Какое-то время Вадим стоял во дворе, уже в чужом дворе… защемило что-то – что-то внутри. Тоскливо. И разбитые стекла, и исписанные стены – сам же исписывал их: вечером выходили с пацанами с банками краски и кистями – все это и писали, всю эту мерзость. Где теперь эти друзья, где теперь лучший друг Серега… дома ли, какая теперь разница. Вадим вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка, впрочем, не надеясь, что дома вообще кто-нибудь будет.

 - О! Вадик, заходи, - в дверях стоял Серегин отец, мужичек нервный, взбалмошный, а когда выпимши и вовсе без тормозов, а сейчас Серегин отец был выпимши. – А я думал, что дверь пришли ставить. Заходи, Вадик, - махнул он ему, приглашая, - как раз вовремя. Да заходи же, - обняв, провел он Вадима в комнату, - и не вздумай разуваться, понял! не вздумай, - грозил он, востро заглядывая Вадиму в глаза; роста Серегин отец был невысокого, если не сказать, маленького, руки, ноги – худые, но жилистые; в семейных трусах, в белой майке, босиком, вел он упиравшегося Вадима.

 Комната небольшая и вся заставленная, и ступить было некуда: у стены сразу диван, на стуле грузный мужик пьяно глядел на Вадима, посреди стол, позади сервант, у окна телевизор, в углу на маленьком столике компьютер и возле компьютера Серегина раскладушка, теснота – только боком и можно было ходить.

 - Я дубленку сниму.

 - Дубленку давай, а разуваться не смей. Ты – гость, - обрубил Серегин отец, - дубленку сюда, - бросил на диван, - а сам сюда – ты гость, - усадил Вадима за стол. – Вот, – это лучший друг моего Сереги, - с ходу представил он Вадима грузному, устроившемуся в углу на стуле мужчине.

 - Приветствую, - кивнул тот.

 - Это Борис Евгеньевич, золотой человек – публицист, - суетился Серегин отец. – Публицист, я тебе говорю, - осадил он готового возразить Бориса Евгеньевича, - а я тебе говорю, публицист! – как отрубил он. – Смотри у меня, - любя, замахнулся он на публициста, - а то я тебе своей трудовой мозолистой рукой народного поэта… Ферштейн?! Вот так вот! – победно заключил он. – Ну, Вадим, садись, то есть, присаживайся, давай, пей, закусывай. Ты – гость.

 Вадим, повинуясь, неуютно, на краешек, присел на стуле у самой двери, все стесняясь своих ботинок: от тепла под стулом на линолеуме зачернели мокрые грязные следы. В комнате было жарко, и оттого в меховых ботинках было и вовсе некомфортно, но как их было снять, когда Серегин отец шагу не давал сделать.

- Пей, Вадим, - приказывал он, - сегодня надо, сегодня день такой. Сегодня моя сестра с ума сошла. Конечно, не сегодня, она неделю, как рехнулась, и все за одно с братцем нашим младшим, в ребро ему дышло. У-у, паскудник, - погрозил он в окно, - у-у, паскудник. Теперь вот оно. Вот! – затряс он кулаком.

 Борис Евгеньевич невольно глянул туда, куда грозил Серегин отец. Выглядел Борис Евгеньевич крайне усталым, даже истомленным: они уже выпили бутылку водки и теперь допивали вторую; Серегин отец только разошелся, Борис Евгеньевич, видно, уже был не против перебраться на диван и вздремнуть.

- Помнишь, у меня машинка швейная стояла «Зингер»? – Серегин отец, склонившись, нервно заглядывал Борису Евгеньевичу в уже осоловелые глаза, - помнишь?

- Ну… помню.

- Так вот, из-за этой машинки, она и рехнулась.

- Любопытно, - произнес Борис Евгеньевич без малейшего любопытства. Время было полуденное, Борису Евгеньевичу нужно было еще заехать в газету, где он работал редактором, но, понимал он, если он и поедет куда, то теперь только домой, спать. Он уже и не рад был, что согласился зайти на полчасика к своему старому знакомому глянуть несколько новых стихотворений. Серегин отец хоть и работал на заводе, сочинял стихи, и Борис Евгеньевич их печатал, и даже статью про Серегиного отца написал, теперь думал, что зря. «Вот ведь, встретился он, к нелегкой», - соображал малодушно Борис Евгеньевич. - Ну и… что с ней произошло, с твоей сестрой, - не сдержавшись, сквозь зевок, спросил он.

