2.

 Студенéц — колодец, колодезь, криница,
купань на холодной водяной жиле; ключ из земли, родник.

Словарь Даля

Сеял тёплый летний дождичек, своим нежным шуршанием вторя невнятному шёпоту в душе князя Всеволода. Молодой князь, бросив поводья и подтиснув пальцы рук под пояс — его излюбленная поза, словно он не на коне сидел, а с боярами слушал докучливое дело — хмуро, с отвращением — без волнения и надежды — оглядывал теснящийся вокруг ненавистный Тёшкин бор. Он чувствовал: её здесь нет. Пустота меж деревьев, безжизненность мокрых лесных теснин, постылость...

Поодаль, мелькая за стволами дубов и елей блестевшими боками лошадей, пробирался сквозь подлесок вооружённый до зубов конный отряд Федьки Рваного. Сам Федька держался далеко позади, в замкé; зоркие, как у коршуна, глаза его замечали каждую невзначай затрепетавшую в отдалении веточку в малиннике, каждую неестественно смятую травинку, подрагивание дряблого стебля кочедыжника; чуткое по-волчьи ухо вбирало всякий тишайший звук, вплетающийся со стороны в шуршанье дождя. Остерегаться следовало. Федьку известили: в ватагу Тёшки Лютого накануне под утро заявились двое — латник в полном военном облачении и на боевом выученном коне, и с ним молодая женщина, закутанная по глаза в чёрную накидку и никому не показавшая лица. Их отвели к Тёшке в землянку; Лютый с ними долго говорил и потом отбыл куда-то с тридцатью самыми отчаянными своими поганцами, захватив парня и женщину с собой. Женщину они где-то оставили, спрятали, потому что самого Лютого с его людьми и латника на ладном, неразбойничем, коне сегодня на зоре видели здесь, на опушке Тёшкина бора, и никакой женщины с ними уже не было... Чуял, чуял Федька: что-то нехорошее замешивается в лесу; яблоко от яблони катится недалёко: лукавый, хитривчатый и мстительный был нрав у Василька Кожемяки, царство ему небесное, старика кряжистого и крутого душою — всем, пёс, горло ломал, кто поперёк ему становился; «и Касьянка, видать, в него вышел!..» Совестился Федька, что отмахнулся пренебрежительно, когда донесли — весной ещё, на масленицу, в самом начале, лишь любовь вспламенилась у князя к Феофано — о поносных словах Касьяновых; думал, поярится женишок да перестанет; больно хорош ратник Касьян-то, жалко его изводить; а то, глядишь, и лестно сделается простолюдину-дружиннику: принять невесту из княжьей постели... Как же — «лестно». Просмотрел ты, Федька, не угадал про Касьяна, не уберёг княжью любовь.

Иссяк дождичек, будто утомился. Князь откинул на плечи алую видлогу с головы — давно уже сделалось парко затылку под плотным куколем — и готов был уже повернуть коня ехать прочь из бесполезной чащобы, как вдруг, откуда ни возьмись, появилась прямо перед конём из-за еловой мохнатой лапы вышагнувшая щупленькая старица в чёрном потёртом бурнусишке. Прямо в душу князю вонзились стрелы из её светлых глазок с-под белого плата...

Старица приложила пальчик к провалистому рту, к скукоженным морщинистым губкам, и поманила его ладошкой за собою. Князь не сразу внял — он натянул поводья (любимый каурый, не дожидаясь его приказа, уже сам было двинулся за нею следом) и помедлил, глядя, как старица легко, будто по воздуху, скользила над мокрою травой, удаляясь в чащу и не задевая странным образом никакого деревца, никакой веточки. Князь удивился: ни единой каплей дождика не омочило ни плата её, ни накидки чёрной. Он хотел окликнуть Федьку, оглянулся — а никого и нет за спиной; лишь мокрые дерева с блестящей после дождя листвой, с которой капала остаточная влага, сгрудились вокруг; и ребята федькины сгинули. Разгневанный, князь набрал в грудь воздуху — но вместо гневного зова исторгся лишь безгласый хриплый выдох. А старица оглянулась на него спереди как ни в чём ни бывало и опять ему белой ладошкой призывно махнула. Взор её словно светом окатывал, а бледное гладкое личико улыбалось ласково и приободрительно. И оказалось, что каурый уже давно покорно идёт за нею, не дождавшись его посыла, и ветки берёзок и ёлочек сами собой расступаются перед князем, будто рука чья-то, невидимая в воздухе, раздвигает их бережно — так, что ни одна капелька с них не падает на него. Оцепенел князь, и сон не сон, дрёма не дрёма, а какая-то сладкая όморочь накатила ему на очи, и он закрыл их, словно поспать вознамерился в седле — и услышал гул ветра в ушах, и хладный воздух упруго овеял его щёки и лоб, будто летел он  стремительно, не касаясь земли; он встрепенулся, открыл глаза — конь, прядая ушами и всхрапывая от усердия, пробирался по лесной чащобе вслед за старицей, и мокрые ветки всё так же расступались перед ними; чёрный бурнус старицы мелькал впереди; но глядеть было невмоготу, зыбилось всё перед глазами, и тяжесть навалилась на веки — и сомкнула их, и опять загудел ветер в ушах... Князь понял, что должен подчиниться, и отдался лёту, осенив себя святым крестом.

