09. В тот день неожиданно наклюнулась халтура – глупо было отказываться.
В тот день неожиданно наклюнулась халтура – глупо было отказываться.
В конце смены появился в цехе тот мужик – Гена. Сначала он переговорил с бригадиром Хрыновым, а потом уж Хрынов подозвал Василия Попова и Толю Макарова.
Когда-то Попов работал с Геной во "Вторсырье", да и в школе одной учились, только в разных классах. Хрынов знал Гену по бане – вместе парились, да и Макаров был с ним знаком.
- По двадцатке на брата. И три пузыря сверху, - сказал Гена.
Просил он сварить металлические ворота для гаража.
Металл у них был. У каждой бригады своя заначка – и у них есть. Да и начальство на все эти халтуры сквозь пальцы смотрит. С охраной, правда, бывают проблемы. Но все проблемы при желании можно решить. Так что – договорились с Геной, по рукам хлопнули.
Покурили, поговорили. Гена рассказал-похвастал, что занимается скупкой ондатровых шкурок и пошывом шапок, что всё, мол, "окей" у него, вот – гараж для своего "Запора" строит.
- Нашёл, тоже, для кого гараж ладить, - усмехнулся бригадир.
- Так ведь и сын растёт. Ему-то уж "Жигуля" брать будем, - резонно ответил Гена.
Что-то не нравился этот Гена Василию Петровичу Попову, суетился много. Но деньги – они и есть деньги. Жена и так всё пилит – мало, мало…
- Я к мауглям тогда? – сказал Гена.
- Давай. Но доделаем только завтра, - сказал Хрынов.
- А сегодня-то никак?..
- Нет. Да и не вывезешь сегодня. А завтра охрана наша. Машину-то найдешь? "Газон" надо.
- Найду-найду, - недовольно, вроде бы, ответил Гена и ушёл за водкой во "вьетнамское" общежитие.
- Ну, погнали, мужики…
… И что было делать-то? Не пить? Попов бы и не выпил ещё день назад, а сегодня – хотелось. И уже гори всё синим пламенем!
- Так, говоришь, "Жигуля" сыну-то будешь брать? – спросил Макаров у Гены.
- Да. Он же в "Запорожец"-то и не сядет… А по мне так самая лучшая машина "Запорожец"… - отозвался Гена, поддержал интересную для себя тему.
- "Девятку"? – спросил уже бригадир Хрынов.
- Можно и "девятку".
- Да, красивая машина, - уважительно ответил Хрынов. – На иностранную похожа.
- Да ты видел иностранные-то? – насмешливо спросил у него Макаров. – Похожа… На мыльницу похожа.
Наверное, у него опять болела спина, и поэтому он был зло-категоричен.
- Видел, чево… - с обидой даже в голосе отозвался Хрынов. – Все видели. Вчера директор на "Мерседесе" приезжал.
- Ну, вот и сравни "Мерседес" с "Девяткой"… - Но понял, что задевает самолюбие Гены и сменил тему: - Наливай! Боремся с зелёным змеем, но он пока побеждает…
Но деньги Василий Петрович домой в целости принёс. Не побежали за добавкой, хотя, что для них три пузыря, на четверых-то… Гена тоже выпивал с ними.
А дома жена… И он, не стал слушать её – старая песня. Ушёл. Не хотелось никого видеть, но знакомые попадались на каждом шагу. В этом городе, дожив до пятидесяти, знакомыми или даже приятелями можно считать чуть ли не каждого второго. Но сегодня Попов не хотел ни с кем говорить. Он дошёл до цыганского дома. Ткнулся в калитку. Люба тут же встретила его.
- Бутылку?
- Да.
- Пятнадцать.
У него были две десятки, и он подал их. Люба, сходив в дом, честно вернула ему пятёрку сдачи и подала бутылку водки.
