Куда? Когда никто не командует – нужно решать самому. Можно – «в отряд», в их корпус – спать, отдыхать. А можно – «погнаться» за новыми впечатлениями, за тем, что их юность ценит больше всего – больше пищи и комфорта. Звуки, электрические звуки дребезжащих струн, доносящиеся от стадиона – затихли. Значит – сейчас зажгут костер, их пионерский костер, на который захотелось посмотреть – опять.

 - Пойдем? – Спросил его тот парнишка, которой раньше и не думал с ним общаться – сын товарища его отца, парнишка, который сегодня иначе – увидел его и увиделся ему.

 - Пойдем…

 - А после смены – куда поедете с родителями, «в отпуск» – на море или в Карпаты? Или – в Болгарию?

 - В смысле? - Путевку нужно же еще «достать», «договориться»…

 - А ты что – не знаешь? А, ну да, - вспомнил он о «статусе» своего товарища, - просто у комбината есть «на море», у моря – еще один «профилакторий» - санаторий. Тут я просто так «кантуюсь» - пока родители в отпуск не ушли. А так – поедем – на курорт, а не получиться – на море, в заводской санаторий. Но о нем, действительно – не все знают, и не все – смогут путевку «достать». И «твои» - не знали?

 - Нет.

 - О, вы тоже – «на костер», - сзади их догнал «гад», который, почему-то, опять бежал ОТ корпуса – «ОПЯТЬ»?

 - Что, опять «крысятничал»?

 - Да ладно, вы чё, пацаны?.. – Попытался «гад» «замять тему», примирится с тем, кого считал «крутым», с кем так хотелось ему общаться – наравне, но – зря, - его уже догонял пинок под зад…

 Издали было видно «зарево» - трепещущий оранжево-желтый свет огромного костра, будто «вспоровшего» почерневшее ночное небо, будто откинувшего его – подальше от земли, осыпая, засыпая его горстями жалящих искр, периодически – с треском взлетающих к небу. Костра – «пионерского», огромного, «магического» - в ярком желтом огне которого, пожирающем толстые балки и доски, будто открывалась новая «реальность», новое измерение, «новый мир» - мир света и очищенности огнем, манящий и – пугающий жаром, раскаленным духом, который мешал подойти к огню, к костру тем, кто хотел в него бросить, подбросить и свою дощечку. Все – праздник окончен, почти окончен – они, и его отряд, и другие отряды – «меньшие», «старшие», расслаблено и умиротворенно побредут – куда хотят, куда кому нужно – в корпус, спать, к умывальникам – умыться перед сном, в «нужник»… Побредут – все вместе и каждый – сам по себе. А завтра ими опять будут командовать, опять – будут указывать и «направлять»…

 * * *

 Дома, их архитектура – «застывшая музыка», застывший… характер эпохи. В центре города, там где этот Город – начинался, там, где он начинал «расти», были дома постарше, пониже, - и – «посложнее», со своим собственным лицом, собственной АРХИТЕКТУРОЙ. За условной линией, пределом, за которым «центр» заканчивался, за которой жилье автоматически становилось менее престижным, пусть и – новее, модерне, стояли дома – из другой эпохи, из другого «мира», новые дома «новой» «архитектуры», стоящие, торчащие – как одинаковые зубы, одинаковые дома, застывше олицетворяющие определенное, «свое» время. А если наступило иное время, наступила другая эпоха – как это можно определить – среди «застывшей музыки», доставшейся из «другого» времени?

 По признакам – мелким и не мелким, незначительным и значительным, признакам – сопровождающим вою эпоху – как тень…