- Всему виною эта машинка.

- Интригующе, - и, не удержавшись, публицист зевнул еще раз.

 Налив всем троим водки, подбодрив гостей, подождав, пока выпьют, Серегин отец выпил сам, засунул в рот щепотку хлеба и, пережевывая, заявил:

- Этой машинке уже лет сто пятьдесят, если не больше – реалитет.

- Раритет, - привычно поправил народного поэта публицист.

- Какая разница, - раздражился поэт.

- Действительно, - согласился публицист и добавил, - ну, и?

- Ну и вот: машинку эту когда-то купил еще наш дед, купил с рук у какого-то там тоже мужика, который, в свою очередь, привез ее из Германии. Машинка эта, как говорили, первая модель «Зингер», выпускаемая с ножным двигателем. До этого «Зингер» только ручные швейные машинки выпускала. А которую дед мой купил – та с ножным.

- Действительно, раритетная вещь, - согласился публицист, - можно коллекционерам показать. У меня есть один знакомый, - Борис Евгеньевич произнес это совсем сонливо и все поглядывая на настенные часы, показывавшие уже без четверти двенадцать.

- Так вот, черт возьми, из-за этой купли-продажи весь сыр бор и разгорелся, - и, в конец разгорячившись, Серегин отец заходил по комнате, ловко минуя все эти столы и стулья, - понимаешь, Боря, брат наш младший, этот осел с коммерческими наклонностями, услышал где-то, что в этих первых ножных «Зингерах» поршни из палладиума сделаны.

- Из палладия, - поправил Борис Евгеньевич, и, тяжко вздохнув, теперь глядел в окно, все соображая, как бы поделикатнее распрощаться. Серегин отец, рассказывая, не прекращал выхаживать по тесной комнате, шлепая босыми пятками по липкому, залитому рассолом и затоптанному ботинками линолеуму, ко всему, он эмоционально размахивал руками, тряс ими, стучал ладонью по лбу, и еще многое делал, отчего у Бориса Евгеньевича буквально кружилась голова.

- Палладий, палладиум, это не важно. Важно, что этот мой младший осел решил на этой машинке подзаработать. Представляете, - глядел он на гостей, - он пришел к сестре и заявил ей, что машинка стоит семнадцать тысяч долларов. Пришел он к сестре со своей женой, той еще коммерсанткой, и втроем они стали думать, как бы ее продать. Все уже передумали, даже деньги успели поделить, (причем поделили по-честному – по-справедливости – пополам: ему половину и сестре, ребро ей в дышло – тоже половину).

- А разве машинка не ваша? – заметил Вадим, заинтересовавшийся этой историей.

- Молодец! – набросился на него Серегин отец, - вот, что значит - молодежь! Молодец! – повторил азартно. – В том-то и дело, Вадик, что машинка эта, как только мать наша из деревни ко мне переехала, когда дом продала, чтобы братцу квартиру купить, и переехала ко мне вот в эти хоромы, потому как братец, видите ли, ремонт затеял – нашел причину, чтобы мать сбагрить, у него жить негде, а у меня? А у сестры, у которой отдельная квартира! Но мама ко мне переехала, потому, как эти все - сволочи, им - мать быстрее бы сдохла, они за этот дом ее чуть не перегрызлись, и она, чтобы помереть спокойно, ко мне, к своему старшему. И вместе с остальными вещами, машинку эту чертову привезла, и померла благополучно, год уже, как схоронили. Царствия тебе небесного, мамочка. За родителей, - он налил всем водки. Здесь совестно было не выпить. – Не чокаясь, - сказал Серегин отец и выпил, - вот, - задумчиво вздохнул он. - Вот! – воскликнул в прежнем азарте. – У моей жены своя машинка, новая, вот, погляди, - он вдруг схватил Бориса Евгеньевича и потащил его, - вот, погляди, погляди. - Борис Евгеньевич, следом Вадим, вышли из-за стола. – Вот, - победно указал Серегин отец на швейную машинку, стоящую на подоконнике, - новая, современная, электрическая. На хрена мне и моей жене еще одна? Вот, глядите! Видите! Новая, высший класс! – и Борис Евгеньевич и Вадим согласно закивали. – Мне эта их «Зингер» ножная и даром – на хрен ее в дышло! Стояла себе вот здесь, - он тыкнул пальцем за телевизор, - здесь вот стояла и пыль собирала. И год назад. Вы только вдумайтесь, год назад, как только мать схоронили, я сразу заявил, что нам вторая машинка не нужна и пусть забирает ее, кто хочет. И все. Все от нее отказались. Никому она оказалась не нужна. Хоть бери ее и с окна вниз. Хоть продавай. Хоть… - не найдя подходящего слова, он лишь отмахнулся, - Боря, пошли, - потянул он Борю обратно аз стол.