Василий Попов миновал дома и там, где начинались уже карьеры, где тропа уводила в иной - травяной, листвяной, природный мир, сел под ближайшим кустом и распечатал бутылку… Всё же он был очень крепок на выпивку…
Снова брёл по вечерней улице. Своим ключом открыл дверь. Жена не вышла из комнаты. Сыновья, наверное, спали. И Василий Попов сначала сидел в кухне, не включая свет, а потом лёг на пол. Ни о чём он не думал – один вопрос будто бы занял весь мозг: "На хрена такая жизнь?" Какая это "такая" – он не мог бы объяснить. Но вот такая, какая есть, не лично его жизнь, но и вообще жизнь, и его жизнь в этой общей жизни. На хрена?..
…Попов шёл вдоль бесконечной бетонной стены. Единообразные серые плиты с выдавленным посерёдке ромбом, а в ромбе ещё серп и молот – красной краской выкрашены. На каждой серой плите – красные серп и молот… И от этого сочетания – красное на сером – ещё тоскливее. А по низу стены серая от пыли трава, её пошевеливает ветерок, и каждая серая травинка жёстко, не по живому, трётся о соседнюю, и какой-то целлофановый шелест от этого… А за стеной, - он знает точно, - что-то самое важное, самое главное… И он идёт, идёт вдоль серой стены, идёт всё быстрее, уже бежит, но нет стене конца, и ни ворот, ни калитки. И высокая стена-то, не перелезешь… А по эту сторону стены – жить невозможно, нет сил жить по эту сторону… И он бежит, бредёт, падает в бессилии…
Василий Петрович долго вздрагивал во сне, двигал ногами, и, наконец, затих.
В шесть часов заиграл гимн в радиокоробке. Не громко, чуть слышно. Но сразу разбудил Василия Петровича.
Он попил воды из чайника. И с ужасом подумал, что всё продолжается. Продолжается это пустое, бессмысленное существование. И вовсе не важно трезвое или пьяное. Пустое…
И он поспешил уйти из дома.
Работал, как говорится, "на автопилоте" – хоть и тяжко было после вчерашнего, а руки привычно выполняли все движения. Он "варил" из металлического уголка каркасы для строительных вагончиков. Усилиями директора завод получил большой заказ на эти вагончики. И все знали, что это благодаря их замечательному директору – писали об этом даже в газете и говорили по радио… Гнали эти вагончики потом куда-то на Север, к газовикам или нефтяникам…
Бригадир намётанным глазом определил, что творится с Поповым (хотя Василий Петрович за год работы здесь и не бывал ни разу в таком состоянии, но да ведь и другие мужики не трезвенники), поддержал:
- Нам бы только день простоять, Петрович! Вечером освежимся. Держись!
И Попов держался. Не то чтобы его сильно мучило похмелье. Нет. Всё вместе тут было – и физическое недомогание, и, главное, душевное. Душа болела, и эта душевная боль, ощущалась уже как физическая, как, например, боль от натёртой пятки. Только не пятка, а мысль: так и будет. Сегодня, завтра, всегда, до смерти… И ничего не изменить. Вот, вроде бы жизнь меняется в стране, "перестройка", а его-то жизнь уже никак не изменится, и ни на что он уже повлиять не может, и даже сыновьям уже не нужен. Пусть даже они думают, что нужен (это в лучшем случае), но он-то сам знает, что ничего им дать не может, даже младшему… Но ведь было и по другому, верилось, что впереди большая, светлая, интересная жизнь… То была молодость… Но разве только в молодости дело, ведь и сейчас он не стар. Какой-то сбой произошёл, какая-то пустота в жизни появилась … Вернее – пустота жизни. Ну, в самом-то деле, ведь не может быть целью жизни строительство коммунизма (теперь и эта призрачная цель, если и была когда-то, растаяла), не может быть целью и квартира, машина, одежда, еда… Даже дача. Хотя там, на даче, точнее – на земле, что-то ведь всколыхнуло его, какие-то надежды, замыслы появились… Но и это, по большому счёту, не цель. А без цели, без смысла – как жить-то, зачем…
К Гениному приезду всё уже было готово, оставалось лишь загрузить. Приехал он на "пятьдесят третьем" ГАЗе. Хрынов уже договорился на проходной – пропустили. Ну сколько-то Гена сунул всё равно, конечно, и на проходной…
- Ну, так давайте, мужики, быстренько закинем, - суетился он. – За машину-то по времени плачу.
