Прикосновение Шурочки — она легонько тронула его запястье: словно погладила — ладно вплелось в цепочку событий этого утра. Свет её глаз окатил теплом. Ветер, шумящие липы, гомонящая толпа — на миг пропали. В неправдоподобной тишине раздался бархатистый голос Шурочки:

— А я вас искала. Как ваша нога?

В этот момент Егора кто-то властно схватил сзади за локоть цепкими пальцами. Демиург?! Он вздёрнуто оглянулся (отметив эту вздёрнутость про себя: нервы, нервы!) Зоя — это была она — глядела на него гневно, как на врага.

В толпе мелькнула веснушчатая физиономия Толика.

— Ну-ка, подь сюды на минуточку... — приказала Егору Зоя.

Она увлекла его за угол киоска, не обращая внимания на Шурочку. Егор видел краем глаза, что Шурочка не уходит, ждёт. Его сердце пело песнь свободы. От ветра синий с белым рантом тент хлопал над головой.

Зоя заговорила напористо, превозмогая шум ветра:

 — Слушай сюда. Я тебя предупреждаю: всё, о чём ты слышал у мэра вчера на совещании, ты должен забыть, как сон. Иначе у тебя будут большие неприятности. Я говорю серьёзно, я...

Ветер некрасиво лохматил её причёску, взмётывал широкие цветастые шелка подола. Её взгляд скользнул Егору за спину, и Егор инстинктивно обернулся, ожидая почему-то увидеть Толика с занесённым для удара кулаком. Но там стоял Савва.  

— Вот вы где! Заговорщики... — Его глаза метались между нами. — Так. Ну, ты всё, Егорушка? Отпахал?

Егор нащупал в кармане жилета доллары и извлёк на ощупь одну купюру. Она оказалась в сто долларов.

— Возвращаю за сегодняшнее удовольствие. — Он втиснул купюру в ладонь Зое, на миг растерявшейся. — Видите, какой я благородный.

— Что тут, что тут?.. — грозно воскликнул Савва и схватил жену за руку с купюрой, по прежнему попеременно глядя то на неё, то на Егора с решительным выражением на лице, говорившем: «сейчас я наведу  порядок!»

— Ты-то чего лезешь?! — крикнула Зоя, вырывая руку. — Не суйся не в своё дело!

— Пошли, Никитич! — Егор повлёк Савву прочь. — Я свободен.

— Ты глянь как спелись, а?! — визгливо воскликнула Зоя, прищурившись. — Так-к... Егор, слышь?! Я предупредила!

Но голос её доносился словно из провала пространств, из непредставимой дали. Она Егору была неинтересна. Отвернувшись от неё и возвращаясь к поодаль ожидавшей Шурочке (Савва с изумлением сопровождал его почти вприпрыжку — так быстр был его целеустремлённый шаг), он уже не помнил о её существовании.

С каждым мигом ветер делался всё мощнее. Роскошно шумели громадные липы у них над головами. В небесной высоте над ними неслись лохматые облака. 

Нет, глыбы мироздания не поплыли под его ногами (не мальчик он был) — но с появлением Шурочки происходящее с ним в последние три дня получило смысл и полноту. Он даже не удивился ей счастливо, ибо уверен был, знал, оказывается, в глубине души, ждал: она не могла не придти. Опять железный промысл Демиурга? Нет, уж вот с Шурочкой Демиург был ни при чём. От Демиурга — Зоя; это — 2х2=4; а лучезарная Шурочка — в опрокид его воле. Нехитрая цепочка мыслей, приведшая к этому выводу, пронеслась как вихрь. Егор с трепетом схватил Шурочку за руку, за тоненький локоть выше запястья.

— Сколько будет дважды два? — выпалил он, не стесняясь рвущейся с губ улыбки.

Шурочка помедлила, улыбаясь и глядя ему в глаза, и шепнула (шёпот её вплёлся в шум ветра):

— Семь с половиной...

— К Фоминой, третья палата.