И услышал ясный голос старицы. Она пела.

                ПЕСНЯ СТАРИЦЫ

Во глухом глухом бору,

У излучины,

На заветном бéрежке,

На поляне зéленой,

Студенец лазоревый,

Криница студёная

На поляне зéленой

Во глухом глухом бору.

На поляне зéленой

Травушка некошена,

У студенцá лазорева

Травушка нехожена,

У ручейка заветного

Травушка нетоптана,

Цветики нетронуты

Во глухом глухом бору.

Из криницы стýденой,

Студенца лазорева,

Воды святы точатся,

Воды исцеляющи:

Девы Богородицы

Студенец тот светлыий

Со чистыми водами.

Мати Богородица,

Владычица Треславльская,

На поляну зéлену

Во глухом бору

Приведи, Владычица,

Приведи, Заступница,

Царица Небесная.

Не сомну, не трону я

Шёлковой травиночки,

Не сорву я цветика

У ручейка заветного,

На поляне зéленой

Во глухом бору.

Я воды от студенца,

От святого ручейка

Испити сподоблюся,

      Душою умирюся,

Зане мόчи нетути

Мне тоску убавливать.

— Почто тужишь, молодец простодушный? Не чета она тебе, Феофанушка,  да и за другого она сговорена. Ты помолись и испей воды от студенца, и жди, и внемли, умирив душу...

Во лузех, во лузех,

Во лузех зелёныих,

Там трава шелкόвая,

Трава муравейная.

Не отдайте меня,

Луг да лес мой батюшка,

Замуж за нелюбого,

Замуж за богатого.

А отдайте меня

Замуж-та за равного,

За молόдца ровню мне.

Ровню я душой люблю,

С ровней я гулять пойду.

Я играти люблю,

Я скакати люблю.

А богатый мне на что?

Только горе коротати,

Горе мыкати

Во полатах каменных

           Да постылыих...

Молодой князь отмкнул глаза. Сонная немочь отпустила. Он увидел поляну, окружённую раскидистыми дубами вперемешку с гладкими стволами клёнами, и в середине её — переливчато журчащий ключ-студенец. Вода, выплёскиваясь из земли, сбегáла на деревянный жёлоб, а далее из прозрачного бочажка струилась в траве ручьём, устремляясь меж древних древес к блестевшей неподалёку Вомле. Над ключом возвышался деревянная, тёмная от времени сень, острая крыша которой, обрамлённая по всему исподу карнизом с затейливо выпиленными узорчиками, на коньке увенчивалась маленьким, ладно выструганным восьмиконечным крестиком... День разведрился; а может быть, дождика и вовсе здесь не было? Над просторным лесом по чистому голубому небу плыли лебединые облака; на студенец, на крестик изливалось сквозь листву дубов полуденное солнышко.

Князь, притискивая ладони друг к дружке, выпил небесно-свежую воду от студенца; ни одной капли зря не пролилось в траву. Мокрыми ладонями он провёл по лбу и щекам и приместился под кряжистым двуохватным дубом. Ясно, трепетно перешёптывалась листва над его головой... Князь огляделся. Каурый пощипывал травку поодаль, на краю поляны. Старицы нигде не виделось: пока по её слову трижды творил князь Господню молитву, она скрылась бесследно в светозарной чаще.