- С удовольствием, - смиренно произнес Боря, - только ты успокойся, только не мельтеши.

 Сели за стол. Серегин отец продолжал:

- По большому счету, ни сестра, ни брат – прав на эту машинку не имели, тем более, публично от нее отказались – при свидетелях. И стоять бы ей за телевизором еще сто пятьдесят лет. Но в одно не прекрасное воскресное утро, когда мы всей семьей спали – звонок. У меня ж теперь мобила, - он показал свой старенький сотовый телефон, - я теперь крутой, - усмехнулся, - беру трубку, брат звонит, спрашивает – дома? А где ж мне еще быть, - отвечаю. Он и говорит, что они с женой сейчас к нам в гости приедут, машинку забирать, дескать, сестра подорвалась, говорит – заберу машинку, и все. Я говорю: да ты озверел, полшестого – какая еще к лешему машинка. Трубку повесил. Звонок. Сестра звонит, с городского, брат хоть с сотового, а этой курве все нипочем – с домашнего мне звонит, кричит: «Я сейчас приеду, брату машинку не отдавай, она семнадцать тысяч долларов стоит», - я ей: да хоть мильён. Вы озверели все?! – она, сестра, перепугалась, что машинку продадут без нее. За ночь у нее ум за разум зашел. Она еще раз позвонила – чтобы я не отдавал ЕЁ машинку брату, она за ней приедет. Ведь до визга орала в трубку, что эта машинка ее. Никакого палладиума (Борис Евгеньевич промолчал), в машинке нет, и что машинка эта дорога ей как память, и продавать она ее не будет и продать никому не позволит. И чтобы мы, не дай Бог, не вытащили из нее этот палладиум. В шесть утра хотела припереться. Я сказал, что мы спим. Ни в какую. Приперлась. Но брат – на машине приехал раньше нее. Почти в полшестого. Жена моя озверела от такого визита. Я говорю ей – хрен с ними. С братом машинку в коридор выволокли. Жена полы, где машинка стояла, протерла, она, жена моя, такая чистюля, что страсть, и в полшестого утра полы мыть будет. И сестра – вот она, нарисовалась. Сразу машинку осматривать, проверять; говорит, что палладиума в ней нет и быть не может, и все такое. Машинку завернули, в машину к брату погрузили, и он ее к сестре отвез. Я думал, все кончено. Не тут-то было. В обед сестра позвонила мне и заявила, что машинку она проверяла, палладиума в ней не нашла. И не нашла только потому, что мы: я, брат, жены наши, сын мой, короче, все мы, пока она до нас добиралась, палладиум этот вытащили, и полы еще протерли, чтобы преступление скрыть, (представляешь, как на это моя жена обиделась),и… и сволочи мы после этого последние. Неделя уже прошла. Сестра с нами разругалась, объявила всех нас мародерами и ворами, и всем треплется направо и налево, что мы вытащили из ее машинки палладиум, продали его за семнадцать тысяч долларов и затаились. И что через год мы обязательно купим себе по автомобилю, и тогда все выплывет на чистую воду.

Раздался звонок в дверь.