 Она вышла, выскочила – на улицу, из холла советского административного здания, здания из стекла и бетона, такого модерного и модного… Когда? Вчера? Позавчера? Из бетона, уже успевшего посереть и потрескаться… Из здания, в котором и сейчас виднелись громоздкие советские кондиционеры, своими «ящиками» закрывающие треть окна, но рядом с которыми виднелись, местами «висели» коробки совершенно новых, недавно – невиданных, импортных моделей кондиционеров. Выскочила – на улицу, на тротуар, над которым, местами, висели вывески – совершенно новых заведений, вывески – составленные из латинских литер. Заведений, на витринах которых виднелись – броские картинки, броские – слова, броские фразы – «все – реклама». На улицу, обе стороны которой, казалось, превратились в сплошной рекламный проспект, на домах которой висели таблички, вывески, стенды, все то, что могло завлечь и привлечь посетителей, проинформировать их – о заведениях. На улицу, по проезжей части которой бодро сновали… совершенно «чужие», «ненашенские» машины – иномарки, старые, проржавевшие, с прогоревшими двигателями – «немцы», «американцы», «японцы», купленные через третьи и «четвертые» руки – завозимые лихими парнями, сотворившими свой «бизнес» на хламе (быстрые деньги – как и обещали) – быстро заработать – на дешевом «ведре», взятом с автомобильной свалки в Европе, иногда даже – в Японии, «гнали», чадя изношенными двигателями, крашеные и перекрашенные машинки с перебитыми номерами, часто – с правым рулем, среди которых часто мелькали новые и относительно новые иномарки, между которыми часто сновали – советские, отечественные автомобили, вдруг, неожиданно потерявшие всю свою престижность и привлекательность, отечественные машинки, которые сразу определяли, указывали – на место их хозяев, низкое место, в социальной иерархии, которые многими «лихими», «деловыми», «реальными людьми» - «пацанами», использовались как «одноразовые» - прямо с конвейера, прямо из автосалонов. Автосалонов – частных, приватных, в которых стало возможным купить любой автомобиль – без очереди, без распределения по организациям, без «приглашений» в государственные автосалоны, появившихся недавно и – как и масса иных частных заведений, – удовлетворявших «угнетенный» ранее «спрос».

 На стенах домов, по всей улице – были расклеены рекламные буклеты, листовки, плакаты – уже изрядно испачканные, порванные – призывающие, открыто призывающие (немыслимо в недавнем прошлом) – голосовать за кого-то, агитирующие – перед выборами. Кое-где, и на этой улице, и на других, – на редкий и нечастых, пока еще – редких, огромных рекламных стендах – «бигбордах», были «растыканы», развешаны огромные «простыни» политической рекламы.

 На стенах домов висели совсем уж невозможные, недавно – недопустимые таблички, пластиковые разноцветные таблички, каждая из которых совсем недавно была уголовным преступлением – на которых были обозначены, вывешены цифры – с числами, обозначающими – цены на иностранные валюты, таблички – информирующие о продаже валюты и призывающие сделать это. Были обозначены цены – неимоверно низкие цены на иностранную валюту – с высоким значением местной. Значит – момент «схвачен» - еще до кризиса, дефолта 98-го года, за пару лет до «раскрученного» миллениума, в год очередных, склочных и бессмысленных «выборов», выборов без выбора.

 Она выскочила – на улицу, выбежала – из административного здания, в котором был ее офис, офис ее фирмы, выбежала – поскольку нужно было «бежать», спешить – в этот день, в этот особый для ее мужа день, который она хотела отметить наилучшим образом – удивляя свекровь, мать мужа. Значит – нужно спешить, нужно закупить продукты в одном из новых супермаркетов, устроенном в бывшем универсаме, нужно успеть приготовить праздничный ужин. Нужно успеть «хорошо» обменять доллары – по «хорошему» курсу, в «хорошем» месте, в котором не «заломят» купюры, не подсунут «самодельную», фуфлыжную фальшивую купюру.

 Общественный транспорт, оставшийся от «прошлой жизни», из ушедшей эпохи мощного общественного сектора, новая власть еще не «убила», еще не добила, но – его уже было недостаточно – для новой динамичной жизни: не везде «пролазили», заезжали громоздкие троллейбусы и автобусы, которые уже стопорились появившимися автомобильными «пробками»; а новый вид общественного транспорта «таксобусы», «маршрутные» автобусы – стали только появляться, массово, но – стихийно и неорганизованно: новая власть только-только научилась распределять между перевозчиками маршруты, только-только стала налаживать «систему» - систему «откатов» за выделение маршрутов, навести «новый порядок». «Маршруточники» - сами ездили, где хотели, сами находили «новые» маршруты, выставляя на них смешные отечественные, маленькие «бусики» или – совсем «убитые» - импортные, переделанные, перелицованные – из грузовых микроавтобусов.

