3

Воет Верхняя (Звёздная) Бездна,
Земля содрогается и рыдает от боли.
Камень небесный, посланец Вечности (Космоса),
Напоминает нам о наших винах.

Шумерское; клинопись

— Слава Богу! — Федька со всех ног, рассекая брызги в мокрой траве, бросился навстречу князю и припал к его стремени. — Где пропал ты, отец наш, мы обыскались, оручи тебя на весь бор. А потом вижу: скачешь ты издалека, и не по земле, а по воздуху, аки дух горний, и солнце не солнце вокруг тебя, а — свет тебя осияет! И ангела видел, ангела, над тобой плывуща, крест в деснице держаща и очами златыми на тя взирающа!.. Благодать Божья на тебе, господине ты наш! — Федька тщательно и восторженно перекрестился.

Здесь опять сыпал мелкий шёлковый дождичек, и лес вокруг что-то ласково лепетал, шептал князю на ушко, и князь проник душою, что как был он когда-то дитя малое и нежное, так днесь таким дитём и остаётся... Он как бы невзначай отодвинулся от Федьки, от его цепкого прилипа к стремени, и огляделся.

Старица, конечно, исчезла, и ничто не напоминало о ней. Скапывал дождь с мохнатой старой ели, надоедливо моросил на лоб, на лицо... Князь накинул видлогу на голову и тронул поводья, медленно послал каурого по возвратной дороге, по притоптанной траве, вон из бора. Федька шагал рядом, громко сопел и упрямо не выпускал княжье стремя из левой руки, озадаченно поглядывая на непонятно молчащего господина. Люди отряда, те, кто спешился, поспешно вскакивали на коней, и отряд наученно выстраивал охранное вкруг князя оцепление.

— Касьяна разыщи сам, — проговорил, наконец, князь непослушным языком и хриплым голосом, — зане завтра же венчаться им у Троицы с Феофанией своей... Не трону его. И её смущать не стану боле... и прелюбы творить не помышляю. Свадьба за мой кошт... Денег молодым отсыпь поболе, не скупись... Вдове кожемяки за погребение распорядись выдать тотчас же; три с полтиною, не менее...  Пужанул старика до смерти!.. Тёшке Лютому известишь, чтоб и духу его в бору не стало, терпеть его в Треславльской земле мы с Димитрием боле не намерены.

Князь наподдал бодцами почему-то вдруг разволновавшемуся, словно почуявшему что-то опасное, каурому и поскакал вперёд, не разбирая дороги и едва успевая уклонять голову от веток, норовящих хлестать в лицо. Федька колченогой побежечкой подскочил к своему коню, за резвый хлёсткий ход названному Летун, взлетел в седло и пустился следом, гикнув отряду не отставать. Летун полетел, но почему-то, как и каурый, вскидывал на бок голову, косил глазом и всхрапывал нервно. Волновались и другие лошади в отряде, мотали головами, заводили глаза.

И вот в сей момент в бору странно посветлело, молненный мерцающий свет вспыхнул над деревьями, превратив за миг мокрый лес в теснилище остроконечных и острогранных колонн с чёрными и резкими, косо отлетающими, тенями. Князю показалось, что серо-дымчатые небеса качнулись, провисли брюхом и ниспали к деревьям; вспарывая серую пелену облаков, над бором промчалось что-то огромное, чёрно-огненное, и это огромное обрушило на землю невыносимый давящий свист, от которого хотелось упасть на землю и растворится в ней, как вода, лишь бы не слышать его. Свист обратился в вой, и спустя миг от недалёкого тяжкого удара со стоном содрогнулась земля... Плотный и обжигающе горячий могучий порыв ветра пронёсся по лесу; в горячем вихре удушающе дохнуло болотом; затрещали деревья. Несколько лошадей под всадниками упало; взметнулось конское ржанье; Федька, на полном скаку обхватив круп обезумевшего Летуна кривыми, как у татарина, ногами, спас коня от верной смерти, в последний момент заставив его взлететь над землёю и перемахнуть через ствол рухнувшего пред ним дуба.

Каурый под князем покачнулся, но устоял; он взвился на дыбы, едва не сбросив с себя седока, и только бестрепетная рука князя и его искусство наездника удержала жеребца от падения на спину. Дождь хлынул, как из опрокинутой бадьи. Потянуло странно-кислой, саднящей горло, гарью. Федька кощунственно ругался, лишённый страха Божия, пытаясь утихомирить крутящегося от испуга на одном месте Летуна, и яростно отирал заливаемые дождём глаза и лицо; вода с клокастой бороды стекала ему на грудь и живот, сбегала по чешуйкам кольчуги.