Пожилая дежурная медсестра с устало понурыми плечами кивнула Фомину разрешительно, но при этом отвела глаза; и выражение её обрамлённого тёмно-седыми волосами лица сделалось хмурым, непонятным, и тень проскользнула по её бледным щекам, по дрогнувшим уголкам вяленьких губ. Фомин словно ощетинился — не на неё, конечно, а на тесно обступивший их с Ксюшей мир, который, оказывается, таил в себе угрозу. Он шагал по широкому больничному коридору под высоченными потолками (больница наша старинная, её построил немиловский купец Назар Касымов в конце ещё XIX-го века), полный решимости разнести вдребезги стену, обставшую их. И в палату, наполненную светом, льющимся в громадное окно с голубых небес, он ступил по-хозяйски твёрдо, как выводит свои войска на поле боя уверенный в победе фельдмаршал. При его появлении из палаты стремительно вышла молоденькая сестричка в кокетливо приталенном белом халате. На пороге, когда он посторонился перед нею, она полыхнула на него взором, полным непонятного огня.

Ксюша, маленькая в сереньком мешковатом больничном халатике, сидела в дальнем углу просторной белой палаты, на табуретке, втиснутой между стеной и грядушкой специально отодвинутой от стены пустой кровати. Она сидела согбенная, как старушка, обняв себя тоненькими руками и опустив голову, и раскачивалась на табурете, словно её терзала боль во внутренностях. Плечики её обозначились под халатом острыми углами. Фомин окликнул её.

Она перестала раскачиваться, несколько времени сидела бездвижно, словно прислушиваясь к чему-то в себе напряжённо, и вдруг резко тряхнула головой и исподлобья взглянула на Фомина. Тяжёлая волна чёрной пустоты, хлынувшей из её глаз, необоримо и мощно отнесла Фомина в бессветную даль, откуда — он это сразу понял, как будто в нём что-то обрушилось (наподобие того, как накануне обрушилась обгорелая стена Мотасовой башни) — нет и не может быть возврата. Ничему не веря, отчаянно гоня прочь невыносимую мысль, он сделал к Ксюше несколько шагов и замер посреди комнаты: Ксюша беззвучно заплакала, слёзы хлынули на щёки из почернелых глаз, словно выплеснутые кем-то; она со страхом вжалась узкой спиной и плечиками в угол двух стен палаты (узкое серое пятно на фоне кубовой краски, которой окрашены стены) и звонко, отчётливо выкрикнула, глядя на него в упор:

— Меня тоже резать будешь?! Мало тебе смертей?!

Фомин подбежал к ней, втиснулся в узкое пространство между грядушкой кровати и стеной, упал перед Ксюшей на колени, принялся лепетать ласковое, успокаивающее, ловил её за руки, которые она вырывала с чудовищной силой, с упорством. Точёные черты её красивого лица страшно, неприятно исказились, она даже оскалилась — так, что Фомин невольно отшатнулся и встал.

— Боже мой, ну, ты что, Ксюшенька? — прошептал он. — Это же я, я... Ты неужто не узнаёшь меня?

За спиной он уловил движение и оглянулся. В палату входили люди, несколько врачей в белых халатах; в коридоре мелькнуло лицо давешней сестрички; он понял, что она вызвала этих людей, когда он появился; он узнал среди них главврача больницы (из-за смятения в мозгах забыл, как его звать) и, к ужасу своему, Иосифа Давыдовича Маграма, заведующего областной психиатрической больницей в Треславле.

— У моей жены... что-то... с нервами?.. — жалко улыбнувшись, спросил Фомин, указывая на Ксюшу.

Маграм, невысокий, плотного сложения тёмноликий мужичок, весь какой-то миниатюрный, как точёная статуэтка, неуловимо похожий на шахматного офицера, протянул Фомину руку. Они обменялись рукопожатием. Маграм, глядя пристально Фомину в лицо, чуть заметно кивнул в сторону коридора, приглашая выйти.

— ...поговорим... — шепнул он.