 Тот, кто спешил, тому, кому нужно было быстро и комфортно доехать куда-то – того выручало «такси», выручали частные перевозчики на легковых автомобилях – «грачи», бомбилы, произвольные «такси» - безо всяких лицензий и разрешений, которые массово появились на дорогах – в последнее время, в роли которых могли оказаться совершенно разные люди – вчерашние кооператоры, сегодняшние мелкие бизнесмены, «сводящие концы с концами», чиновники и студенты, милиционеры и работники спецслужб – со своими мизерными зарплатами, пенсионеры и бандиты, «бригадные», решившие «по-честному» «перехватить копейку», - улицы Города превратились в «Клондайк», в кузню быстрых денег для активных и неустроенных. И это был «прогресс», это был – «комфорт», - в сравнении с тем дефицитом государственных таксомоторов, который был совсем недавно… Достаточно было просто выйти к дороге, встать на край мостовой, на бровку и – протянуть руку, помахать вытянутой рукой – что бы оказаться в какой-нибудь «тачке», «убитой» иномарке, которая совсем недавно «бегала» по таким запретным и недоступным, а теперь – открытым «заграницам», таская задницу какого-то немецкого или австрийского, или – японского обывателя. Если машины «манила» рукой симпатичная девушка – то могли остановиться и вполне приличные, новые, стильные и солидные автомашины – чем она и пользовалась, выбирая автомобили, перебирая – что бы и сама машина – не «вонючая», и ее водитель – поприличнее, симпатичнее. Останавливались – самые разные, удачные, удачливые – чиновники, бизнесмены, барыги, милиционеры и веселые бандиты, все они – пытались знакомиться, пытались завести с ней знакомство, получали отказ и – высаживали там, где было сказано, иногда даже не требуя оплаты. Обман? Нет – честная хитрость. А обман – каждый несет сам в себе. Какая логика нынешнего времени, эпохи, какой девиз, лозунг? «Лоха грех не кинуть, грех не обмануть». И если человек позволяет себя обмануть, позволяет обманывать – кто ему виноват еще, кроме него самого?

 Вот и сейчас – она выбежала к дороге, к проносящимся автомобилям, помахала им – протянутой, вытянутой рукой, спеша спешить, спеша – быстрее, быстрее… И не прошло нескольких секунд, как к бровке, к краю дороги подрулила, подкатила машина, модный нынче автомобиль – хищный и страшный, ноздреватый «бимер», «бумер», модный немецкий автомобиль с экстравагантным дизайном – заостренным, скоростным, спортивным, за который ее старые водители прозвали «зубило», автомобиль – «крутой» и модный именно благодаря своей хищности и страшности, звероподобности. Водитель задал дежурный вопрос – «куда», «сколько», кивнул головой, открыл дверцу и – машина «рванула» с места, поехала, быстро набирая скорость. И только сев в салон – в середину темной, черной машины – с темными тонированными окнами, молодая женщина, «девушка» заметила – что внутри, в салоне есть еще кто-то, третий, что кроме нее есть еще один «пассажир» - на заднем сидении, в такой же кожаной куртке, как и водитель. «Ну, ничего – ехать недолго» - сейчас машина проедет, пролетит кварталы центра города, выедет на трассу, связывающую центральный район – с новыми микрорайонами, с другими районами, ведущую за город – к близлежащим городам-спутникам, но – не доезжая до новых спальных районов – остановиться, выпуская ее – в ее районе сталинской застройки, в людном и безопасном районе, выпуская – возле супермаркета, недалеко и от ее дома. Они скорее доедут, приедут – чем она додумает свою мысль, чем продумает свое опасение, чем осознает страх – вот и поворот, съезд с трассы – чего там можно опасаться – в своем родном городе?

 Но – машина так и не приостановилась на съезде, не повернула, не съехала с трассы – продолжая свое движение, ускоряясь, уже не шурша шинами по асфальту, но – свистя. Интуитивный ужас начал подниматься откуда-то изнутри, еще не осознанный – побуждая обратиться к водителю, кричать, что-то требовать. Пока не понимая, не сознавая – к чему это, почему, пока – только боясь, бунтуя – от испуга, от непонятности ситуации, провоцируя водителя, принуждая – к подчинению, провоцируя… Неожиданно в глазах потемнело, неожиданно – окружающий свет померк; она бы почувствовала боль – от тяжелого удара, но – раньше потеряла сознание, ушла в «отключку».

 Боль таки «подобралась» к ее сознанию, «пробралась» - сквозь тьму и морок обморока, вместе со светом, скудным светом из темных окон.

 - Что такое, что происходит? – Слабая надежда еще теплилась, надежда и – неуверенность, неопределенность, от которых страх становился даже сильнее, чем тупая боль. – Куда мы едем?