Князь погнал Каурого на запах гари.

Через версту поваленные дубы попадались всё чаще; все они лежали верхушками навстречу князю, словно падали пред ним ниц. Верхние бока стволов чернели обугленными опалинами. С каждой саженью пути запах гари усиливался. Такой — садняще-горькой — кислятиной воняет в кузнице, когда ковач калит железо в печи под мехами. К этой вони, которую не сбивал даже ливень, примешивался паркий привкус, какой в жаркие дни источают болота. Чёрные дымящиеся плеши обгоревшей почвы всё чаще и обильнее поганили омываемую ливнем зелёную стлань бора — уродливая чернота длинными языками вторгалась в девственное царство трав. Вскоре пришлось замедлить скачь и медленным шагом пробираться меж поверженных, тронутых огнём дубов по зловонной, чавкающей под копытами лошадей угольной жиже пожарища.

Белый Камень, похожий на торчащий из земли тупой конец яйца, возвышался над пепелищем на добрые две сажени в середине дотла выжженного круга; неподалёку от него догорали остатки огромного столетнего дуба, откинутого при падении на много саженей. До Камня оставалось с полверсты; но не одолеть уже было эти огненные полверсты, вперемешку заваленные дымящимися стволами дубов с обгорелыми сучьями. Каурый плохо слушался, часто перебирал ногами (земля больно горяча сделалась) и норовил задом повернуться к Камню, от коего пыхало жаром и вонью. Ливень поливал Камень и испарялся, и над Камнем дымчатым столпом качался сизый туман.

Князь позволил Каурому отодвинуться подале. На пожарище показался Федька с отрядом. Князь с досадою отвернулся: в эту минуту он хотел побыть один... Федька окликнул его, но князь не ответил: прямо пред лицем его, перед глазами воздух сгустился, и в пропитанном дождём пространстве возникло вдруг детское личико неведомого зверька, треугольное, в виде сердечка или берёзового листика, с тревожными большими глазами-очами, глядящими на князя беззащитно и вопрошающе; князь не успел вглядеться в эти зовущие глаза, устремлённые на него словно из несказанной бездны — взгляд-во-взгляд, — как личико метнулось и пропало, и в плеск дождевых струй вплёлся переливчатый звон. Князь и это видение принял спокойно; такой уж был сегодня день; он вспомнил сказки мамушек и нянек, шептавших ему в детстве не только о ключе-студенце, но и о неведомой зверушке с человечьим личиком, живущим в лесу среди леших и заглядывающем в окна и в сердца, и вот, в один чудный день, и та, и другая сказка сбылись, и переменилась жизнь.

— Спаси и помилуй, Царица Небесная, — севшим голосом прохрипел из-за спины подобравшийся близко Федька. — Скалу нам с неба Бог метнул!..

— Аэролит, — усмехнулся князь, зачем-то щегольнув — пред кем? пред Федькой?! — учёным словом, вычитанном некогда у Мелетия в еллинском лексиконе... Как в вихре, пронеслись перед взором сладкие дни занятий в мелетьевой книжнице, и грусть несказанная оселась у сердца.

Он медленно пустил Каурого по тропке меж болотом и краем огнедыщащего круга; тропка привела к берегу реки. Обрыв над рекой в нескольких местах осыпался — вероятно, во время удара аэролита в землю. Поваленные дубы горами громоздились, насколько глаз видел, вдоль берега. Князь поехал вдоль ненадёжного обрыва с сугубой осторожностью: приходилось огибать вывороченные из земли комли с торчащими лохмотьями корней. Он внимательно присматривался к местности. Он был холоден и деловит: словно не он, а кто-то другой сегодня на рассвете перед перепуганными спальничими топал на Федьку ногами в последней палящей ярости, давился словами, гнал его подымать отряд в погоню, задыхался от ревности и любви... Или, напротив — тогда, утром, он и был князем Всеволодом Треславльским, а сейчас по-над берегом реки ехал и прикидывал место для возведения скита и монастыря не он, а кто-то другой, чужой?