- О! – подскочил Серегин отец. Побежал, открыл дверь, - ну наконец-то! – вскричал он радостно.

- Дверь вы заказывали? – в проходе стояли два мужика.

- А-то! Конечно, мы! Вот, дверь теперь железную ставлю, - крикнул он гостям, - довела сестра, сволочуга. Всем же треплется, что у меня семнадцать тысяч долларов в серванте спрятаны. Теперь, вот, дверь железную ставлю. Заходите, мужики, заходите, - приглашал он, - а то – семнадцать тысяч! Да откуда у меня такие деньжищи. А ведь все думают. А у нас тут наркоманы всякие, ворье, они же разбираться не будут, кто тут дура – сестра или кто! Они же всем бритвой по горлу. Вот – дверь ставлю. Мужики, давайте водочки.

- Нет, мы на работе, - замялись мужики.

- Работа не алитет, в горы не уйдет. А то – семнадцать тысяч за шкафом, а водочки, оно ж надо для работы, - частил Серегин отец. Мужики переглянулись.

- Дверь-то будем ставить?

- Конечно! Боря! – Серегин отец вернулся к столу, - Боря, вот скажи мне, ведь сволочуга сестра, ведь так! Ну скажи. У меня, что ли, денег – куры… У меня денег… Во, - он показал свои тертые бугристые ладони, - я своим трудом все, я слесарь шестого разряда, а она, подлюка. А знаешь, во сколько мне эта дверь бронированная обошлась, знаешь? – пол моей зарплаты! – он в сердцах отмахнулся.

Мужики стали устанавливать дверь. Серегин отец вдруг внезапно приуныл, сидел на стуле, голову в ладони упер, никого не замечал – тосковал молча.

- Пойду я, - Борис Евгеньевич поднялся, - работа.

- Иди, Боря, - отмахнулся Серегин отец. Вдруг воскликнул оживленно: – О как! Глядите-ка, – во жизнь какая штука – я ее, а она, – говорил он, все глядя в одну точку на полу. И Вадим, и Борис Евгеньевич, глянули на пол, где возле стола блестела сладенькая лужа от компота. – Муха, – оживленно объяснял Серегин отец. – ну достала, змея; я ее хвать и с размаху об пол, она, в аккурат, в эту лужицу и плюхнулась. В себя пришла, а, куда там! компоты моя жена такие сладесшие делает, просто сиропы – до тошноты. И муха эта, туда-сюда, все – попала, – он даже в ладоши хлопнул, – а теперь глядите – выбралась! Вот оно как – и, значит, нет на мне этого греха, как говориться, умываю руки.

- Да-а, – все глядя в пол, произнес задумчиво Борис Евгеньевич; вдруг добавил, серьезно как-то добавил: – Но помысел убить ее был. Значит, грех остался. Помыслы – тоже есть грех.

- А, – отмахнулся Серегин отец, – на каждый помысел есть промысел – видал же, выбралась. Вот доказательство промысла Божьего, не взирая на все мои помыслы, вот так-то, – разгорячившись, заключил он.

- Да-а, – теперь глядя на Серегиного отца, задумчиво произнес Борис Евгеньевич; и больше не прибавив ничего, вышел.

И Вадим поднялся и, попрощавшись, вышел вслед за Борисом Евгеньевичем.

Вышли из подъезда.

- Вот ведь, семнадцать тысяч, - вздохнув, произнес Борис Евгеньевич, - да уж, - вздохнул еще раз: – Промысел, – произнес вдогонку своим мыслям, и, не замечая никого, в странной задумчивости, неуверенно зашагал из двора.

 Вадим все стоял у подъезда. Идиотская ситуация, от водки немного мутило, он все стоял и бессмысленно оглядывался. Куда теперь идти?

- Вадик, привет, - Вадим обернулся, к нему шел Серега: - Здорово, братишка, - он пожал Вадиму руку, – ты как здесь, сто лет не виделись.

 Серега был как отец - такой же какой-то весь всклоченный, взбалмошный, только, не в пример отцу, плечист и, что называется, накачан, Серега любил штангу потягать: – Ко мне заходил?

