V. СУХУДЯПУ. БОЙ У САНДЕПУ

Мы шли на юг, проходя последние, находившиеся в наших руках, версты железной дороги. Рядом с нами, впереди и сзади двигались густые колонны обозов и артиллерии; навстречу тянулись пустые повозки и арбы транспортов.

Возле моста через Хунхэ была толкотня. Пропускали по очереди и добиться ее было трудно: многие ждали часами. Нам повезло. Обогнув толпу обозов, мы подошли к самому раструбу моста, быстро перешли его и двинулись по южному берегу реки на запад.

Справа вьется в древнем русле горная речка Хунхэ, то узкая, быстрая, то дремлющая в омутах. - Слева ровными, правильными грядами уходят вдаль мерзлые поля. Кое-где по межам небольшие рощи. Деревья их наклонены в одну сторону - словно сговорились расти косо... Но нет - они не сговорились. - Это приказал им владыка - океанский ветер.

Шли целый день. Начало смеркаться. Синие сумерки залили дали; морозный день печально угасал. Изредка издали доносились далекие орудийные выстрелы.

Ко мне подъехал товарищ.

- «Смотри» - сказал он, указывая на наклоненные деревья; «близко океан, а мы никогда его не увидим...» Я не отвечал. Понятно - мы не увидим океана!

Зачем?!.. Зачем здесь, на этой чужой равнине затерялись наши славянские жизни?.. Какой вопрос они решают?

Продолжение. Начало см. «На русских просторах» № 2(11), 2012 г. В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация (Прим. ред.).

53

За что умирают?!..

Для них ли шумит океан?

Нет! - Только одна мечта, как мираж встает из мглистых вечерних испарений давит гнетущею тоскою, жаждою жизни... Там... там нахохлившаяся деревеньки среди скудных полей ждут нас и плачут, плачут тихими далекими слезами и молятся, молятся своему Богу о нас, говорят ему о скорбях...

И в этот вечер, подъезжая к новому неизвестному, мы были грустны и тихи... как люди, уходящие от жизни, мечты...

Вот она за пригорком... вот опять мелькнула... еще... еще!., и скрылась...

Когда мы подъехали к Сухудяпу, запад погас, настала ночь.

Пошли искать отведенные для нас фанзы. Их не оказалось: другой госпиталь прислал своих квартирьеров и занял их.

И узнать не у кого - всюду темно. Наконец набрели на освещенную фанзу. Там мы застали трех офицеров артиллеристов из отряда генерала Мищенки. Он только что вернулся из набега на Инькоу и опять уходил, а офицеров оставил здесь продать фураж и произвести расчеты.

Они праздновали Рождество. На столе стояло маленькое хвойное деревцо, все разукрашенное золотыми безделушками; вокруг него - водка, консервы. Из угла неслись бойкие, разнузданные вопли граммофона, лихо кричавшего шансонетку.

Они радостно приняли нас и указали где найти коменданта деревни. Подходя к его двору, я услышал похоронное пение. Посредине двора стояло три стола - на них три гроба.

Сзади толпа молящихся со свечами в руках. Белые, желтые светы вырывали из мрака угрюмые лица, серые груди шинелей, блестящие пуговицы.

Огнями переливалась ряса священника; он ходил вокруг столов, бряцал кадилом и жалобно пел жидким тенорком. Ему подпевала толпа.

Пламя свечей не колебалось. И так понятно было, что гасла молитва здесь же, не выходя из этого двора, в холодной тишине мрака. Так было понятно, что люди пели ее только для себя... Необходимо было петь заветные скорбные песни - это читал каждый в своем сердце.

Это была панихида по убитым во время набега на Инькоу товарищам офицерам, трупы которых Мищенко привез с собою.

Комендант, покидавший с рассветом деревню, ничего не мог указать мне, и я вернулся к своим, ужинавшим вместе с офицерами. Среди них, выделялся молодой хорунжий. Перед самой во-

54

йною он кончил военное училище и прямо со школьной скамьи попал в действующую армию, был при первых стычках, участвовал во всех боях, отличился своею находчивостью и храбростью.

У него было мужественное, красивое лицо с откинутою волною вьющихся пепельных кудрей, юркая сухая фигурка и странные глаза. - Казалось, что они открыты больше, чем у других людей.

На следующий день прибыло начальство, удалило квартирьеров госпиталя, занявшего предназначенные нам фанзы, и мы начали устраиваться. Нас торопили - очевидно со дня на день ждали событий. Долго пришлось чистить фанзы. И так в них было много грязи, а стоявшие казаки превратили их в хлевы.

Весь мусор выносился на улицу, смешивался с соломой и навозом, заполнявшими дворы, и сжигался. Грязные стены фанз спешно белились, прорванная бумага окон заклеивалась; строились очаги для питательных пунктов в деревне и чайных возле железнодорожной ветки, проходившей мимо.