Вомля огибала сожжённое аэролитом место по широкой дуге. Чернота постепенно отступала, но горы лежащих дубов, нагромождения их не делались меньше; словно неведомый свирепый исполин в ярости бушевал тут... Ливень постепенно утихомирился; гарь почти не ощущалась. Река незаметно оказалась в стороне, и князь осадил было Каурого — с мыслью, не слишком ли далеко он удалился от места, указанного Богородицею (ибо он не сомневался, что падение аэролита и есть Богородицево знамение) — да в этот момент бор раздался и выпустил князя на широкий луг, на дальнем краю которого князь увидал ложбинку и рощицу юных тоненьких берёзок. Чем-то привлекла его та ложбинка, та рощица; сердце словно толкнуло его туда.

К склону лощинки лепилась бревенчатая хижинка, плоская, чуть покатая крыша которой столь искусно была забрана свежескошенной травою, что издали заметить хижинку было невозможно. Князь торопливо спешился; сердце гулко вострепетало в груди; скользя по мокрому травянистому склончику и цепляясь за берёзки, он бросился вниз; не помня себя, распахнул крепкую добротно сколоченную дверь...

В пустой хижинке без окон пряно пахло сеном. Охапки свежего, ещё блеклозелёного, едва привядшего сена на деревянном настиле пола хранили память о Феофано, примятые телом недавно спавшей здесь возлюбленной. Князь повалился ничком в эту потайную лесную постель, как зверь вдыхая дурманные ароматы трав, и не смог удержаться от слёз: долго подступавший к нему ураган наконец прорвал препоны; неудержимая дрожь сотрясла его грудь. В судорогой сжавшихся пальцах оказались вороха травы — и что-то мягкое, гладкое, холодное на ощупь. Князь поднял голову, увидал в руке комочек: белый платок Феофано — шелкόвый платок астраханский, девице им подаренный; за два дня до того в умильную минуту обвил им князь тонкие ласковые плечи её...

Феофано, Феофано!

Вне себя от горя и счастья, князь подранком метался, катался по благоуханному ложу; как безумный, прижимал он к лицу, к губам платок, пахнущий её волосами, благовониями, целовал его, рассматривал переливчатый блеск его, видел в этом неверном текучем блеске любимое лицо, сиянье карих глаз, трепет ресниц и улыбку на дрожащих губах. Любовь, любовь, — любовь земная полонила душу его, заполнила тесную хижинку, ей сделалось невмоготу здесь, она звала вон — на простор, на вольный воздух, где волнуется лес, шумит ветер, блещет река. Князь решительно и аккуратно сложил платок, утиснул его за пазуху, к сердцу — счастливый озноб пробежал от ласки шелков по коже; слёзы мгновенно высохли на румяных щеках; он вскочил на ноги, чтобы шагнуть к двери, и слова гневного приказа Федьке о возобновлении поиска беглецов уже заклубились в голове — как вдруг подломились лишенные силы ноги, и князь, как подкошенный, рухнул на пол. Тихонько скрыпнула дверь, и на пороге в волне внешнего света возникла зыбкая тень: маленькая старица в чёрном бурнусишке... Вмиг умирилась взбаламученная душа, утишенная стрелами её взора.

Богородица Владычица Небесная, не оставляй меня попечением Своим, наставь, спаси и помилуй меня, на милость Твою и заступничество уповаю, и да будет превечно милость Спаса нашего Иисуса Христа на Треславль и Русь Святую излиянна, и тем крепки будем во веки веков, и охранит Он душу нашу и землю от неправедности и зла.

Слеза опять набежала, когда князь извлёк из-под одежд шелкόвый платок, но твёрдою рукой он положил его в сторонку, на сено, и легко поднялся, не заметив, как силы вернулись к нему. Он шагнул из тесноты хижинки на воздух (старицы уже не виделось на пороге), глубоким вздохом разогнав тесноту в груди подле сердца.

Издали, от леса, скакал к нему через луг отряд верного Федьки. Федька что-то кричал неразборчивое своим грубым голосом. Над головою князя быстро расходились в стороны облака, и засияло высокое синее небо, и золотой луч солнца пал на лицо князя, и осиянный свет залил и привольный луг, и тёмную опушку бора вдали, и река заиграла на излучине тысячами солнц, и влажные травы засверкали алмазами и изумрудами несказанными. Высоко в небе таяло белое облачко, лёгкое, как вздох ангела.