4.

Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.

Б.Пастернак

К Преображению всё было решено и обделано.

Шестого августа Всеволод, превозмогая сердечный страх пред будущим —мысленная бездна всё разверзалась перед ним, и он падал туда, — с хмурым челом отстоял у Троицы раннюю заутреню. Служил сам Треславльский епископ Гермоген. Несколько раз за время службы архиерей вперял свой взор в князя, и тяжесть неподъёмная налегала Всеволоду на душу от мрачного его глаза. Он поспешно отворачивался, взывал к Спасителю: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй мя...»

Люди притихли, как от окрика, когда по окончании службы Всеволод появился на высоком крыльце собора, и раздались широко. Один Касьян Кожемяка в своём новом яркокрасном кафтане начальника княжеской стражи замедлил, будто не заметил его, и медленным шагом вперевалочку пересёк паперть и стал с краю, рассеянно оглядываясь... Всеволод спускался по ступенькам в одиночестве и в тишине. Многоустая толпа немотствовала; шаги князя чётко разносились в утреннем воздухе на всю площадь. В этот миг на солнце, едва поднявшееся над садами Заречья, набежала исподтишка, украдкой, какая-то случайная, невесть откуда взявшаяся в близком, как всегда по утрам, небушке тучка; по толпе прошелестел согласный вздох — словно не сто, а одна грудь издала его. На миг увидел князь пред собою в прозрачном воздухе знакомое, похожее на берёзовый листок личико ребёнка-зверька с печальными глазами — мелькнуло оно и беззвучно и медленно растворилось в пространстве... Федька торчал внизу, держа Каурого под уздцы, но Всеволод, не глядя на него (и ни на кого не глядя), стремительным шагом прошёл мимо и свернул в проулок, к приземистым палатам князя Димитрия.

Он слышал, как за спиною его, на паперти и на площади, где мгновенно соплотилась толпа — весь Треславль, почитай, собрался здесь, потрясённый молвой об его внезапном отречении — взвился, наконец, многоголосый гул: словно ветер сорвался и зашумел в дубраве.

Братнина челядь как мыши юркала по щелям да подклетям, пока Всеволод сенями и тёмными переходами шагал в княжью опочивальню. Он знал, что найдёт Димитрия здесь ещё спящим — ибо у брата была привычка дрыхнуть до полудня. Но оказалось, что Димитрий уже не спал, а стоял у окна тщательно одетый. Пахло ладаном; в углу опочивальни сияла пышно убранная икона Богородицы-во-Славе, месяц назад законченная Мелетием по приказу Димитрия и освящённая тогда же в соборе.

Всеволод догадался, что Димитрий, как он это часто делал по лени, пренебрёг заутреней в соборе, а устроил богослужение у себя, призвав послушного безропотного игумена Свято-Троицкой обители Феогноста. В красном углу, под Спасом в золотом окладе, за щедро накрытым угощением помещался сам Феогност, жилистый, краснощёкий и бодрый старикан с русой, веником врастопыр, бородой; сгрудившись у угла стола, несколько скромных чернецов из обители же истово поглощали постные яства, словно свалились сюда из голодного края.

Всеволод едва успел получить от Феогноста благословение, как брат его, скоком прянув от окна, дёрнул его за рукав и вопросил отрывисто как пролаял:

— Едешь ли?

— Еду...

— Да благословит тебя Господь. — От волнения Димитрий поперхнулся и томительно-долго (похоже, что нарочно тянул) откашливался — спрятать радостный огонь, неприлично рвавшийся из глаз: до последнего мига, видать, опасался, что братец передумает ему трон отдавать... Всеволод легонько постучал кулаком по его худенькой мосластой спине.

— Да благословит тебя Господь... и Царица Небесная... — выкашлявшись, прохрипел Димитрий.

Он бегло перекрестил брата и сам перекрестился на икону Богородицы.

— Я-то теперь пред Ними и под Их попечением, — сухо улыбнулся Всеволод, раздражённый радостью Димитрия.