 Ответа не последовало, в салоне «повисло» неприятное молчание, двое людей, сидящих совсем рядом, совсем не обращали на нее внимание, как на животное, как на неполноценное существо – слышалось только урчание двигателя и скрип амортизаторов и негромкая «бубниловка», «музыка» - односложная, «разговорная», с проговариванием однозначных «переживаний» автора, исполнителя; и все, что она смогла понять, смогла определить – по скорости автомобиля, по тому, как он летел, нигде не приостанавливаясь, что она смогла «подсмотреть» в «смурные» окна – это то, что машина выехала загород, едет по пригородной трассе, что за окном мелькают заросли и посадки, за которыми иногда показывались строения «частного сектора», огороды и поля. Машина свернула с трассы – на лесную дорогу, свернула – в сумрак леса, сырой сумрак под елями, красивыми, высокими, с развесистыми «лапами» хвои. Она будто когда-то уже видела – и этот поворот, и эту лесную дорогу, да и мохнатые сумрачные ели что-то ей напоминали, что-то – давнее, из детства, весь этот лес, деревья, за которыми раньше виднелись лесные делянки, заборы пионерлагерей, а теперь – расчищенные площадки, засыпанные песком, заваленные стройматериалами, виднелись стены недостроенных коттеджей; но – какое это имеет значение, сейчас, здесь – в этой машине?

 Хищная бесчеловечная бандитская машина подъехала к металлическим воротам, к крашеным железным воротам, сваренным из полых трубок – чуть меньшим, чем те, которые они перед этим проехали. Ворота открылись и машина въехала… да, она узнала то место, куда они приехали, она узнала – тут уже она была когда-то, много лет назад, узнала место, которое было таким памятным для нее, которое было и признаком, и символом, и катализатором ее взросления, которое было светлым моментом в ее воспоминаниях – о прошлом, о ее прошлом и прошлом ее страны, уже исчезнувшей страны, проклятой и оболганной. Это место всегда было таким значимым для нее, для ее воспоминаний, для ее самосознания, вон, и те самые журавлики железные – возле входа, возле которых она когда-то играла… И вот, теперь, так неожиданно – она опять тут, она опять – в этом месте, не зная, что с ней будет, но – догадываясь, догадываясь о том, что этот день окажется самым горьким в ее жизни, а может – и последним.

 - А я был тут, - послышался голос с заднего сиденья, голос того, кто ударил ее по голове.

 - И что, Гад? Хочешь опять создать пионерский отряд? Может – и на линейки будем ходить – с проститутками? – «Пошутил» водитель.

 - Да нет. Просто тут все не так было, были сырые, холодные, некомфортные одноэтажные корпуса. А сейчас – видишь? Перед развалом Союза все переделали, перестроили, построили новые корпуса – «круче», чем в отелях все сделали… Для деток… А теперь тут – мы, - ухмыльнулся тот, кого его товарищ назвал толи по фамилии, толи – по прозвищу – Гад. – Молодцы коммунисты, как все хорошо для нас обустроили, устроили – теперь мы тут хозяева и пользуемся всем этим; и вообще – везде мы хозяева и все – наше.

 - Это точно! И девки – наши, - опять рассмеялся водитель, подмигивая пассажирке.

 Машина подкатила к одному из корпусов, новых строений, которые она не помнила – которые появились, построились уже после ее пионерского детства.

 - Ну, все – приехали. Выгружайся, - сделал ей «предложение» водитель, «предложение», от которого она не знала, как отказаться, предпочитая – игнорировать, выбирая «стратегию» ступора и отупения. – Ну, все как всегда… - С разочарованием «пожаловался» он, выходя, вылезая из машины, обходя ее – что бы открыть пассажирскую дверь. – Ты же понимаешь – мы все равно тебя вытащим из нее, все равно – выволочем за волосы – больнее будет. «Расслабься и – получай удовольствие». А ты, Гад, давай, шуруй – пацанов позови.

 На серое цементное крыльцо нового корпуса вышли несколько человек – несколько молодых ребят, коротко стриженых, одетых по домашнему, так, как они «в город» (которого давненько не видели, не видели – «жизни», не гуляли, делая редкие вылазки – «куда скажут», «по делу» - деловые) давно уже не позволяли себе одеваться – в «спортивках».

 - Вот вам, братва, «свежак», «свежанина», а то – кто-то тут жаловался, что ему надоели «халявы» с «окружной».

 - Какая-то она – отмороженная. Слышь, курица, «жарить» тебя будем…

 - Нет…

 - Что – «нет»? А кто тебя спрашивает? Вылезай, а то – хуже будет.

 - Лучше не надо, а то – вам хуже будет, вам – хуже…

 - Да-а-а? Это как же?