- Быстренько… - недовольно буркнул бригадир. – Не договаривались. У Макарова вон спина болит.
- Да я рассчитаюсь, мужики, - правильно понял его Гена. Достал из кармана джинсовой куртки "варёнки" толстый кошелёк из кожзаменителя.
- Всех купил, да, Гена? – спросил вдруг Попов. Зло спросил.
- Всех не всех, а многих – тоже вдруг твёрдо и нагло ответил Гена. – Ну, так чего? По трояку дам.
- По пятёрке! – заявил Попов.
- Да пошутил он, - вмешался Хрынов. – Тут делов-то… Давай по трояку.
За десять минут всё закинули в кузов-фургон. Водитель – молодой мордатый парень - даже не шевельнулся в кабине, сидел себе спокойно, покуривал, пока мужики возились.
- Ну вот и всё, вот и спасибо, - опять почему-то суетливо, хотя суетиться, вроде бы, было уже незачем, говорил Гена. – Ну, Серёга, давай, давай, поехали! – это уже водителю.
… Макаров всё же сорвал спину. Нагнулся, когда переодевался и еле разогнулся.
- Так чего, скинемся? – проявил инициативу Василий Попов.
- Нет. Я пас, - сказал Хрынов. – И вам не советую. Тебе, Вася, особенно. Ты же сколько держался. И опять. Отсюда погонют, куда пойдёшь? Тебя уже везде знают…
- Ладно, давай без нотаций, - огрызнулся Василий Петрович.
С Макаровым ему было по пути.
- Ну, ты будешь? – спросил.
- Нет, Петрович.
- Тогда, займи мне трёшник.
- Нет. Нельзя тебе. Остановись, Петрович.
- И ты туда же… А почему нельзя-то? Кто это определил, что нельзя? Я что, если выпью хуже этого барыги Гены стану? А? Душа болит, понимаешь? Может, я выпью и мне хватит, может – уйду в запой, я не знаю. Это не важно. А важно, что душа болит… Да ты же знаешь, что отдам. Хоть с аванса, хоть с расчёта…
Они подходили к остановке, где Макаров садился на свой автобус. Если бы автобус подъехал прямо сейчас, он бы отвязался от Попова, не дал бы ничего, сел бы и уехал. Но автобуса не было. Попов орал на всю улицу. На них уже оглядывались…
- Да на, на… Хоть совсем ужрись. – Макаров дал ему трёшник.
- Спасибо, друг.
Попов не стал больше шуметь, а прямиком двинул "в гаражи".
Гаражи из силикатного кирпича бело тянулись линия в линию по окраине тёмного ночного города. И в одном из них всегда горел свет, всегда был кто-то…
Да известно кто: либо Фёдор – немногословный, здоровенный, под два метра ростом, краснорожий мужик, с синими от наколок руками; либо Санёк – мелкий, белобрысый, подвижный и разговорчивый . Да ещё приезжает туда часто на белой "Волге" грузин со странным для русского уха именем – Мамука. И с ним всегда двое или трое в машине спортивных парней, чаще – "чёрные", как их называют, но бывают и русские – то ли охрана, то ли… не поймёшь… Да не об этом и думает сейчас Василий Попов, продвигаясь по ночной улице к заветному гаражу.
Он ведь почему год не пил-то – а закодировался.
Чудно это было – ладно, по телеку Кашпировский колдует, а тут у них в городе объявился какой-то "кодировщик".
Сперва посмеивались, читая объявления в местной газете, а потом – как не поверишь, если на себе испытали те, что решились с пьяной жизнью расстаться.
Вот и у Попова тогда такой момент настал. С очередной работы уволили, и жена в очередной раз условие поставила – или бросай пить или уходи. Уходить ему не хотелось. Да и пить, как он-то пил, уж невмоготу стало, не смотря на крепкое, как во всей их родовой, здоровье.
Получив расчёт, и никому не сказав, утаив заначку, пошёл тогда к кодировщику. Тот, почему-то, в городском Доме культуры сидел в одном из кабинетов.
