Затолкав в вертолет моторку с небольшим количеством продуктов и снаряжения, мы летим на Омолон. Присущая молодости глупость этих сборов заключалась в наивной уверенности, что установившаяся жара продержится еще долго, никаких ЧП у нас не случится, всю работу мы завершим легко и быстро. Поэтому не стали брать с собой ни печки, ни палатки (зачем они в такую жару, только место в лодке зря занимают), взяли лишь спальники, кусок брезента, бочку бензина, рацию и продуктов на неделю.

Основная цель нашего прощального визита на Омолон заключалась в детализации шлихового опробования речных кос, на которых Таврат намыл тремя годами раньше наибольшее количество знаков золота. А еще мне хотелось проверить небрежное упоминание о тяжелом значке белого металла на левобережье реки, с трудом елозящем по дну миски.

Первые же сутки работы на Омолоне зримо напомнили, что эта река — не лучшее место для беззаботности. Новое место поначалу встретило нас ровным июльским теплом, убедившим в правильности нашего отказа брать палатку с печкой и гораздо более приятным, чем иссушающий зной предыдущих дней. Прилетев во второй половине дня, мигом выгрузив нехитрое имущество на береговой галечник, не обремененные необходимостью ставить палатку, мы тотчас ринулись в работу. Антон с Варлашиным столкнули лодку в реку и уплыли вверх от лагеря, а я ушел вглубь правого берега. Вволю нашатавшись по кочкарникам террасы реки, в лагерь пришел, когда полночное солнце висело над северным горизонтом. Моих спутников не было. Разведя костер и усевшись записывать маршрут, поглядываю на реку в ожидании их возвращения. Наконец, выше по реке прогремел выстрел. Слава Богу, сейчас прибудут. Вот из-за островка показалась и тут же скрылась за ближним выступом залесенного обрывистого берега наша лодка, бесшумно, без мотора движимая быстрым течением. От сердца отлегло, как этого всегда бывает с одиноким путником в северной глуши, дождавшимся возвращения людей. Однако облегчение оказалось преждевременным.

Пока лодка была скрыта за выступом, там явно начали происходить какие-то странные события. Вдруг взревел мотор, секунд через двадцать смолк, а потом над просторами Омолонской долины разнесся крик, отчаянный, как у раненого зверя. Волосы стали дыбом в ожидании неясной беды. Отбросив полевой дневник, я кинулся навстречу. Не успев добежать до конца галечной косы, увидел незабываемое зрелище. Из-за выступа по течению бесшумным призраком выплыла лодка. На ее носу, словно на грузовой барже, высилась груда песка и галечника, отчего корма с мотором вознеслась вверх. А на вершине этой груды отнюдь не гордым монументом самому себе стоит насквозь мокрый и съежившийся Варлашин, синюшный, как покойник. Сзади веслами подгребает к берегу Антон, и вид у него почти столь же жалкий, только что не мокрый.

Вот лодка, наконец, уткнулась носом в берег. На негнущихся ногах Варлашин с трудом выходит к костру, его трясет, как паралитика. Лишь орлиный нос по-прежнему горделиво выступает на его бледном лице, по которому с обвисшей лохматыми сосульками шевелюры струится вода. Чуть поменьше, но тоже заметно, трясет Антона. Отложив расспросы на потом, мгновенно сгребаю костер в сторону, присыпаю оставшиеся угли песком, кидаю сверху спальник. Вдвоем с Антоном молча стягиваем с Варлашина болотные сапоги, полные воды, помогаем ему снять фуфайку и раздеться догола и заталкиваем в нагревшийся спальник. Варлашин зарывается в него с головой. Через несколько минут я сую ему туда кружку с горячим чаем. Он торопливо пьет и снова прячется с головой. Антон, отпившись чаю и вволю накурившись, начинает рассказывать.

Все их беды начались с неудачного выстрела Варлашина по зайцу, смирно сидевшему на речной косе. После промаха заяц не стал испытывать судьбу и убежал. А дальше было круче, чем в мультфильме.

На стремнине лодку несло с такой силой, что не было особой нужды заводить мотор. Но вот ее стало прижимать к обрыву, с которого на уровне ветрового стекла свисала подмытая лиственница. Варлашин, не долго думая, выпрыгнул на нос лодки и попытался лихим рывком перебросить ствол через стекло. В результате лодка поплыла дальше, а Володя повис на лесине, с каждой секундой все глубже погружаясь в воду. Как он потом вспоминал, ощущение было такое, что висит на подоконнике девятого этажа и вот-вот сорвется. Пока растерявшийся от неожиданности Антон пытался завести мотор на стремительно уносящейся лодке, ствол окончательно ушел под воду, и Варлашину ничего не оставалось, как бросить его и попытаться спастись вплавь. У него хватило ума сообразить, что быстрое течение не даст камнем пойти на дно. Но тут его швырнуло на лесной залом на изгибе берега. Ударившись плечом в сучковатое бревно, он почувствовал, что его затягивает вниз. А это — гибель.