- Да, - кивнул Вадим, - слушай, Серега, там такие дела… Там дверь вам железную ставят.

- Знаю я, - кивнул Серега.

- Ты смотри, - Вадим заглянул другу в глаза, - отец твой про деньги много разговаривает…

- Да пошел он, - огрызнулся Серега, - придурок. Всем треплется про эту историю, аж тошно. Мать одна дома боится остаться. Уж весь подъезд знает про эти деньги, а отец и рад, сам мать запугал до чертиков, и каждому: «У меня семнадцать тысяч за сервантом», - идиот. Я ему и устал уже говорить, все без толку, все на тетку злится, а сам… придурок. Ты какими судьбами?

- Скучаю, - ответил Вадим.

- Везет тебе – скучаешь, - усмехнулся Серега, - а тут не соскучишься. Отец пьяный?

- Пьяный.

- Неделю пьет, и чем дальше, тем страшнее.

- Да мне, вообще-то, тоже не до скуки, это я так, - сказал Вадим, - вот, - достал сотовый телефон, - отцу несу.

- Подарок?

- Типа того. Он боится, что его убьют, и просил меня телефон ему принести, - признался другу Вадим.

- Я смотрю, у тебя тоже веселуха, - заключил Серега. – Все бы хорошо, - помолчав, произнес он, - только вот за день до этой истории мать мне компьютер в кредит взяла. Вот в чем вся хреновина. Понимаешь, о чем я? Теперь все эти кричания моего папаши об этих тысячах… теперь же все это очень правдоподобно выглядит. Вот, черт, - сплюнул он. – Ну, чего, пошли ко мне, - кивнул он, и они вошли в подъезд.

- Серега! – увидев сына, воскликнул Серегин отец.

- Папа, ладно, - освободившись от его объятий, Серега разделся и, пропустив Вадима, парни прошли на Серегину половину, где возле окна стоял компьютер, Серега разложил раскладушку, парни сели на нее и, уже никого и ничего не замечая, занялись компьютером.

 До самого вечера, никого не слыша, Вадим с Серегой резались в компьютер, играли по очереди, мочили злобных инопланетян. К вечеру, осоловелые, вышли во двор. Надоело играть, голова уже болела, и говорили… - ни о чем говорить не могли, игру вспоминали, анализировали.

- Куда сейчас? – спросил Серега.

- Не знаю, - ответил Вадим.

- Пошли в подвал, там пацаны сейчас, посидим, поболтаем, - предложил Серега.

- Пошли, - согласился Вадим, - сто лет никого не видел.

- Дерьмища-то сколько, - спускаясь в подвал, говорил Вадим, обходя наложенные кучи.

- Так ведь – зима, братан, - глядя под ноги, произнес Серега, - ты поаккуратнее, - предостерег он и так ступающего чуть ли не на носочках Вадима. Наконец, они добрались до распахнутой двери теплушки.

- Привет, братья, - приветствовал всех Серега, - привет, брат, - подходил он к каждому и жал руку.

- Привет, брат, - отвечал ему каждый.

- Привет, братья, - приветствовал пацанов Вадим.

- О, Вадик, братишка, - воскликнули несколько пацанов. Вадим каждому пожал руку, приветствовал: - Привет, брат, - с несколькими, особо старыми друзьями, обнялся. С тем, кого видел впервые, познакомился. Ему и Сереге освободили место на диване, две девчонки сели к своим парням на колени.

 Вообще, в теплушке было многолюдно: человек десять парней и несколько девчонок. Все сидели на трех диванах, поставленных буквой «п», вокруг настоящего журнального столика, составлявших жилую половину, разделяя теплушку на две части. Вторая часть была спортзалом: к потолку на крюк была привешена самодельная груша, и у стены лежала самодельная штанга. Все было чистенько и вполне по-домашнему. На столике, вокруг которого сидела компания, шахматы, двое парней играли, кто-то наблюдал, болел, кто-то сам по себе – болтали, курили, пили чай, у стены на ящике постоянно кипел электрический чайник, чай заваривали в большом двухлитровом заварочном чайнике, пили из керамических кружек, окурки и спитой чай выбрасывали в мусорный пакет: все по-домашнему. Стены оклеены плакатами американских киногероев, красивых девушек, было несколько огромных рекламных, бог знает откуда украденных, плакатов кока-колы и пепси, несколько концертных афиш: бетонной стены не было – все закрывали плакаты. Словом, уютно, парни постарались, даже вешалка была для одежды и радиоприемник.

