Несмотря на свой уже немолодой возраст, Борисоглебский еще ни разу до сегодняшнего дня не видел мертвых. То есть у него, конечно, умирали близкие люди. Он, например, помнил, как умер дедушка из деревни, но к телу его не пустили, и он все никак не мог понять, почему деда нет. Но уже тогда маленький Слава почувствовал, что между словом "был" и "нет", пропущено что-то очень важное и неуловимое. Он долго думал над этим потом, когда стал постарше, и для себя поделил человеческое существование на три части: 1) был, 3) нет, а за вторую часть так и поставил это "и". Причем, составив эту нехитрую формулу, определил, что все части совершенно неравноценны. Первая обозначает какой-то определенный, для каждого отдельный срок, третья значительно больше первой, а вторая меньше обеих двух. Таким образом у него получилась следующая формула: 1>2<3.

Получалось, что оба самых продолжительных состояния человеческого бытия устремлены к этому маленькому и несуществующему мгновению, смерти.

Однажды Борисоглебский наткнулся на странный значок в виде восьмерки, лежащей на боку... Учительница объяснила, что это еще не проходят, но если ему интересно, то это знак бесконечности. Бесконечность! Наконец-то правильное слово было подобрано. Теперь его формула приняла совершенно другой вид: х > 0 < оо, где х = жизнь.

Он записал эту формулу в тетради по математике и обвел красным карандашом. А после проверки тетрадей учительница задержала его на перемене и спросила, что сие означает.

- Это формула жизни, - ответил Слава.

Учительница с удивлением посмотрела на него и заметила:

- Но ведь формулы слагаются специально для того, чтобы узнать, что такое икс. А по твоей формуле этого сделать нельзя.

- Но ведь она правильная? - с надеждой спросил Слава.

- Правильная, - сказала учительница. Своим математическим чутьем она чувствовала, что для мальчика из третьего класса у него довольно хорошие зачатки логического мышления. - Только записана немножко неверно.

Она переписала формулу жизни в измененном виде, и получилось, что: 0 < х < оо

- Но ведь тогда получается, что смерть не после жизни, а раньше, - сказал Слава.

Учительница вздохнула. Мальчик был прав.

Придя домой, он долго смотрел на проклятую формулу, переписывая то так, то эдак, пока не понял, что она совершенно не в состоянии совладать с математическими и жизненными законами одновременно. Он разорвал свои листки на множество мелких кусочков, выбросил с балкона и долго смотрел, как они парят, кружась и переворачиваясь.

В горизонтальном положении Дымшиц почему-то казался меньше, чем был на самом деле. Его глаза прикрывались розовыми тонкими веками, а само лицо было немного напряжено, и как будто удивлялось. Борисоглебский вспомнил свою детскую формулу и подумал, что для Дымшица он бы, наверное, добавил еще одно неизвестное. Игрек. И тогда бы иксом была та жизнь, которую он уже прожил, а игреком - та, которую он хотел прожить. И если бы в этой формуле икс равнялся игреку, то Дымшиц действительно бы умер от укуса своей мухи. Но они не равнялись... Почему эта бестолковщина вертелась в голове, Борисоглебский не знал, но никак не мог от нее отделаться.

Народу на похоронах было удивительно много. В основном это были бывшие ученики и профессора. Они восхищались Дымшицем как хорошим человеком, педагогом и математиком одновременно.

Борисоглебский внимательно всех разглядывал, пытаясь каким-то образом распознать среди них того химика из НИИ, вместе с которым Дымшиц переживал свою, так трудно представляющуюся сейчас, молодость. Но на шестом человеке Борисоглебскй уже запнулся.

Народ все прибывал. Люди бесшумно становились задними рядами и, блюдя приличия, даже не здоровались, а только молча кивали. Дымшиц бы, наверное, был очень удивлен, узнав, насколько возрастет его популярность в мертвом состоянии. А впрочем, все правильно. Жизнь - длинная, а проводы в один день. Поэтому выстраивается очередь.

Борисоглебский подумал, что здесь не было только того, кто действительно коротал вместе с покойным свою незамысловатую кошачью жизнь, и решил, что возьмет Фараона к себе. Как-никак теперь они уже оба остались одни.

Пришли так же и все, по определению Женжурова, "видевшие последними". В полном составе, как по списку. Может быть, каждый боялся навлечь своим отсутствием лишние подозрения. Женжуров тоже был. Ему даже не пришлось переодеваться в траур. Он так и стоял в своей наглухо застегнутой куртке, и, наверное, из-под полуприкрытых век наблюдал за каждым.

Люда стояла рядом с Идрисовыми и на этот раз была в черном полупрозрачном платке, по-деревенски завязанным вокруг шеи. Платок ей очень шел, хорошо очерчивая белый овал лица. Люда неотрывно смотрела на Борисоглебского, наверное, ожидая, что он к ней подойдет. И Борисоглебский подошел.

- Вот ведь как, - неопределенно произнес Идрисов, - неприятно все это как-то...

- Жил человек и нет... - добавила Люда, снизу вверх глядя на Борисоглебского и радуясь тому, что он встал рядом с ней.

Муравкины ни с кем не разговаривали, заинтересованно слушая речи профессуры. А Муравкина даже немного всплакнула, на что Зорин угрюмо усмехнулся.

Люда неловким движением сняла с рукава Борисоглебского какую-то полусуществующую соринку, как бы говоря ему, что она все помнит. Борисоглебский немного смутился.

Речи кончились. И теперь те, кто хотел, могли попрощаться с усопшим. Многие подходили к гробу и пристально всматривались в Дымшица, а несколько человек даже поцеловали его в лоб. Может быть, среди них был химик из НИИ. Борисоглебскому почему-то было неприятно на это смотреть. Ему казалось, что при жизни Дымшицу бы не захотелось с ними целоваться. Но теперь он был совершенно беспомощен и никак не мог защититься от этих лобызаний и взглядов.

- Представь, - сказал Гольдинер, когда уже возвращались с кладбища, - что сейчас среди нас, наверное, стоял убийца. И может быть, прямо за твоей спиной.

Борисоглебский невольно обернулся и увидел благообразного мужчину в очках, опирающегося на лакированную трость.

- И все таки, кому же он помешал? - спросил Гольдинер. - Его случайно не ограбили, не знаешь?

- Да у него и воровать-то нечего, - сказал Борисоглебский и тут вспомнил про кодовый замок и книги, ради которых тот был когда-то поставлен.

- Книги! Ну конечно же! - воскликнул Борисоглебский.

- Книги?

- Ну да. У него было несколько каких-то очень редких книг, за которые он боялся.

- Ты это лучше Женжурову расскажи, - посоветовал Гольдинер.