1

Помяни, Господи, души усопших рабов твоих,
и прости им все согрешения их вольные и невольные.
Молитва о усопших

Пронзительный северный ветер гнал морщины по серым лужам, растекшимся во дворе после бешеного ночного ливня. В дальнем углу двора, по-над речкой, на дощатом настиле, работники-черемисы уже освежевали и разделали туши забитых на рассвете волов и телят и возились со шкурами у дубильных чанов; за деревянной огородкой огромные сторожевые псы, спускаемые с цепей только на ночь, кобель Баскак и молодая, отменно злющая сука Арча, с ворчанием глодали разрубленные хребты.

В доме уже сделалось светло. «Пора вставать...» Василько с натугой убрал ноги от усладительно горячей стенки печи. Кряхтя и морщась, он кое-как сел на широких полатях, покрытых овчинами, и спустил ноги на пол. От утруждения тела и превозмогания болей прошиб пот. Болело в спине и в плечах; кроме того, уж год как у него стали неметь и леденеть ступни и пальцы ног, сделались словно чужие и мучали; ступни были словно в тряпки неудобно обёрнуты, и ступать сделалось противно; а из-за кручёных болей в коленях он даже в церковь бросил ходить и каждое утро с опаской косился на икону Спасителя в углу, трепеща гнева Господня.

«Господи Исусе Христе, Сын Божий, помилуй мя...» Василько сполз с постели, аккуратно опустился на колени, превозмогая боль и ломоты, поклонился несколько раз до полу и старательно и размашисто перекрестился на образ.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь... Всемилостивейший Боже, Господин мой Исусе Христе, спаси меня и помилуй по благодати своей, молю Тебя, многий в щедротах своих и неизреченный в милостях... Погряз я во грехе, но с покаянным сердцем, Господи, возношу к Тебе молитву свою по болезни моей.

Строго и чисто смотрит прямо в душу Васильку Спаситель, и взор его пронзителен и вопрошающ... Трепещет нежный огонёк лампадки, и отступает мрак от лика Его. Спаситель говорит Васильку:

— Слушаю тебя.

— Не прогневлю Тебя, Господи, на Тебя уповаю, один Ты надёжа и Спаситель наш, Иисусе Христе... Наставь меня, просвети разум, чтобы день без греха прошёл, Господи... За жену мою Фёклу прошу Тебя и молю, спаси, Господи, и помилуй её... Сына моего Касьянку наставь в путях его молодых, дай крепость духу его, чтоб не наделал глупостей и не грешил, спаси и помилуй его, многогрешного...  Даруй нам, Господи, мирная Твоя и премирная блага... всех спаси и помилуй Тебя ради и Веры Православной...

Показалось в этот миг Васильку, что Спаситель кивнул благосклонно, и лампадка будто бы на миг ярче возгорелась.

— Спаси, Господи, и помилуй великого господина нашего князя Всеволода Мстиславича, укрепи и утеши его, защитника и благодетеля нашего, и брата  его Димитрия Мстиславича, и пошли князю Всеволоду Мстиславичу спутницу верную жену, благодетельницу нашу, спаси и помилуй её, Господи...

Дошед до этого места в молитве, Василько смутился — от того, что опять не удержался и молил Бога о спасении неизвестно кого, ибо не было ещё у князя Всеволода невесты и, вообще, мгла истомная подымалась в душе Василька всякий раз, как набредала мысль на молодого князя... И сейчас вот, пробормотав в умилённости о неведомой пока «благодетельнице», Василько сразу мысленно увидел точёный смуглый лик с огромными пронзительно-грустными глазами: простолюдинка гречанка Феофано.

Тень на миг закрыла свет в окне: кто-то проскакал мимо по двору; Василько услыхал со двора дробный гулкий перестук конских копыт и задушенные от ярости хриплые лаи Баскака и Арчи. Гнев мгновенно охватил Василька: кто вторгся к нему столь нагло, без спросу, и, не спешившись, скачет по двору?! Забыв о болестях, он быстро схватился с колен и шастнул было к двери, но в этот момент в сенях грохнуло, дверь сама распахнулась, и пред Васильком предстал Федька Рваный. Страшное, перекошенное шрамом через левую щёку — от виска до чёрной клочкастой бороды — тёмное лицо верного княжьего пса пламенело от сверкающих в гневе глаз из-под страшных кустистых бровей. Василько и мигнуть не успел, как ворот его рубахи затрещал: Рваный заграбастал его за грудки, и захват великанской федькиной ручищи был плотен, нешуточен, не одной острастки ради. Из разверстого на Василька федькиного рта с отличными белыми как у дитяти зубами пахнуло луком.

— Где твой щщщенок Касьян, нну?!!

Василько рванулся было, да куды там — разве из Федькиной лапы вырвисси? Василько перевёл дух и твёрдо глянул княжьему слуге в глаза.

— Он не щенок, а мой сын. — Голос Василька звучал спокойно. Так просто не взять было старика: всякое повидал на веку. — Ловко тебе, Федя, болезного-то одолеть?

— Ты, б..... сын, пёс шелудный, не исхитривайся! — взревел Федька. — Где Касьян?! Из-под земли ведь достану вора, ноздри вырву аспиду! Отряд его вернулся, а он где?!

Но под неукротимым взором Василька выпустил-таки Федька ворот, совестно стало; чтоб не признаваться в слабине, пихнул старика на полати — правда, тихонько, жалея, чтоб не зашибить навзначай, но всё ж таки Василько, падая, больно пришёлся затылком об стену. Паутинная слабость ниспала на руки и грудь; словно кипятком ошпарило; муть в голове поднялась было, но превозмог её Василько, не дал мути одолеть, а воссел на овчинах прямо, насколько мог, и произнёс укорительно:

— Последними словами лаешься... перед Спасом-то! Орёшь, лба не перекрестил... будто нехристь...

— Где Касьян?! Какой ответ князю-то препослать велишь? Княжий, чай, розыск, не мой...

Вот уж после этих слов до Василька истинно дошло происшедшее. Ещё надеясь на чудо, он пролепетал, преодолевая непослушность уст и языка:

— Княжий?.. Но ведь князь-то... сам с отрядом Касьянку в Москву...

А у самого вертелось на языке: «А Феофано? Феофано?!» Но язык уж подлинно не слушался. Понял всё Василько и обмер. Сидел безгласно, как в обмороке. Трепетал: перед отъездом Касьян бесился, кричал, что-де, мол, князь нарошно его за безделицей в Москву шлёт, чтобы с Феофано безбожно баловаться. Грозился, ежели что, по возвращении из Москвы с Феофано в лес к лихим  податься, и будь что будет, но князю на утеху невесты своей не отдаст...

Вдруг как молонья серая перед глазами полыхнула, а за нею померк свет вокруг, и козлобородый белозубый Федька поплыл куда-то, скалясь, и страшный холод поднялся отовсюду, и грудь Васильку сдавило и словно млатом колотушным, каким скот бьют, кто-то саданул в неё, прямиком по сердцу; мелькнуло пред глазами странное личико — не то зверька, не то младенца: с бездонными печальными глазами, и взор этих глаз был остр и жалостив.