Тем временем Антон, наконец, завел мотор и кинулся к рулю, не заметив впопыхах, что у мотора упал румпель. Неуправляемую лодку понесло по кругу, и она с разгону врезалась в галечный обрыв, обвалив на нос груду грунта, высоко подбросившего корму. Оглянувшись, Антон увидел, что злополучная лесина, оставшаяся выше по течению, раскачивается в воздухе без всякой нагрузки и ритмично шлепает освободившейся вершиной по воде. Моториста на ней не было. И тут он истошно закричал.

Кое-как пристав к берегу и в полном отчаянии оглядев стремительный поток, Антон вдруг заметил невдалеке залом, на который судорожными усилиями выкарабкивается не совсем утонувший Варлашин. Схватив запасной фал, Антон проломился сквозь береговые заросли и бросил петлю незадачливому борцу с лиственницей. Тот вцепился в веревку мертвой хваткой и на буксирной тяге прополз по качающимся в воде стволам деревьев. Остальное я уже видел сам.

Пока мы с Антоном приходили в себя, наступил рассвет. Оттаявший и оживший в горячем спальнике Варлашин вдруг высунул наружу голову и с неподдельной обидой спросил: «Антон, у тебя под рукой лежала кинокамера, почему ты не снимал мой заплыв? Такие кадры пропали!». Оторопев сперва от такого напора, мы тут же разразились неудержимым хохотом. Вместе с нами беззаботно захохотал и он сам, с посвежевшим видом вылезший из спальника и жизнерадостно сверкающий своими по-кошачьи зелеными глазами. Вероятно, это странно выглядело бы со стороны: моторка с кучей гравия на носу, пустынный берег реки и счастливый смех трех бродяг, избежавших очень крупных неприятностей. И тут произошла еще одна неожиданность, на этот раз приятная.

В Омолонской долине на границе Чукотки и Якутии на глаза гораздо чаще попадаются лоси и медведи, чем люди. Единственный постоянный обитатель этих мест, пожилой охотник Иннокентий уехал отсюда двумя годами раньше. Навигация вверх по реке давно прошла по большой воде. Людям взяться неоткуда. И, тем не менее, словно услышав неуместный здесь хохот, из-за островка выныривает юркая «Казанка», человек в ней, удивленный не меньше нас, мгновенно разворачивает и пристает к берегу. С минуту он, с явным недоумением осматривает нашу троицу, потом представляется: «Оскар. Местный охотник». Мы тоже внимательно разглядываем неожиданного гостя. Сухощавый и жилистый, как все профессиональные охотники, загорелое до бронзы лицо с татарскими чертами, русская речь чистая, без всякого акцента, говор чуть нараспев, как у «старых русских». Потом, разом заговорив, рассказываем гостю, кто мы такие и что здесь недавно произошло. Оскар с некоторым уважением смотрит на Варлашина, с кратким комментарием, что из-под омолонского залома вылезают не все, кто туда попал. А потом сообщает: «Если нужна какая помощь, подъезжайте к левому берегу реки напротив протоки Сибирской. Я там строю свою базу». Мне сразу вспоминается, что где-то там неподалеку стоит юртообразное убежище — одна из заимок Иннокентия. «Вы знаете Иннокентия? — удивляется Оскар. — Так он вернулся сюда, не прижился в Ангарске. Сейчас мы вместе с ним работаем».

Надо же, оказывается, в этой глуши у меня есть знакомый, надо обязательно навестить. Поговорив о селе Колымском и его обитателях (Оскар и есть один из них), выявляем еще множество общих знакомых. На том и расстаемся.

Снявшись с запомнившейся на всю жизнь косы, плывем вниз к памятному мне Первому Камню — нижнему скальному обрыву Омолона. Там стоит одна из старых избушек Иннокентия, в которой мы хотим найти недолгий приют. Это место примечательно еще и тем, что желтые галечные острова и косы по берегам здешних проток — один из участков обогащения шлихового золота, выявленных тремя годами ранее Тавратом.

Зимовье над крутой правобережной излучиной реки встречает нас печалью заброшенного жилья — двор зарос высокой нетоптаной травой, подкова на двери заржавела, однако крыша и окна целые, стены не рассохлись, печка, сваренная из железной бочки, греет исправно, нары покрыты лосиными шкурами, что еще надо для уюта? Даже остался запас дров.

Наскоро обустроившись, распределяем задачи. Антон с Варлашиным объезжают все острова со шлиховкой, я отправляюсь на левобережье промыть галечники отдаленных стариц и ручьев в попытке найти таинственную виску, на которой отмыл-де Витька Подпорин, Адмирал Тайга, в ополаскиваемой миске крупинку тяжелого белого минерала с металлическим блеском. К месту встречи рассчитываю выйти утром следующего дня.