 Хозяином теплушки был Игорек. Он и играл сейчас с очередным противником – играли они на победителя, играли без денег, и так было азартно.

Игорек был бомж, и эта теплушка была его домом, а все, приходившие сюда – его братья. Так повелось – все друг друга называли брат, а если были еще и в хороших отношениях, то - братишка. По имени редко звали, если только человек спиной сидел, а если видел – кто, то обращались: брат. «Брат, налей чайку». «От души, брат». «Брат, дай прикурить». «От души, брат». Спасибо не говорили – говорили: «От души». И вообще, старались вести разговор правильным языком. Впрочем, ребята все были обычные, и правильно говорить не у всех получалось, и, хоть и старались, говорили как привычно, как все. Но «брат» и «от души» - было обязательным.

 Все это стало привычным с приходом сюда Игорька. Он был старше всех, сильнее всех, и полгода, как жил в этой теплушке, полгода, как вышел на свободу. У него была мать, был младший брат, и жили они всего в квартале от дома, где поселился Игорек, но… жили в таком же общежитии в одной комнате, и… словом, Игорек не знался с ними, ни к чему ему это было. Здесь ему было уютнее, здесь его кормили, приносили чай, уважали его; Игорек здесь был в авторитете, и этого было достаточно. Ему и делать ничего не надо было, все, что он делал, это разруливал проблемы пацанов, все остальное время… словом, жил, как хотел.

Сейчас Игорек опять выигрывал.

- Ну, ты, ходи, что ли, - торопили пацаны.

- Да погодите, - огрызался проигрывающий.

- Ну, ты, в натуре, - возмущались пацаны, - уже проиграл, хорош время парить.

- Сдаюсь, - пацан сдался. Тут же на его место сел следующий.

- Надоело, - отказался от игры Игорек, - уже пятая партия. Друг с другом, вот, тренируйтесь, - сказал он, закурив. – Чего скучать, может, пойдем сегодня в салон, в компьютер поиграем – на ночь?

- Дело, - согласились пацаны. Они во всем соглашались с Игорьком. Игорьку было двадцать пять, и семь из них он провел за решеткой. Но ни одной наколки не было на его теле, к слову, довольно крепком и мускулистом, впрочем, роста Игорек был невысокого и вида простодушного, и какого-то даже неумного, бывают такие лица: простые, открытые и… неумные, по-другому и не скажешь. Впрочем, особыми мыслями Игорек и не блистал, этого ему было и не надо. Он жил в этом своем маленьком мире, жил в ощущении абсолютного лидерства и этим вполне довольствовался, большего и не хотел, все его амбиции ограничивались стенами этой теплушки и границами этого двора. Игорька по-настоящему можно было назвать удовлетворенным жизнью человеком, короче, счастливым он был человеком, все у него было. И первое – власть: пацаны боялись его, тем более что поговаривали, что хоть и сидел он за грабеж и хулиганку, но… мог он, и говорили, что не одного на тот свет отправил, только все тихо, без свидетелей, не докажешь; вообще, сейчас время такое, что пореши кого в темном переулке и концов не сыщут. Говорили, что Игорек мог за пустяк, за цепочку золотую, за сережки, за телефон сотовый, все просто – ножом в бок, и все – без церемоний. И чувствовали это пацаны, видели добродушное, всегда улыбчивое лицо Игорька, и не сомневались, – именно такой и порешит, и так же улыбаться будет, не шелохнется в нем ничего. И каждый в душе верил, что и у него не шелохнется и он сможет, потому, как каждый, кто заходил в теплушку, невольно ощущал себя реальным пацаном, который сможет. И каждый, глядя на Игорька, старался быть как он – простым и улыбчивым, и чтобы не быковать. По этой жизни быком быть пошло. Нужно быть ироничным и скрывать свою силу – разводить всяких бакланов, жить без дешевых понтов, а если и прикидываться, то вот таким вот простецким и добродушным, так оно по жизни легче, так оно правильнее.

