Борисоглебский видел Зорина еще два раза: когда приходил к нему в тюрьму и на скамье подсудимых.

- Ну что же ты? - спросил Борисоглебский, как бы требуя от него подтверждения слов Женжурова.

Зорин пожал плечами и коротко ответил:

- Так, пьяный был.

Борисоглебский хотел спросить что-то еще, но посмотрел на решетку и понял, что теперь все люди делились для Зорина на тех, кто за ней, и тех, кто вне ее. И Борисоглебский принадлежал к последним.

К удивлению Борисоглебского Гольдинер проявил довольно активное участие в зориновской судьбе. Он проштудировал список своих должников и через какое-то время вышел на адвоката, который попросил вполне приемлемую сумму денег, а потом сказал, что дело на редкость ему нравится и на прощание пообещал:

- Максимум - год.

Но Зорину дали целых три. Эта цифра образовывалась благодаря прибавлению отягчающих и отниманию смягчающих обстоятельств. К первым относилась нетрезвость Зорина на момент убийства, а ко вторым - двое детей, чистосердечное признание, состояние аффекта, приписанное ему адвокатом, незамешанность в криминале ранее и, может быть, какая-то несерьезность всей этой истории. Ну что это? Мотив - муха, орудие убийства - ваза... наверное, можно было бы дать и меньше. Но все-таки Дымшиц был почетным математиком и, может быть, дать меньше - означало повернуться спиной к науке.

"Интересно, - подумал Борисоглебский, - вот медики иногда смеются над болезнями, а присяжные смеются над смешными убийствами?"

Адвокат и прокурор долго друг с другом спорили. Борисоглебский понял, что их перепалка - это завуалированный торг относительно наказания. И каждый из них не хотел продешевить.

Само убийство имело две версии. В каждой из которых выглядело совершенно по-разному. Версия адвоката была такой. После того как все разошлись, Зорин машинально последовал за Дымшицем, с которым у него в процессе застолья созрел непримиримый принципиальный спор. Чтобы не мерзнуть на площадке, Дымщиц, как воспитанный человек, пригласил Зорина к себе. Зорин от поступившего предложения не отказался, потому что его противоречие с Дымшицем было действительно велико и не терпело отлагательства. Возможно, что в какой-то из моментов спора, при котором два нетрезвых человека вполне могли позволить себе и рукоприкладство, или повышенную жестикуляцию, ваза упала по роковой случайности прямо на Дымшица или просто сбила его с ног, в результате чего он споткнулся и при падении ударился головой. Отсутствие на вазе отпечатков пальцев Зорина является достоверным доказательством этой версии. Потом Зорин покинул квартиру Дымшица, думая что-нибудь вроде: "Проспится и придет в себя" - и пошел домой. О смерти Дымшица он узнал только с приходом следователя. А о вышеизложенных событиях ему не заявил, поскольку в первую очередь подумал о своей жене и двух детях, которые могут остаться без кормильца, а забота о своих близких - это первая обязанность любого нормального гражданина. В день похорон, особенно остро испытав перед покойным чувство вины, Зорин, будучи честным и добрым человеком, все же рассказал следствию о том вечере в квартире Дымшица...

Прокурор же отстаивал совершенно криминальную версию. В ней Зорин обманом проник в квартиру Дымшица, возможно, и под предлогом этой самой мухи. Шел он туда с вполне определенным планом убийства, имея к Дымшицу личную неприязнь. Потом Зорин попросил у Дымшица разрешения рассмотреть вазу поближе, сыграв восторженного знатока ручной работы, и польщенный хозяин разрешил. И, якобы с интересом разглядывая вазу, Зорин на самом же деле ждал момента, когда Дымшиц повернется к нему спиной, а когда это случилось - ударил его по голове. Потом Зорин тщательно стер отпечатки пальцев и пошел к себе домой, изобразив смертельно пьяного.

Сам Зорин, похоже, ничего не слушал. Он сидел похудевший и какой-то потерянный, словно еще не до конца поверив происходящему. А когда его спросили, не хочет ли он что-нибудь дополнить, то только сказал, что все это было так глупо, что даже вспоминать стыдно.

Борисоглебский таким его и запомнил. Небритым, ссутулившимся и непривычно теряющимся.

- Просто смех сквозь слезы, - сказал Гольдинер, имея в виду весь судебный процесс.