Стоило мне высадится на левый берег, услышать прощальное напутствие Варлашина: «Не промочи ноги!», явно заимствованное из рассказов про юконских проспекторов, и сделать несколько шагов, как я тотчас усомнился, смогу ли вернуться к назначенному времени, даже если всю ночь идти без остановки. Терраса в правом борту реки тяжела для ходьбы, а левобережная вообще непролазна. Продираясь сквозь стену ольховника вдоль левого притока реки — маленького безымянного ручья с красновато-желтой галькой в русле, перешагивая через непуганые утиные выводки, неторопливо плывущие прочь от странного двуногого существа, я наивно полагал, что это самая тяжелая часть пути. Промыв с десяток проб в ручье, ночью вышел на водораздельное плато, сложенное «едомой». Покружив на нем и убедившись, что здесь нет ничего, кроме однообразных сизоватых супесей с характерным гнилостным запахом, пошел в сторону реки. И вот тут кончились цветочки и начались ягодки.

Чтобы не слишком сильно опоздать к назначенному времени, пришлось в полном напряжении сил ломиться через широкую заболоченную надпойменную террасу — семикилометровую полосу препятствий с кочками метровой высоты. Таких я больше нигде не видел. Способ преодоления простой — перебросил ногу через кочку и оказался сидящим на ней верхом. Между кочками — узкие морозобойные трещины, в конце июля залитые талой водой. Провалившуюся туда ногу можно выдрать только рывком. И так всю дорогу. В полдень уже почти в полном изнеможении добрался лишь до середины проклятой террасы. В голове крутится одна мысль: если не выберусь отсюда, то здесь и дивизия не найдет. Перекусив наскоро банкой сгущенки, с упорством автомата продолжил свое изнурительное странствие.

Иногда для разнообразия монотонного движения терраса преподносит небольшой сюрприз — внезапное купание в природной ловушке, симпатичном пятачке ровной поверхности, затянутом слоем плавучей травки, а под ней двухметровая яма на месте оттаявшей жилы грунтового льда. Как раз хватает, чтобы уйти в нее с головой. Единственная отрада — кустики полузрелой княженики на вершинах кочек.

Наконец многократно проклятый кочкарник кончился, под ногами захрустел галечник, поросший густым береговым тальником. По берегу узкой боковой протоки к главному руслу ведет натоптанная звериная тропа. Можно и прибавить ходу, если бы остались силы, но их уже почти нет. Я иду, шатаясь, как пьяный, с одной мыслью — добраться до моторки, а потом много-много горячего чая со сгущенкой, нормальная еда и долгий-долгий сон.

И вдруг некий диссонанс в предвкушении скорого отдыха: за поворотом тропы — громкий топот и сопение. Выглянув из-за куста, в 15 метрах от себя вижу молодого сохатого, судя по количеству отростков на рогах, пятилетнего. То ли от избытка сил, то ли еще по какой причине, лось... танцует. Прыжок всеми четырьмя ногами вверх, на пару метров, с легкостью порхающей бабочки, в воздухе — разворот на 180 градусов, приземление и тотчас новый прыжок с поворотом в обратную сторону. Потом гарцует на месте, и снова прыжки с поворотами.

С минуту я ошеломленно смотрю на эти прыжки. На меня увлеченный танцем зверь не обращает ни малейшего внимания. Усевшись на пень, наблюдаю за этим дивом. В усталых мозгах нет никакого восхищения, одна мысль — долго он еще тут будет прыгать, прямо на тропинке, не обходить же его по зарослям. На всякий случай, стянув со спины ружье, дрожащими от усталости руками заменяю патрон в стволе, обильно смоченный во время купаний в ледяных ямах, на сухой из патронташа, предусмотрительно завернутого в целлофан перед форсированием болота. Лось по-прежнему не реагирует на мою возню.

Наконец звериный балет мне изрядно надоедает, пытаюсь свистнуть — не получается, язык и губы пересохли, хочу крикнуть — помертвевшая от усталости глотка издает какое-то чахлое сипение. Пальнуть в воздух — патрона жалко, а в зверя — даже не приходит в голову. Разве можно стрелять в такого танцора, даже если он мешает пройти? И даже если у нас давно нет свежего мяса?

Наконец сообразил, что делать — изо всех сил захлопал в ладоши. Некоторое время «маэстро» не обращает внимание на бурные, продолжительные аплодисменты единственного зрителя, но потом все же обнаруживает мое присутствие и уносится прочь. И теперь даже смертная усталость не в силах побороть восхищение и зависть, с какой легкостью, почти невесомой грацией скачет через бурелом и нагромождения коряг трехсоткилограммовый зверь.