 Игорька Вадим видел впервые, но и он сразу даже и не понял, а почувствовал – такое сразу чувствуется – кто здесь хозяин. Слишком вежливо вели себя с ним ребята. Конечно, вели себя по-простецки, но в рамках, вроде и как с равным, но тон другой, тон почтительный, невольно, но почтительный, и без матерщины: Игорек не матерился, и пацаны не матерились, особенно по-матери, так, блякали, и не больше. Даже между собой не матерились. Игорек с Вадимом поздоровался, руку пожал, и дальше – без внимания, зашел человек и зашел, знают его – значит, свой парень. Игорек свои разговоры вел, он игру новую компьютерную осваивал, и пацаны ему секреты игры рассказывали. Вообще, компьютерные игры – самые насущные разговоры – их обсуждали, ими болели, ими жили, все остальное: драки, разборки – все это обыденно, и говорить об этом… словом, скучно об этом и говорить, если только кого насмерть, если кого убивали, тогда могли на эту тему, особенно интересовали подробности. Впрочем, в действительности, все эти шестнадцати – восемнадцатилетние мальчишки по сути своей не были кровожадными, и, поднимаясь на воздух, выходя из этого подвала, оставаясь один на один с собой, они становились обычными, со своими обычными мечтами, мальчишками: встретить какую-нибудь классную девчонку, подружиться с ней, только… чтобы обязательно был сотовый телефон, без сотового телефона разве можно с девчонкой подружиться? Вот, был бы он такой, как Игорек, а так… А так - как он без телефона? Кому он без телефона нужен? Без телефона разве он пацан? Без телефона он так…

 Эх, - вздыхал тот, у кого не было навороченного телефона, и с завистью поглядывал на тех, у кого он был. Но только поглядывал, только мечтал, чтобы и у него… чтобы и он вот так вот… Чтобы мама ему купила, но разве мама купит? Нет, мама не купит, это точно. А как же тогда, как жить тогда без телефона? – Взять у того, у кого он есть, - говорил Игорек. – А как иначе, как по-другому? Когда все такие. И почему, если у какого-нибудь лоха есть сотовый телефон, и он им светит к месту и не к месту, почему бы и не отобрать у него этот телефон. А чего он крутого из себя корчит, чего ходит, и разговаривает в голос. Чего – модный парень, да? Чего – лучше других, что ли? Скромнее надо быть, молодой человек, скромнее. А то: пиво «Миллер», мобила навороченная, сам в кожаной куртке – и что, молиться на тебя? пылинки с тебя, баклана, сдувать, дорогу тебе уступать и слушать, как ты своей кобыле всякую лажу по мобиле впариваешь, как ты в ночном клубе классно отдохнул, и как собираешься в Испанию на недельку слетать на солнышке погреться? Так вот тебе, лошара – в печень, в челюсть, и делай ноги, упырь, пока перо в бок не всадили или трубой по черепу не получил, делай ноги, падла, ну же, живее, быстрее беги, быстрее, еще быстрее. Вот так вот. В следующий раз скромнее будешь. Сейчас жизнь такая, - заключал Игорек, - сейчас, если сам не возьмешь, мама тебе не купит, маме ты на фиг нужен. Ты вообще никому на фиг не нужен.

 И все верили, даже больше – все знали: никто никому не нужен. И, если у тебя нет крутого папы, если у тебя нет реальной поддержки, то работать тебе на заводе слесарем, и никакого тебе навороченного телефона, а жить всю жизнь в этой общаге, и быть терпилой, жить тихо и тихо всех ненавидеть, и тихо умереть… сдохнуть, лежа на диване возле телевизора, из которого все тот же президент все так же будет говорить, что у нас у всех все очень и очень хорошо. Все это знали. И все уже тихо ненавидели этих, у кого все очень и очень хорошо, но ненавидели только здесь, в теплушке, там, на воздухе, только вздыхали: «Эх», - без ненависти вздыхали и мечтали: вот бы найти какую-нибудь работу, такую, чтобы и телефон был навороченный, и… чтобы было очень и очень хорошо – как у них, у всех там – в телевизоре.