Врач как врач – белый халат, белая шапочка. Невзрачный какой-то, лицо – не упомнишь, смазанные усреднённые черты. И ухмылочка всё время…
- Ну, что? Бросить хочешь?
- Хочу.
Кодировщик вдруг, молча, быстро указательным пальцем что-то начертал на лбу Попова. То ли буквы, то ли цифры.
- Ну, и всё. Не пей больше, - сказал.
Попов недоверчиво спросил:
- Всё, что ли?
- Всё, всё.
- А если выпью?
- Умрешь, - спокойно сказал кодировщик, и ухмылка расползлась в неширокую и, кажется, презрительную улыбку.
С тех пор и не пил. А выпив на даче с Макаровым (а он всё ждал случая проверить и не решался, хотя и знал, что обманул его кодировщик), разозлился сам на себя – поверил мошеннику, деньги отдал. Да не в деньгах дело-то, а в том, что взял-то его чем тот кодировщик? Страхом. А для Попова жить в страхе – не лучше, чем пить.
И вот шёл в гараж. Прекрасно зная, что водка там "палёная". Палёная – зато дешёвая. Дешевле чем у цыган, у "мауглей", в магазине…
Сегодня дежурил Фёдор. Ну и хорошо – без лишних слов бутылку подал.
Этикетка на ней прилеплена кое-как, "Столичная". А и ладно… Главное теперь – быстрее. Зашёл за гаражи, присел на травяной бок канавы, пробку стянул. И пока не учуялся ядовитый сивушный запашок, большими глотками…
Ему, как выпьет, сразу идти надо: или домой, и тогда сразу спать, или, если домой нельзя, как сегодня (а он почему-то твёрдо решил для себя, что домой нельзя ни в коем случае), то куда угодно – идти, двигаться, действовать… Пока не упадёт.
И он пошёл. На дачу. В твёрдой уверенности, что придёт и будет работать, копать гряды, вырубать кусты… И плевать ему на всё: на Гену-барыгу; на этот завод, на котором работает только потому, что надо же где-то работать; на жену, которая только и умеет пилить, а если молчит, то какой укор-то в глазах. А за что его укорять-то? Ну, пьёт… Не менее бессмысленное занятие, чем любое другое… Но жаль, если и сынам такая же судьба… "Алёшку потом возьму на дачу. Пусть к земле привыкает. Природу-то любит…"
Василий Петрович Попов был абсолютно пьян, и, вместе с тем, мыслил абсолютно чётко и по-своему разумно.
Он уже шёл мимо загородного "нового" кладбища, скоро дачные участки начнутся…
"А наврал кодировщик-то… Поживу ещё…"
Темно было. Попов едва различал дорогу. А надвигалась и кромешная тьма, тучи уж пол неба заволокли. Но он уже нашёл спуск с дороги к своему участку.
И тут, в единый миг, он почувствовал, как что-то внутри него сжалось в тугой горячий ком, и разжалось болевым взрывом, и будто огонь по всем жилам пролетел, наполнил каждую клетку, каждую частицу его плоти. От этой внезапной боли он даже упал на карачки, будто споткнулся. Но сразу же и поднялся, выпрямился. "Нет, не возьмёшь!"- возмущённо подумал.
Но то, что произошло с ним, было сильнее его воли. Он снова упал, пополз. Не к участку, не в кустовые заросли, а на дорогу… И при этом он чётко думал, осознавал, и десятки мыслей, эпизодов, догадок пролетали в его мозгу в доли секунд, не путаясь при этом.
"А ведь я сам во всём виноват. Никто не виноват. Ни жена, никто. Я сам себя предал. Никто не мог заставить меня предать то, что я знал о себе. Я же крещёный… " Он увидел мать, молившуюся в своём уголке выгороженном шкафом и занавеской… Услышал колокольный звон, не случайно же взволновавший, пусть на мгновение, душу два… три… дня назад. Время – секунды, минуты, дни – уже отступало. Он шептал что-то…
А вокруг гремела радостно и яростно, сверкала молниями, рвалась порывами ветра гроза, кажется, вторая в этом году.