Он, обернувшись, привычно-властным кивком показал всем на дверь. Чернецов как сдуло, а игумен закопошился, медлил, ловил взгляд Димитрия. Тот отворачивался. Всеволод с гневным изумлением содвинул брови, и игумен удалился — с видом, будто вспомнил что-то и заспешил за делом.

— А вот тебе помощь Господня во сто крат надобнее!.. С Москвой не балуй, дабы Треславлю худо не случилось; но и поддаваться ей следует с умом да с оглядом. Люди московские до мздоимства охочи и мастера в этом деле, но и до власти жадны, так что смотреть за ними надо внимательно. Грамотных людей у нас мало для сего... К учельне ты, по всему, равнодушен; я возьму её себе, как построюсь. Мелетия и книжницу к себе, пожалуй, сейчас заберу; пущай грек у меня в скиту живёт, в учельне больше порядку будет...

Всеволод вдруг замолчал на полуслове. Ещё за миг до того в голове кипели слова, множество важных и нужных слов, которые он хотел на прощанье сказать брату, заступавшему на его престол — да сказав только малое, он горестно поразился, что говорит вовсе не то, что следовало бы говорить  в такую минуту. Он ведь уходит служить Богу!.. Он вскинул взор на Димитрия. Брат смотрел на него холодно, с нескрываемым нетерпением, с досадою на это докучное словоговорение, вовсе ему не нужное, и косился на дверь.

— За тебя и за княжество наше, и за Русь Святую молиться буду денно и нощно, — невнятной скороговоркой произнёс Всеволод, больше для себя — чтобы после не укорять себя за недосказанное, — нежели для брата, который и не слушал его. — А ты не попускай лукавому...

Заметались огоньки в лампадах пред иконой Богородицы. За спиною мягко шорохнулась и отворилась дверь из бокового хода. Всеволод успел заставить себя не дёрнуться, а спокойно поворотиться, хотя внутри взыграл мгновенный испуг. Отвесив Димитрию поясной поклон, в дверях там стоял Касьян Кожемякин. Князь набрал было в грудь воздуху, чтобы окриком выслать его прочь, да во-время осёкся: сообразил, что уже не вправе, не вправе распоряжаться над братниными слугами... На Всеволода Касьян даже не глянул — острым, как кинжал, взглядом лишь скользнул молниеносно по его фигуре где-то на уровне живота; преданно поймав взор Димитрия, произнёс хрипло:

— Гермоген, княже...

— А-а, владыка уже здесь? — радостно воскликнул Димитрий. — Где же он, где?!

— Не слушаешь меня, Бог с тобой! — возвысил голос Всеволод по уходу Касьяна. — Последний завет прими, брате!

— Да будет тебе... Ну?

— Пошто простил Тёшку Лютого, вора неисправимого? Пошто на службу его к себе взял? Неслыханное ведь дело! Прогони, пока беды не накликал на Треславль! А справнее всего четвертовать его, лиходея! Брате! Не по чину княжьему ребячишься!

— Это ты мне велишь не ребячится?! — звонко, по-бабьи, вдруг выкрикнул Димитрий, и его маленькое, как у подростка, личико с едва начавшей пробиваться бородёнкой, исказилось злобно-радостно. — Ну, полно, полно!.. Ступай, братец! — Он захватил Всеволода в крепкое объятье и расцеловал его.

От дверей к ним, возя концом посоха по полу, шаркал преувеличивающий свою дряхлость и хромоту архиерей Треславльский Гермоген, походивший на колдуна своей заросшей до глаз личиной с хитрыми, пронзительно-умными глазами, по-молодому сверкающими.

Торжественный молебен на всхождение Димитрия был назначен на час пополудни; Гермоген прибыл по последним приуготовлениям... Всеволод молча принял его надменно-равнодушное благословение, поцеловал гладкую пергаментную руку и ушёл. В дверях Касьян помедлил, прежде чем посторониться и дать ему дорогу. Всеволод, стиснув сердце, сделал вид, что не заметил этого.