Князь уже догадался, что старица привела его к Богородичьей кринице; много дивных сказок рассказывалось о кринице в Треславле, да за побасенки эти все сказки и почитались, ибо никто и никогда у этой криницы не бывал и в глаза её не видывал. Давным-давно, в незапамятном детстве, мамки и нянюшки нашёптывали маленькому княжичу про волшебный родник в дальнем лесу, над которым ангелы крылами помавают и святые песни поют, да сон да скуку наводили те шёпоты на бойкого Всеволода: ему бы лишний часок с ребятами побегать, в войну бы против агарян или фрягов поиграть на заднем дворе по-за княжескими палатами... А криница — вот она, есть, только путь сюда праздный заказан. Смутно помнил князь из детства, что и отец его князь Мстислав упоминал как-то о роднике в бору — без него, мол, и на княжество благословения Божьего не получишь... Картины былого одна за другой запорхали в голове. Он несмятенно ожидал чуда и всматривался в то, что когда-то произошло; детские картины быстро промелькнули и затуманились облачком невозвратного; столь же быстро увидел и прогнал от себя, как приезжали по Великом Посте бояре от князя Михайлы из Торопеня, сватать за князя дочь Михайлы Гликерию, девицу, судя по двум поличьям, художником ромейским изготовленным — по грудь и в рост — мощную, кровь с молоком, пшеничная коса с руку до пояса; да не лежала уже душа ни к кому, кроме Феофано; кроме глаз её бездонных и щёчек точёных, ничего видеть и никого терпеть не мог; от одного запаха волос гречаночки простолюдной с ума сходил: голова плыла, как от романеи пенной. Вспомнилось, как увидел её однажды словно впервые — когда у Мелетия в книжнице дни напролёт просиживал, к книгам неделями припадал научения ради и утоления души, еллинскую да латинскую грамматику учил аки ученик наиприлежнейший, в книгах, в книжнице Мелетиной души не чаял, пыль книжную нюхал, ноздрями впитывал, как зверь — запах дичьего следа. А встретил её, стройную и ладную, как деревце, с глазами её печальными и о любви вопрошающими — и погиб, и погиб, и забылось, чтό так сладко от книг упадало в недра души... А всего-то один взгляд — случайно, утрудясь вспоминанием спряжений глаголов латинских, поглядел в окно горницы, в коей Мелетий книжницу разложил — и увидал её, в первом ярком по весне солнечном луче прекрасную как ангел по двору проходившую и на него невзначай очи поднявшую...

Сон не сон, грёза не грёза, забытьё не забытьё — а как представил себя князь у окна давеча, и вмиг ничего не стало: ни поляны, ни студенца, ни травы девственной; он закрыл глаза и погрузился в бархатный сумрак и видел только её лик с царственно-точёными чертами, слышал только её переливчатый, как музыка, голосок, чистый, как журчание ручейка и пение горлицы.

— «Да ведь роду я не царского, не княжеского, не боярского... Как же ты можешь любить меня?..»

— «Люблю, люблю, моя душенька. Жить не могу без тебя, дышать не могу без тебя. Что ж с того, что простого рода? Дочерью кабатчика презренного была девица Феофано — а вон императрицей Зоей в Цареграде сделалась... Так и ты: княгиней русской будешь! Твой отец — не кабатчик, чай!.. Почто головушкой качаешь? Почто кручинишься?»

— «Помолвлена я... Касьян жених мой...»

— «Пустое, пустое, Феофанушка, душа моя... Скажи только, что любишь меня, и нет боле слаще для меня ничего услыхать.»

— «Есть до днесь, любый мой, а впредь — Бог весть... Боюсь я... сама себя боюсь... молвы боюсь... жениха своего боюсь... сердца своего боюсь...»

Словно тёплая рука прикоснулась к закрытым веждам, и князь очнулся.

Белый облак зыбился на том месте, где выжурчивал из земли ключ-студенец. В облаке, пронизанном солнцем, томительно-неясно виделась сияющая фигура в белых одеждах. Князь вскочил было, но тут же, силою неизреченной придавленный, рухнул на колени и простёрся ниц, и не смел поднять головы, хоть и задыхался от свеже-пряного сочного запаха травы. Прямо перед глазами, на травинке, неторопливо и деловито ползала какая-то крошечная букашечка с прозрачными крылышками.

— Подними очи, княже, и внемли, — услышал князь мягкий, ни с чем не сравнимый по красоте, глубокий и ясный голос, и выпрямился, стоя на коленах. — Ты Феофано не мил, и страсть твоя к Феофано преходяща и к соблазну нечестивому и богопротивному ей служит. А за то, что ты чин княжеский свой уронил и назначение, Богом данное, — не на престоле тебе сидеть и не чинами дольними править, а пред чинами горними Господу нашему служить и православных, в земной юдоли живущих, отмаливать. Грядет тебе знамение от Заступницы нашей, Царицы Небесной, и на месте, где она укажет, скит поставишь и монастырь во имя Ея, и быть тебе в нём игуменом. Дерзай, княже, донеже послушанием сим Господу послужишь и Пречистой Матери Его, Богородице и Владычице нашей превечной Заступнице, и Руси Святой, и да будет молитва за неё в устах твоих не жёлчь и полынь, а мёд и корень сладчайший и миро благовонное.

Наступила тишина несказанная, только древеса древние тихо шелестели листвой в вышине. Облак туманцем воспарил над ключом-студенцом и, словно на солнечный луч наскальзывая, легко устремился в небеса и растворился там.

Князь увидел: старица в чёрном бурнусишке стоит на краю полянки, там, где каурый травку пощипывает, и ручкой беленькой князю помахивает: пошли, мол, пора...