Фомин, как привязанный, рулил за «газелью» скорой помощи, не отпуская её более трёх-четырёх метров. Наверное, он это делал безотчётно-намеренно: опасная близость задней двери «газели» с красным крестом и матовым стеклом собирала внимание на езде. Там, за этой дверью с красным крестом, лежала усыплённая уколом Ксюша (она бурно воспротивилась отъезду, и её пришлось уколоть).

На просторный двор Треславльской психиатрической больницы въехали кавалькадой: впереди на «Волге» Маграм, за ним — «газель», за «газелью» — Фомин на УАЗике. Дежурный охранник в воротах в чёрно-синей униформе с нашивками на рукаве «Охранная фирма «ТРОЯН»» равнодушно ждал, когда кавалькада проедет. Для него привоз очередного больного был рутиной, и от сознания этого у Фомина в который раз безнадёжно осело в груди.

А какой роскошный день разошёлся над землёй! Как роскошен, упоителен был тугой ветер чистого воздуха, как блистали небеса, как ослепительно белы были мчавшиеся по небесам, над высокими крышами больничных корпусов, облака!

На обратной дороге в Немилов Фомин в какую-то минуту ощутил, что он больше не может. Он остановил УАЗик на пустом по-субботнему шоссе возле случайной берёзовой рощицы, и, глядя на эти равнодушные берёзки и не видя их, вдруг разрыдался нервно и громко, в голос.

Пролетевший мимо по встречной полосе тёмно-малиновый микроавтобус «Ниссан» неприятно обдал его тугим гулом мощного мотора; воздушной струёй, поднятом им, УАЗик ощутительно толкнуло.

Дом встретил его ватной тишиной пустоты. Стараясь не думать, Фомин аккуратно разулся в прихожей, вдел ноги в странно привычные тапочки — странно, всё в доме оставалось на своих местах! На кухне он извлёк из холодильника третьёднишный борщ, доел, ощущая страшный голод, его холодным прямо из кастрюли. Вспомнил, как он в четверг вечером варил его, умиляясь, по Ксюшиному рецепту, уже решив повиниться, помириться, позвать Ксюшу домой в эти выходные и начать новую жизнь.

Он мыл кастрюлю из-под борща, когда услыхал в окне шум тихо подъехавшей машины. Он посмотрел. Возле калитки сиял чёрным лаком «мерседес» Бородая.

Он вышел на крыльцо. По дорожке мимо клумб с Ксюшиными лилиями неторопливо шагал в своём переливчатом чёрносинем костюме с ослепительно белой рубашкой и тёмнокрасным галстуком, набычившись: руки сцеплены за спиной — бледнолицый мощнолобый Бородай, и издали буравил Фомина тяжёлым взглядом. 

— Привет!— тихо крикнул он. — Разговор есть. — И, подойдя к крыльцу, приказал: — Приглашай в дом.

Я, дав объявление в городской нашей газете, уже сомневался в том, что мне удастся в обозримом будущем продать унаследованный от родителей дом — недвижимость в нашем глухом Немилове воистину недвижима и сопротивляется даже перемене владельца. Поэтому когда я завидел в окне кабинета, как во двор вошли они — впереди Савва, за ним русый незнакомец, красавец с осанисто развёрнутыми плечами, а сзади Лаптев и Шурочка Зорина — я оставил компьютер и торопливо выскочил им навстречу. С Саввой и Лаптевым я был знаком — некоротко, правда; Шурочку знал со школьных ещё времён; и по виду их сразу догадался, что пришёл покупатель.

Теперь я знаю, что за полчаса до того к Мальцеву их не пустили, прошла только Шурочка, которую в больнице, конечно, все знали и которая Мальцеву приходилась племянницей; она вернулась с плохой новостью: Мальцев в реанимации с обширнейшим инфарктом, к нему нельзя.

По дороге ко мне в машине Савва открыл Егору, зачем они, собственно, потащили Егора проведывать незнакомого человека, и рассказал Егору про свой давнишний — уж с год тому — разговор с Мальцевым. Мальцев открылся тогда ему, постороннему, не связанному с городом, что он, кажется, нашёл следы древней библиотеки Всеволода Треславльского, основателя Немилова.

— Я о визите к Мальцеву подумал ещё в поезде, после нашего разговора...