Добравшись до назначенного места встречи, с недоумением смотрю на родную моторку, стоящую... на другом берегу протоки. Над лодкой натянут полог от комаров, никаких признаков жизни в ней не наблюдается. Не иначе, как надоело Варлашину ждать меня, и он ушел побродить с ружьем по острову — решаю я. Черт с ним, с патроном, стреляю в воздух. На другом берегу — ни звука.

Близость долгожданного плавучего пристанища придает сил. Скинув на берегу рюкзак, сапоги и ружье, не снимая одежды, плыву через протоку. Добравшись до лодки, слышу богатырский храп. Приподняв полог, вижу нашего моториста, безмятежно спящего сном праведника. Воистину хоть из пушки над ухом стреляй. Пришлось выжать ему на голову штормовку. На пробудившейся физиономии сменяют друг друга легкий испуг, гневное раздражение и счастливое облегчение. «Я тебя ждал всю ночь, глаз не сомкнул, тревожился, вот и прилег вздремнуть», — объясняет он.

Забрав с другого берега протоки мое имущество, плывем в лагерь. Там уже давно не находит себе места от беспокойства Антон, не успевший забыть позавчерашнее приключение. Наконец у меня есть горячая еда, много-много чая со сгущенкой и долгожданный спальник. Пока я рассказывал о своих похождениях и подтрунивал над беспробудностью молодецкого сна Варлашина, пришла ночь. Самое бы время уснуть. Но сна нет до самого утра — избыток адреналина, выброшенного в кровь за предшествующие сутки, пересиливает усталость.

Оказалось, что уже пережитые злоключения — лишь их начало. Омолонская долина в тот год оказалась щедра на них. На следующий день была моя очередь сидеть ночью после маршрута в назначенном месте на берегу реки в томительном ожидании припозднившихся спутников. Утешало, что где-то ниже по реке время от времени слышен звук мотора. Неужели так заработались, с досадой от изрядного голода и усталости костерю своих соратников. Наконец, лодка утыкается в берег, иду к ней и с упавшим сердцем вижу, что лицо у Антона чернее тучи. Слава Богу, оба живы-здоровы, но явно случилось что-то очень скверное. Антон с убитым видом объясняет: «Я потерял аэрофотоснимок».

Надо знать густоту маразма тотальной секретности той эпохи, чтобы понять глубину отчаяния от такой новости. Аэрофотоснимок пустынной северной реки масштаба 1:60000 — почти столь же секретный документ, как план ракетной базы. Еще бы, ведь на утраченном снимке хорошо видна правая излучина Омолона, где расположен стратегический объект — старое зимовье Иннокентия. Неважно, что американцы могут беспрепятственно напечатать сколько угодно снимков ничуть не худшего качества со своих «Лэндсатов». По возвращении в Усть-Неру Антону объявят строгий выговор с временным лишением допуска к режимным картам, а мне — просто выговор. За компанию. И на всех совещаниях по режимным требованиям еще несколько лет будут напоминать нам это преступление.

Как снимок пропал, так и осталось не выясненным. Он лежал на полочке за ветровым стеклом лодки и вдруг исчез, видимо, выдутый порывом ветра в бурные омолонские воды. На следующий день мы долго осматривали отмели ниже предполагаемого места утраты в тщетной надежде: вдруг кусок плотной фотобумаги вынесло течением на берег.

Чтобы поднять упавшее до нуля настроение, решили воспользоваться приглашением и съездить в гости. Строящаяся база напарников по охоте, нашего нового знакомого Оскара и давнего — Иннокентия, произвела благостное впечатление красотой небольшого высокого острова с высоченными мачтовыми лиственницами и своим продуманным рациональным удобством. При строительстве под одну крышу свели просторное жилое помещение, баню, кладовую и гараж для снегохода. При желании можно попасть в любое помещение, не выходя наружу.

Охотники нам обрадовались. Угостили балыком, вяленой подкопченной сохатиной — что-то вроде сервелата, только гораздо вкуснее. Иннокентий поведал, как он маялся два года среди городской толкотни и шума, а этой весной совсем затосковал, не выдержал и вернулся на свою любимую реку. На вопрос о житье в Ангарске охотник только отмахнулся. А после паузы добавил: «Как вообще люди могут жить в этих муравейниках? Чуть с ума там не сошел от толпы, суматохи и машин. Здесь прожил двадцать лет и остаток доживу».

Самым незабываемым нашим впечатлением от этого визита было знакомство с собаками Оскара. Тут необходимо сделать небольшое отступление.

Перед отбытием на Омолон, ожидая вертолет на Крестовской рыбацкой заимке, я обратил внимание на огромного ездового пса со свежей раной устрашающего вида на шее. На вопрос, кто же это так умудрился, хозяин нехотя пробурчал: «Есть тут один выродок — полукровка, Бандитом кличут. Еле успели дубинами отогнать, а то бы кончил моего в две секунды». Тогда я так и не понял, что это за бандит, да еще полукровка, способный в секунды искромсать столь внушительного пса. Все прояснилось на базе Оскара.

У Оскара было три собаки, вернее два пса, крупных, как телята, рыжий и белый, плюс странное существо серой масти, помельче ростом, хотя тоже не маленькое. От нормальной собаки этот зверь отличался странной манерой пить воду, не лакая, а всасывая ее, а также надменным пренебрежением к незнакомым людям. За все время нашей встречи с Оскаром я не разу не слышал, чтобы это существо лаяло. Псы-гиганты испытывали к нему боязливое почтение. Этот небольшой по сравнению с ними зверь здорово их выдрессировал — стоило ему чуть рыкнуть, выражая неудовольствие, как те тотчас опрокидывались на спину и задирали ноги вверх, выражая полную покорность своему повелителю.

Забавно было наблюдать за охотой этой троицы на зайцев, которых тут великое множество. Стоило учуять длинноухого, серый рыком подавал команду — и рослые псы, не мешкая, кидались в погоню. Сам же он не торопясь шел через островной лесок в другую сторону к руслу дальней протоки, откуда через минуту доносился жалобный крик схваченного безжалостными клыками зайца. Потом из леса выходил сначала серый зверь, облизывающий окровавленную морду, за ним появлялись рыжий и белый. Похоже, зайчатина им доставалась лишь после трапезы этого странного существа.

Оказалось, что это и есть Бандит. По словам Оскара, его мать, овчарка, однажды зимой пропала в лесу. Он уже махнул было рукой на потерю, как она вдруг объявилась в целости и сохранности, и даже, как выяснилось, беременная. Дело было во время волчьих свадеб, и хозяин решил, что жажда любви притупила на время гона у серых разбойников их застарелую ненависть к одомашненным дальним родственникам, обычно годящимся, по волчьему мнению, только на ужин. Как бы то ни было, но из приплода Оскар сохранил на всякий случай только одного кобелька, да и с тем скоро начались проблемы. Щенку не было еще и года, как обнаружилась его полная непригодность для жизни среди множества людей и собак. Людей он полностью игнорировал, зато обожал перегрызать веревки у лодок на берегу, запрыгивать в них и в гордом одиночестве плыть по Колыме, задумчиво глядя вдаль. А собак, чуть заматерев, повадился грызть насмерть, за что и получил свое нелестное прозвище. Манера атаковать у него и впрямь была натурально волчья — молниеносный выпад без упреждающего рычания и стальное клацанье клыков. Размеры противника и его вес никакого значения не имели. Как для каратиста седьмого дана.

Пришлось Оскару от греха подальше увезти это странное порождение двух враждующих рас на дальнюю таежную заимку. Здесь, еще не достигнув двух лет, тот чуть не попал в зубы к своим родичам по отцовской линии. Однажды среди бела дня, пока хозяин возился на строительстве бани, Бандит отбежал по льду реки метров на 1 GO-150 от жилья, а назад вернуться уже не смог: из лесочка выскочило несколько волков, грамотно отрезав полукровке путь к дому. Пока хозяин забежал в зимовье за ружьем и выскочил на берег, лед уже опустел, вдали мелькнули улепетывающий со всех ног Бандит и преследующая его стая. Зная, что шансов у его питомца нет никаких, Оскар посмотрел ему в след и пошел достраивать баню.

А через день знакомый егерь приехал на снегоходе с кордона в низовьях Омолона и привез нежданного пассажира — Бандита, ободранного, но не сильно. Гость рассказал, что вчера увидел, как прямо к нему в ноги мчится взмыленный зверь, вроде Оскаровский выкормыш, а за ним — волки. Завидев неожиданного защитника своей законной добычи, звери нехотя свернули в ближайший лес. Заинтригованный егерь, распознав в спасенном существе действительно странного питомца своего приятеля, на следующий день повез его возвращать хозяину. По дороге изучал следы погони.

Волки умело преследовали Бандита. Одна группа гнала по изогнутым протокам, а другая по прямой выходила на перехват. В двух местах егерь видел следы борьбы — примятый снег, клочья шерсти, пятна крови. Но для волков это явно был не их день. Каким-то чудом их юному кузену удавалось вырваться из засад и после изматывающей гонки, где для волков ставкой был ужин, а для него — жизнь, добраться до спасительного жилья. Чем не Джеклондоновский Белый Клык!..

На ночь хозяева устроили нас в оленьих кукулях — спальных мешках мехом внутрь. После привычного спартанского спанья в ватном спальнике, брошенном на прибрежную гальку под открытым небом, кукуль показался мне чересчур жарким. Пришлось вылезти из него и улечься сверху. До утра вспоминали различные таежные происшествия. Иннокентий припомнил и свою старую обиду, о которой говорил еще тремя годами раньше: о том, как его раскулачили, отняв все вплоть до ракетницы на границе Якутии и Чукотки. Чтобы поднять настроение старому охотнику, я поведал ему о танцующем лосе, которого недавно видел неподалеку. Рассказ доставил ему почти детскую радость. По-моему это прибавило ему уверенности в правильности своего возвращения на Омолон.

Утром нам дали на прощание приличный кус копченой сохатины, и мы распрощались. Едва отплыли от гостеприимного островка, как мгновенно изменилась погода. Ласковое тепло, нежившее нас в течение недели, бесследно исчезло под напором пронизывающего ветра с близкого студеного моря. Небо на глазах заволокло свинцовыми тучами, посыпал колючий дождь. Кутаясь в фуфайку, Варлашин проронил мрачное: «Как бы нам в пургу не попасть». Не успел я его одернуть, чтобы не накликал беды, как вот и она, родимая. В считанные минуты берега залепило снегом. Вода в реке, еще утром сверкавшая на солнце синевой, на фоне неожиданной белизны стала свинцово-серой. Переход от утреннего тепла к такому безобразию был настолько стремителен, что и промерзли в мокрой одежде мы столь же быстро. Добравшись до намеченного места, вылезли из лодки уже одеревеневшие и посиневшие. И тут вспомнили об отсутствии палатки и печки.

Завал леса на косе, подожженный с помощью щедро выплеснутого бензина, на какое-то время согрел нас. Однако следовало подумать о ночлеге. Выход был найден с помощью куска брезентового тента, привязанного к кольям, наклонно вбитым в землю над нагретым галечником. Наскоро перекусив дареной сохатиной, забились в спальники и впали в анабиоз под завывание снежной июльской бури.

Утром ветер стих. Высунув голову из спальника, я уткнулся носом в холодный тент, провисший под тяжестью снега. Часть спальника, скрывающая ноги, оказалась погребенной сугробом. Вылезли наружу, наскоро вскипятили чай, перекусили и опять впали в спячку в ожидании лучших времен. Радиоэфир — единственная отрада и ниточка связи с цивилизованным миром, превратился в сплошной шорох и заунывное мяуканье. В полудреме прошло три дня. По приблизительным подсчетам, июль, возможно, уже закончился. Больше всего угнетало то, что скромные запасы продуктов, рассчитанные на неделю, максимум десять дней работы, таяли на глазах, а несделанной работы было еще невпроворот. Наш лихой кавалерийский бросок явно не удался.

Пришла беда — отворяй ворота. Когда наступила нормальная погода, вдруг перестал работать мотор. Все попытки разобраться с причиной неполадки привели только к новым потерям времени. К этому моменту мы благополучно доели все припасы. Осталось чуть-чуть яичного порошка и пригоршня изюма. Изюм мы разделили поровну, и каждый, как хотел, растягивал это последнее удовольствие. Наконец в голову мне пришло единственно возможное решение: плыть самосплавом к ближайшим людям — в село Колымское. Кое-какие деньги у меня были, можно было подкупить продуктов, а мотор мы рассчитывали починить с помощью местных умельцев, начинающих ходить по земле и управлять моторкой почти одновременно. И мы поплыли по воле речных волн, вздувшихся после таяния сугробов. Там, где фарватер проходил мимо намеченных точек опробования, у нас еще хватало сил шлиховать речные косы.

Надежды на подножный корм не оправдались. Варлашин ухитрился промахнуться по сохатому, который вышел на берег в двадцати шагах от него. После этого фортуна окончательно отвернулась от нас. Вообще есть такой неписаный закон: когда кончаются продукты, то и дичь упорно не идет под выстрел, и рыба не ловится. Когда доели последние ягодки изюма, Варлашин вдруг сказал: «Вот вернусь в Москву. Ко мне придут друзья. Я водку пить не буду. Я коньяк пить не буду». Произнес он это медленно, размеренно и торжественно, с паузами, как театральный монолог. А потом, взвинтив голос почти до крика, добавил: «Я куплю мешок изюма и буду его жрать!»

До устья омолонское течение донесло за два дня. Осталось преодолеть трехкилометровую гладь Колымы. На моторе — минутное дело, но на веслах, посменно гребя изо всех оставшихся сил, выкладывались больше часа. В сумеречном ночном свете августовской ночи причалили, наконец, к плоскому левому берегу. Течением нас снесло далеко вниз, и пришлось на бурлацкий манер тащить лодку к деревне. Вытянув свое суденышко на берег среди множества местных лодок, стали рассуждать, как нам быть дальше. Варлашин сказал, что у него в селе есть друг Гена — местный шофер. Обрел он этого друга, когда тот зимой (единственное время, когда из села Колымского можно уехать на машине) приезжал по делам в Черский. Неисповедимые пути Господни привели Гену на ночлег в наш гостеприимный дом, где ему очень понравилось. После такой информации мы решили, что пристанище найдем у Гены. Перед рассветом нас сморило, мы привычно бросили на берег спальники и залезли в них.

Проснулись уже при свете дня от близкого гортанного кавказского говора, неожиданного на нижнеколымском берегу. Мимо нас чинно прошли необычные пары: горбоносые смуглые брюнеты под руку с такими же смуглыми местными красавицами. Кавалеры увлеченно рассказывали барышням, какой чудесный виноград растет на склонах Арарата. Оказалось, что на край света забрался студенческий стройотряд из Еревана.

Первым делом мы зашли в сельский магазин. Голод, уже было притупившийся, став привычным, взыграл с новой силой. Ума хватило не набрасываться на колбасу, а взять для начала две трехлитровых банки виноградного сока — молдавской «Фетяски». Когда приторно-сладкий дар днестровской лозы всосался в желудки, пошли искать Гену.

Гена оказался невысоким синеглазым брюнетом с железными зубами и множеством татуировок на руках, свидетельствующих о большом жизненном опыте. Накувыркавшись с разбойной статьей по лагерям, он оказался на Нижней Колыме. Женившись на местной чукчанке с двумя детьми, родил сына и остался тут жить. Варлашина он встретил с неподдельной радостью, тут же дал указание жене накормить гостей. Узнав о наших проблемах, побежал по деревне собирать специалистов по капризам лодочных моторов. Мы тем временем развесили на крыше антенну для рации, вызвав оживление среди местной пацанвы, а сам передатчик разместили в отведенной нам комнате. Петька, шестилетний Гении сын, был чрезвычайно горд причастностью своей семьи к таким важным делам. При первом же сеансе связи он напросился поприсутствовать при этом. Вообще это был очень примечательный маленький метис, заводной и неугомонный смуглый хлопец с отцовскими ярко-синими глазами, зычным почти взрослым басом и виртуозным умением материться. К слову сказать, от Гены за три дня общения я ни разу не слышал брани.

Пока мы насыщались отварной олениной с картошкой и болгарскими помидорами, Гена собрал технический консилиум. Посреди деревни, возле гаража с единственной грузовой машиной, местные технари поставили бочку с водой, привезли с берега на мотоцикле наш злополучный двигатель и принялись его испытывать.

Мотор оказался крепким орешком. Вокруг него, бросив свои дела, собралось несколько умельцев с разными версиями. Мы, сознавая собственное невежество в сравнении с этими асами, скромно стояли в сторонке, изредка давая показания, как мотор себя вел и при каких обстоятельствах заглох. Из своих запасов мужики притащили для испытания другое магнето, другой коленвал, испробовали множество способов оживления двигателя, но все напрасно. Время от времени для оживления творческой мысли кто-нибудь из членов техсовета бежал в магазин за коньяком (водку в то лето в село не привезли). Бутылка шла по кругу, а поскольку мы тоже имели некоторое отношение к этой проблеме, то перепадало и нам.

На второй день головоломка была решена. Некто Генка (тоже — Генка!), коренастый темноволосый крепыш с явными чертами русско-чукотского метиса, догадался посмотреть, что за жидкость в жиклере карбюратора. Просияв лицом в озарении, как новообращенный апостол, вдруг заслышавший голос Бога, он заорал: «Прокладка!» Быстро раскидав в очередной раз двигатель, извлекли корень всех бед — продырявленную тонкую пластинку, не препятствующую попаданию воды в карбюратор. Запасной у нас, конечно, не было, и Генка поставил свою. После этого нам осталось только пожать всем руки, хлебнуть на прощание коньячку, свернуть в доме нашего друга рацию и отправиться обратно на Омолон доделывать свою работу.

Перед отплытием вдруг вспомнили, что так и не сходили на могилу Черского.

... 28 июня 1892 года к старинному селу подплыла лодка, на которой двое усталых и придавленных горем людей — зоолог Мария Черская и ее двенадцатилетний сын, привезли на берег тело мужа и отца — И.Д. Черского, скончавшегося от туберкулеза двумя днями ранее. Мерзлая земля в центре села, возле стоявшей тогда здесь часовни, стала последним приютом этого географа и геолога — яркой личности даже среди созвездия выдающихся российских путешественников XIX века. В молодости он участвовал в мятеже против российского присутствия в бывшей Речи Посполитой, за что и попал в Сибирь. А в зрелые годы на весь мир прославил Россию и ее науку. «Знаменитый экспедитор, императорских наук академик», — долго, уже и при Советский власти, вспоминали жители колымских берегов человека, отправившегося в самый холодный в северном полушарии край, будучи неизлечимо больным.

Памятник, поставленный ему экспедицией гидрологов, — воплощение мемориального лаконизма. Невысокий каменный четырехгранный обелиск. Ограда — массивная чугунная якорная цепь. На вершине обелиска — отлитый из меди стилизованный земной шар. На противоположных гранях обелиска — литые надписи на русском и польском языках: «Иван Дементьевич Черский» и «Jan Dominicovic Cerskij». И слова о памяти и восхищении потомков.

Постояв в молчании у ограды памятника, пошли к обратно к берегу. Мотор завелся, как новенький, и помчал нас прочь от села, славного на всю Реку своим радушием и бесшабашной душевной открытостью. Живы ли теперь эти мужики, столпившиеся когда-то возле бочки с водой, чтобы бескорыстно починить двигатель незнакомцам? Как им живется в нынешние меркантильно-хищные времена? Господи, редко я тебе досаждаю, помоги этим людям, чем можешь...

В считанные дни мы доделали работу. Спали по-прежнему на красновато-желтых береговых галечниках, искрящихся в косых вечерних лучах стоп-сигналами сердоликов, благо опять установилась солнечная погода. По утрам ежедневно видели группы лосей, совершающих омовение в протоках реки, но вблизи был егерский кордон заказника, и мы ограничивались вегетарианским восхищением размерами, мощью и чувством собственного достоинства этих великанов.

Последний мой маршрут на Омолонском левобережье, в низовье реки, опять оказался сопряженным с острыми ощущениями. Преодолев недоброй памяти террасовый кочкарник, я с ходу форсировал узкую безымянную виску, протянувшуюся параллельно реке на десять километров. В верхней ее части дно, сложенное плотным красно-бурым галечником, позволило проскочить через воду, не раскатывая болотных сапог. Пройдя несколько километров вдоль старицы по пестрой гальке, играющей влажными бликами в ласковых лучах раннего августа, поднялся на низкий водораздел Колымы и Омолона, изрезанный невысокими обрывами древних речных русел. С усердием лайки, раскапывающей норку речной зверушки, принялся лопатить один из них в поисках костных остатков, если не бивня хорошей сохранности, то хотя бы бизоньих рогов, не редких в таких местах. Роясь в земле, не заметил, что небо из синего стало тускло-серым.

Налетевший внезапный шквал мокрого снега напрочь отшиб поисковый азарт. Подхватив увесистый рюкзак с пробами грунта, я рванул восвояси, к намеченному месту встречи. Выйдя к старице в ее низовье, с недоумением остановился. Здесь она превратилась в пятидесятиметровую ленту воды, судя по черноте, слишком глубокой, чтобы перейти ее вброд. Другой берег с трудом угадывался сквозь плотную пелену снега. Никакого желания возвращаться вверх по виске в поисках брода не было. Пришлось использовать опыт форсирования водных преград, накопленный в начале июля на Сухановской протоке. Найдя на берегу два бревна, стащил их в воду, уложил вровень торцами и плотно стянул ремнем. На сей плот уложил ружье, рюкзак, одежду, сапоги и поплыл голышом, толкая впереди себя свое нехитрое плавсредство. Температура воды была на уровне первых градусов, но уж тут не до хорошего. На побелевший правый берег выбрался, напоминая облезлую особь якутского чочуна или чукотского келе — местных вариантов снежного человека. Наскоро одевшись, запалил кучу плавника и вроде оттаял. Но самое веселое ждало впереди.

Все пространство между виской и Омолоном оказалось забито многолетним нагромождением леса, принесенного сюда бесчисленными весенними наводнениями. Сотни тысяч, а может и миллионы древесных стволов, толщиной от прутика до необхватных, ошкуренных бурными водами, выбеленных временем и солнцем, где лежащих плашмя, а где и вздыбленных противотанковыми ежами, мокрых и опасно скользких после снегопада, превратились в баррикаду двухкилометровой ширины. С трудом пробираясь через эту полосу препятствий, я вдруг увидел нечто, заставившее остановиться.

Среди груды дикого древесного хлама лежал рассохшийся могильный крест. Когда-то паводок размыл крутой берег, в давние времена населенный русскими людьми, веками жившими и умиравшими в этой долине. Рухнув в воду, крест проплыл, возможно, не одну сотню верст, чтобы оказаться в гигантском береговом завале и попасть на глаза геологу, в нарушение всех правил и инструкций осторожно бредущему в одиночку. На кресте чудом сохранилась позеленевшая медная табличка с буквами «ять». С трудом различалось имя — Иван, фамилию не прочитать, дата смерти — 1913 год. Вопреки пожеланию на табличке, земля не оказалась пухом этому человеку. Даже и после смерти не всегда находят люди покой в стране, бурной до бешенства воды.

Отсутствие шапки на голове не позволило снять ее перед этим крестом, поэтому я просто постоял, слегка присыпанный снегом, и пошел дальше. Через час уже пил чай на берегу возле нашего прощального костра, последнего на Омолоне. С чувством скинутой с плеч тяжелой ноши поплыли мы на восток. Я еще не подозреваю, что много лет спустя по ночам буду возвращаться к желтым островам, ледяным обрывам, лесным заломам, бесчисленным протокам, исполинским деревьям и лосям, чешуйкам золота и маячкам сердоликов на этой неласковой, опасной и невыразимо прекрасной реке.