 Но здесь, с Игорьком, все об этом забывали, слушали, кто сам рассказывал, кто уже глотнул этой, реальной жизни.

- А прикиньте, со мной был случай, - рассказывал реальный парень, - сижу я в кабаке, один, скучаю, водочку потягиваю, лаве на кармане, сижу культурно отдыхаю. Замечаю: какой-то пассажир косит в мою сторону, чую – нездоровая ситуация назревает. Я час сижу, он сидит, думаю про себя: чего ты смотришь, упырь, - а он точно пасет меня, типа, я один, и, типа, я сладенький. Думаю – ну, посмотрим. А сам соображаю: чего он один-то, чего без поддержки, наверняка, за дверью еще пара. Выхожу, типа, в туалет – все чисто. Думаю: он чего, совсем того? Ладно. Выхожу. Может, попутал я. Может, зря на парня наговариваю, может, он тоже, типа, скучает. Иду, пачку сигарет уронил, типа, случайно, нагнулся, глянул – идет, родной, не обознался я – он. Я в переулок, что потемнее, шаг сбавляю: чую - приближается. Я собрался. Он, такой, по плечу мне ладонью, типа: мужчина, извините. И я… с разворота в челюсть прямым. Он хлоп, на жопу, я ногой по репе ему. Он: ё-моё, ты чего? – Я ему: а ты чего, гнида, пасешь меня? – Он: да я два рубля попросить, мне двух рублей не хватает. Говорю: на, упырь, - кидаю ему мелочь, какая в кармане была. Он скорчился, голову прячет. Падла. Мелочь ему – два рубля не хватает.

- Свистит он, он тебя сам хотел.

- Во-во, - соглашались пацаны, тоже, просящий нашелся, два рубля, ха-ха.

- А у нас еще случай был, - другой пацан рассказывал. Мы, короче, сидим, пиво пьем, и Леха с Юрком прибегают побитые. Мы, такие: чего да как. – Они: нас у киоска какие-то черти бомбанули, мобилы отняли. - Мы – туда. Они еще там. Там же хотели мобилы слить, прям в киосках, лохи неумные. Мы их попинали, мобилы забрали, а у них еще свои мобилы были, им, видать, догнаться надо было. Мы их мобилы таксистам слили: одна мобила, вообще, навороченная была, за пять штук слили ее.

- Реальная маза, - кивали пацаны.

- Витька́ из третьего подъезда, слышали, замели, - вспомнил кто-то.

- А-то, конечно, история известная.

- Да он, вообще, кретин, за кобылу пацана топором зарубил.

- За кобылу – за жену, - поправили.

- Один хрен. Теперь сидит, а она, как давала, так и дает.

- А ты бы как на его месте?

- Я, на его месте, на такой шалаве и не женился бы. А топорами махать – на всех пассажиров топоров не напасешься.

- А он чего, реально его – топором?

- А чего, виртуально, что ли? Конечно, реально. Домой приходит, а они там пихаются на койке. Он - в кладовку, за топор. Тот и одеться не успел. Витек ему в плечо, потом в ключицу и по спине два раза.

- А ты откуда знаешь – был что ли?

- Так при мне тело Витек в коридор выволок, я на той же площадке живу. И суку свою, главное, даже не тронул. А ее надо было… и расчленить вдобавок. Пацана жалко – Витек его за ноги, голова на коже висит, ключица с позвонками перерублена – как цыпленка. Сука этот Витек… Выволок его на площадку, а сам за водкой пошел. И вернулся, и бутылку успел выпить, пока его менты не замели.

- Круто, - удивились и восхитились некоторые.

- А по мне – так мужик, - возразил кто-то, - шалава, не шалава – ее дело. А то, что этот пацан на чужую территорию пришел и на чужой кровати чужую телку крячил – значит, сам с больной башкой. Такие дела на своей территории делаются, а лучше – на нейтральной.

- Это да, - соглашались, - это правильно.