Егор, услыша это, загорелся, глаза его засияли. Шурочка, сидевшая на заднем сиденье рядом, смотрела на него пристально, будто изучала, думала о чём-то.

— Нужен локомотив, который потащит это дело. Кроме вас, Егорушка, я пока никого не вижу; у нас с Ваней, — Савва положил руку занятому за рулём Лаптеву на плечи, — не достанет ни сил, ни времени, ни энергии. Но в контактах поможем, у нас с мэром есть отношения неплохие, Михал Фёдыч дружен с вице-мэром, с Фоминым, да и к нам в городе относятся как к приличным людям... Возьмётесь? На пару с Михал Фёдычем? Его мы берём на себя, мы с ним договоримся. Вообще мы с Ваней будем вашим тылом.

— Возьмусь ли я?! — восторженно заорал Егор. — Ведь я ещё в поезде говорил!..

— Я, кажется, тоже смогу поучаствовать... — несмело проговорила Шурочка. — Правда, дядь Миша пока не разрешил, но думаю, что он возражать не будет... Он уже давно мне про библиотеку рассказывал, даже показывал кое-что...

— Что?!

— Он нашёл где-то у себя в детдоме обрывки из книг старинных... он где-то их у себя прячет... я видела... но это надо с ним... А вот одну рукопись я могу вам дать. Дядь Миша мне как-то дал почитать. Он пишет... роман не роман, повесть не повесть... рассказ, может быть. Я читала. Это о любви Всеволода Треславльского, как он из-за любви в монахи ушёл, монахом Нилом стал. Нил, что девице не мил... Словом, легенда об основании Немилова. Дядь Миша не закончил, правда, но вам, Егор Сергеич, почитать полезно будет для вхождения в суть дела... По-моему.

Наверное, из-за этого разговора, предварившего визит ко мне, они мне показались при осмотре дома какими-то... невнимательными, что ли. Через калитку в боковом заборе я их провёл в унаследованный мной и теперь продаваемый родительский дом. Они ходили, смотрели, а сами думали о своём. Егор словно торопился, и осмотр его томил. Он ограничился общим проходом по дому и выглядыванием в окна, как в витринах разглядывал, словно товар, открывающиеся пейзажи. Только маленький, щуплый Лаптев, этакий мужичок-с-ноготок, осмотрел всё внимательно, въедливо, на чердак лазил, заставил сарай показать, забор вокруг двора тряс придирчиво, плотно берясь за столбы и штакетник. Потребовал лестницу и взбирался к крыше со всех четырёх углов, руками хватался за шифер, пристально оглядывал, задирая голову и рискуя свалиться с лестницы, нет ли где в нём трещин.

Закончив эти процедуры, он слез на землю, потёр ладони и кивнул Егору: «Очень приличный домик. На совесть. Рекомендую».

Мы поднялись на террасу, вошли в дом. Я назвал цену. Егор вытащил из жилета пачку долларов, отсчитал тысячу и протянул мне. «Аванс. За понедельник оформим покупку?» — «Оформим.» — «Остальное после оформления. Когда можно въезжать?» — «Да хоть щас. Только вот мебели нет.» — «Но в городе мебельный магазин есть?» — «Есть.» — «Сегодня он открыт?» — «Открыт-то открыт, да сегодня у нас праздничный обед, переходящий в ужин, — вмешался в наш диалог Савва. — Вы же ещё не ели с утра, Егорушка! И вы тоже приглашены, учтите», — обратился он к Шурочке.

И в этот момент у Шурочки заиграл Моцарта в сумочке сотовый телефон.

Прижимая к уху аппаратик, она вышла из комнаты на террасу. Вернулась она к нам через несколько секунд.

— Это мне звонили с работы, дежурная. — Она говорила медленно, затруднённо, и была очень бледна. Она наморщила лоб. — Ей позвонили из больницы. У дяди Миши сердце... остановилось. — Она обвела нас всех глазами, стоявшими перед ней полукругом. — И мэра нашего... кажется, убили. Нашли дома... застреленного.