 - Мой муж – в милиции работает, он – отомстит…

 - А ты – не говори ему, просто – не говори. Он же тебя просто – бросит… - Тот, который – привез ее, который всеми командовал, вырвал у нее из рук сумочку, покопался в ней и вынул документы. – Да, замужем. Вот видишь – мы все знаем о тебе, знаем – фамилию, адрес, а ты о нас – ничего. Мы с тобой можем сделать все, что захотим, захотим – всю твою кодлу перебьем. А что ты можешь? Ничего ты не сможешь. Думаешь – найдешь нас? Мы свои дела поделаем и – смоемся. А если и «вычислишь», кипишь поднимешь, если еще жива останешься – что с того? Муж – милиционер? Кто он у тебя – майор, «полкан»? – Пристально посмотрел он на молодую женщину, на ее реакцию, на то, кивнет ли. – Нет? Капитан? Лейтенант – старшой? Нет? Значит – прапорщик? Вот видишь, какое «ничтожество»… Что он сможет? К нам тут просятся подработать – майоры и полковники, за соточку сделают все, что угодно. А ты говоришь – «прапорщик»; если кому-то шепнем – его «раком поставит» его же начальство – он не то что тебя, он и себя не защитит… А так – сделаешь свое «дело» - и дома будешь, скажешь – по магазинам прошлась, задержалась. Мы тебе и лавэ дадим, ну – башли, бабки…

 - Не буду, - молодая женщина выдавила из себя, опустив лицо на руки.

 - Что – «не будешь»?

 - Дома – не буду…

 - Да ладно, стали бы мы с тобой тут мудохаться… Видела – сколько строек вокруг? Как думаешь – сколько там – в фундаментах, человеческих «мощей»? Правильно. И ты там будешь – если останешься «чистенькая», нетронутая – какой тебе тогда смысл – молчать?

 Девушка потупилась – уставясь себе в ладони, уперев взгляд в колени, боясь поднять глаза, боясь – что вызовет этим развитие событий. Она только шептала что-то тихо – вспоминая имя господа, вспомнив о боге, которого – может, и увидит вскоре, шептала молитвы, которые тут же и придумывала. Возле машины топтались «лбы», которым все это начинало уже надоедать – проще было дать по голове… Они обступили машину и – нагло смотрели на молодую женщину, как на молодые псы – на мышь, на кролика, которого они сейчас «порвут», смотрели – и никуда не исчезали – ни гром, ни молния, ни божий гнев их не испепелял, не распылял на атомы.

 И если автор узнал – об этой отвратительной ситуации, то становится ясно, становиться понятно – чем эта страшная история, отвратительная ситуация завершилась, чем все закончилось.

 

Послесловие

 В начале этой работы, этой небольшой повести автор, т.е. – я, поставил «ярлычок», «значок», обозначение – «офф рили», «реально» (англ.). И это не случайно, это – реально. Вот только – это с первой частью повести, описывающей один день из пионерской «жизни» все ясно – ясно, откуда это «реально», откуда реальные факты – из воспоминаний, из личного опыта, пусть и обобщенного, генерализированного, осмысленного, опыта, полученного в разных детских заведениях, но имеющего один характер, одно основание – для обобщения, для – художественного «сведения» в одном произведении. А вторая часть – что это? Откуда – факты? Если это – факты… Откуда автор знаком – с фактами? Сам участвовал? Нет. Знаком – из рассказов пострадавших, женщин, знакомых, нескольких женщин – из разных социальных «прослоек», «каст», совершенно не знакомых друг с другом, но – объединенных одной бедой, одним злоключением, женщин, некоторые из которых были достаточно обеспечены и устроены, одна из них – замужем за банкиром, у другой – любовником был милиционер, правоохранитель, «крышевавший» ее маленький бизнес. Но – никто, ни одна из них, не попыталась отомстить обидчикам, наказать их. И – никто не заступился, не наказал подонков за унижение женщин, своих женщин, чьих-то матерей…

 И это – в доброй Украине…

 

После- послесловие

 Лето – сейчас, когда заканчиваю эту повесть, пишу последние фразы, лето – пора отдыха, ученических каникул. Понятно, что в «сезон» возникает и – достаточное количество информации, информационных «поводов», сюжетов в СМИ – сюжетов именно из бывших пионерлагерей – еще не приватизированных, не проданных, функционирующих «по профилю», сообщений в СМИ – и о происшествиях, и просто – о быте, о том, какой отдых организовали – детям. О том, как материально обеспечили этот отдых, в том числе и – питание. Вот и сейчас, «в тему» передали, продемонстрировали сюжет – о питании детей, о казенном лимите оплаты за это питание. Оказывается, что в сезон дозревания овощей, когда их, свежих, полно – на рынках, в продаже, детям на обед, в бывшем пионерлагере, дают лишь один кусочек (даже – не половину) помидора – таковы лимиты финансирования. Помню, как нам наваливали овощной салат из свежих овощей – целую тарелку, и – заставляли съедать… И работникам пищеблока оставалось – «взять».

 

Tags: