Наступили первые осенние холода. Засохшие листья скребли по стеклам, а потом куда-то улетали вместе с комками бумажного мусора и припозднившимися клиньями птиц. Двор опустел, и привычно сидевших около подъезда старушек во главе с бабой Клавой не было, видимо, они тоже разлетелись зимовать по своим квартирным углам, заботливо отведенным им детьми и внуками. И только иногда Борисоглебский видел зоринских детей, с мусорным ведром пробегающих к свалке, - Анечку или Пашу, в зависимости от четности или нечетности дня.

В квартире тоже было холодно. Отопление еще не дали, и Борисоглебский уже две ночи спал в свитере и старых синих трико, сохранившихся у него со времен многореспубликанского государства, когда он был молод и еще находил в себе силы бегать по утрам.

Помимо холода и ветра, которые отныне каждый день провожали Борисоглебского на работу, появился еще и странный, прямо-таки тошнотворный запах в подъезде. И Борисоглебский вынужден был выбегать на улицу, зажимая нос двумя пальцами.

Потом Борисоглебский спускался в метро, где постепенно начинал расстегиваться и освобождать от шарфа туго замотанную шею. Причем каждый раз, одеваясь утром, он знал, что в метро и в институте будет жарко, но каждый раз зачем-то все равно напяливал на себя тяжелый бежевый свитер и шерстяной шарф.

Студенты несколько последних дней были тихими и тоже какими-то замороженными. Второй курс сидел в полном составе. Видимо, для того, чтобы как обычно пить пиво в кафе напротив было слишком холодно, и от безвыходности пришлось прийти на лекцию, или, может быть, им еще просто не надоело учиться с начала сентября. Мало того, они послушно копировали все, что Борисоглебский писал или чертил на доске, а какая-то миловидная девушка на второй парте буквально смотрела ему в рот и словно только и ждала каждого готовящегося слететь с его губ слова.

Впрочем, так было каждое начало учебного года. Просто этот кратковременный период адаптации к преподавателю быстро забывался, а в голове застревала необузданная орда, жадно ищущая твое слабое место. Пока же студенты только примеривались к Борисоглебскому, еще не зная, какой твердости орешком он окажется, а потому сидели тихо, как партизаны в засаде.

После первой пары Борисоглебский спустился в столовую и подсел к Гольдинеру, заместителю декана по научно-исследовательской работе и преподавателю биологии, который доедал второе, параллельно беседуя с лаборанткой Верочкой. Гольдинер приветственно подмигнул Борисоглебскому и переключился на бутерброд - он имел обыкновение приносить еду из дома. А ел Гольдинер много, поэтому иногда его дипломат просто распирало от еды. На перемене он выуживал оттуда самые неожиданные вещи - вроде окорока в фольге или варенья в какой-нибудь баночке из-под кофе. Гольдинер не всегда доверял институтской кухне. Но сегодня, видимо, был один из тех редких дней доверия, потому что замдекана купил второе и даже снизошел до чая из нефильтрованной воды. Борисоглебский подумал, что, наверное, Гольдинер поссорился с женой и она не приготовила ему привычный завтрак, о чем Борисоглебский тотчас же у него уточнил, поскольку состоял с Гольдинером в приятельских отношениях:

- С женой, что ли, поссорился?

При слове "жена" Верочка заметно передернулась и погрустнела.

- Ага, - беспечно ответил Гольдинер, дожевывая, - на почве недвижимости.

Верочка вновь вздохнула, и Борисоглебский подумал, что у них роман.

- Как вам курс? - спросила Верочка.

- Не понятно еще. Пока тихие, - ответил Борисоглебский.

- Да нет, это хороший курс, правда, - сказала Верочка, - я им в прошлом году спецкурс читала.

Гольдинер недоверчиво хмыкнул. К студентам у него было особое, ласково-пренебрежительное отношение. За что они его любили и уважали, кроме, конечно, срезанных на экзамене. А таких было много, потому что Гольдинер официально имел нерушимый принцип: "Дурака один раз пожалеешь, так он тебе потом на голову сядет".

Весь сентябрь за Гольдинером можно было видеть длинный шлейф должников, который к ноябрю медленно исчезал, а на его месте появлялся новый, состоящий из матерей и отцов, которые мечтали об аудиенции, плакали, угрожали или сулили. Часто Борисоглебский видел, как Гольдинера прижимали к коридорной стене и пытались что-нибудь ему всучить. Конфеты, коньяк, деньги и даже почему-то цветы обычно выдавались от городских, зато деревенские приезжали с медом, рыбой, огромными говяжьими ляжками, сметаной и мешками, в которых по очертаниям угадывались картофелины.

- Вы бы еще домой ко мне пришли! - полушутя говорил Гольдинер, то ли намекая, то ли возмущаясь, но тем не менее не отказываясь наотрез.

И никто точно не знал, приходили ли к нему домой с этой ежегодной осенней данью или нет, но дети счастливых подносителей рано или поздно все же получали свои долгожданные тройки с присказкой: "Ладно уж, за пролетарское происхождение!", и могучая, волосатая гольдинеровская рука, сжимающая "Паркер", столько раз мерещившаяся в самых несбыточных грезах, но теперь уже наяву заносилась над зачеткой. Присказку понимали не все, потому что история Отечества преподавалась слабо. Многие даже обижались, стыдливо поясняя однокурсникам, что Гольдинер заблуждается и их прадед из старинного дворянского рода.

В институте к продовольственному взяточничеству Гольдинера относились снисходительно и как-то по-семейному.

- Ах ты, старый еврей! - любовно говорила ему деканша, а Гольдинер в ответ шутил, что фамилия его немецкая, а немцы, как известно, гурманы, и не менее любовно продолжал взимать продуктами.

Первая жена Гольдинера была из исключительно порядочной семьи простых тружеников и немного упрекала его за это. А Гольдинер ел тогда еще дефицитный мясной продукт и говорил:

- Существуют сотни несчастных неустроенных детей. Бедные родители ходят по всему городу со своими деньгами и не знают, кому их дать. И вдруг... появляюсь я! Тут же лица этих людей освещаются радостью, глаза светлеют... Нет, милая моя, нет, я не могу отказывать людям в счастье! Я слишком добрый человек.

И жена-моралистка замолкала.

В буфет вошла та самая милая девушка, недавно сидевшая на второй парте, и, проходя к прилавку, успела посмотреть на Борисоглебского как на бога.

- Влюбилась, - пояснил Гольдинер, переключаясь на абрикосовое варенье в баночке из-под "шампиньонов в соусе", - как там у тебя с разводом?

- Да все. Уже разъехались, - ответил Борисоглебский.

Верочка с какой-то надеждой посмотрела на Гольдинера и поспешила поддержать тему разводов вообще:

- Ну конечно, правильно, если люди уже только раздражают друг друга...

- Вера, но ты же не знаешь причины! - строго перебил ее Гольдинер, знавший предысторию развода и боящийся ранить Борисоглебского.

- Да нет, почему же, - сказал Борисоглебский, кивая Верочке, - все действительно так...

Ему не хотелось чувствовать на себе каких-либо нюансов жалости.

Еще немного поговорили о холодах, потом Гольдинер попрощался и встал. Верочка потрусила за ним как красивый пудель...

За соседним столиком расположились второкурсники. Они непрестанно галдели, громко смеялись чему-то своему, далекому и непонятному, обещали и волновались, строили планы на сегодня, на завтра, на целую жизнь...

Борисоглебский подумал, что молодость хороша кажущимся обилием выходов, а с годами человек понимает, что их все меньше и меньше, пока наконец не останется только один... С этим осознанием начинается старость.

Вернулся Гольдинер, заглянул под стол и поднял с пола зажигалку.

- Чуть не потерял, - довольно пояснил он и вновь убежал.

- ... а еще варенье жрет... абрикосовое... - вдруг тихо сообщил ему вслед кто-то, видимо, из срезанных.