Генерал Солнцев поселился с нами. Несколько раз в день призывал он меня к себе, спрашивал какое количество людей я могу принять, накормить обедом, напоить чаем; достаточно ли у меня мяса, хлеба?

Он обязал меня сейчас же завести большие запасы продовольствия. Его беспокоило отсутствие отрядов Краснаго Креста, нищенская обстановка и холод наших фанз.

11 января стояла невообразимая суета. - Всех сбили с ног. И все спрашивали - все ли готово? Нет ли в чем недостатка? Хватит ли продуктов, белья?

Приказали очистить ряд необитаемых фанз во второй линии и приспособить их для ночевки легко раненых. Прибыли долгожданные отряды Красного Креста и начали устраиваться рядом с нами.

Целый день прошел в суете и, когда наступала свободная минута, становилось жутко: кругом тишина, здоровые люди и тихое поле, а мы... готовим перевязки, приют для искалеченных, пищу для голодных, могилы для мертвых. В этом расчете была чудовищная жестокость войны.

- «Готовьтесь» говорили нам. «Сейчас начнется бойня!»

Вечером генерал потребовал меня к себе. Он целый день провел с нами, внимательно выслушивал донесения, медленно отдавал приказания, но в глазах его блестел нервный огонек и непонятная печаль сопровождала все его действия. То, что я услышал от него, было более чем странно - генерал требовал, чтобы я принял в свой денежный ящик находящиеся у него на руках суммы.

55

Их оказалось всего на всего 2700 р., и приказание это было непонятно. Но он настаивал, чтобы деньги были приняты немедленно, чтобы ему выдали расписку в приеме их и сегодня же об этом отдали в приказе. Я вызвал разводящего, втащили в фанзу мерзлый денежный ящик, и церемония приема денег была исполнена.

Ясно было, что на завтра ожидался бой. Поздно вечером приехал из Мукдена артельщик с повозками, нагруженными грудами припасов и при свете фонарей с возов сбрасывали замерзшие, словно каменные куски туш, мешки с солью, сахаром.

Долго просидел я в своей канцелярии и поздно, глубокою ночью, вернулся в фанзу.

Я жил вместе с генералами в длинной и высокой комнате, разделенной пополам прозрачной перегородкой из циновок.

В фанзе было темно. - Генералы и их штаб спали.

Тихо, чтобы не разбудить, пробрался я на свою койку, и сняв верхнее платье, лег.

Не спалось.

Темнота и тишина не успокаивали - в них кипели вопросы и образы. Они давили меня, я метался по кровати, не мог уснуть. Зажег спичку, чтобы закурить папиросу, успокоиться.

Вы не спите? - спросил генерал.

Не могу заснуть.

Я тоже. Всю жизнь мучался бессонницами, а теперь совсем перестал спать...

Нестройный, могучий залп орудий грянул вдали, - словно ветер пахнул по бумажным окнам нашей фанзы.

Слышите? - спросил генерал.

Слышу...

Вы знаете, что это? Нет.

Это сигнал к общему наступлению. Сейчас начнется бой. Три часа теперь?

Зажег спичку. «Три часа!» Сна не было.

Накинув полушубок, я вышел на двор. - В туманные темные дали тянутся поля, покрытые тонким белым слоем только что выпавшего снега. На белом фоне полей, черные узоры деревьев. -Они идут вдаль - в предрассветные туманы.

Из сизой мглы мутной, сонной дали выскочили яркие языки пламени. - Это наши осадные орудия послали в сторону непри-

56

ятеля звенящие массы металла. И громовой раскат залпа потряс предрассветный холод.

Мороз так и шипит. - Я вернулся на свою постель, закутался в мягкий полушубок и сразу заснул.

В шесть часов разбудили. Надо получить громадные котлы для варки пищи тем, кто будет ранен. А их будет много: с горизонта неслась частая орудийная пальба.

Для получения котлов от этапа необходима была записка, подписанная генералом.

Я написал ее и видя, что он не спит, а приподнявшись на походной кровати, пишет что-то в своей записной книжке, - подошел к нему.

«Что такое!» - спросил, он очнувшись.

Я объяснил.

А! Хорошо! Значит и котлы будут?

«К девяти часам будут вставлены в очаги».

Он подписал записку, и я вышел, чтобы послать подводу.

На дворе меня уже ожидали: - многое нужно было сделать. Только что я начал отдавать приказания, как ко мне, весь бледный, подбежал солдат.

«Ваше Благородие! Ваше Благородие!» кричал он задыхаясь, растерянно.

Необычное было в его крике.

«Что такое?!

«...Генерал застрелился!» «Какой генерал?!» «Генерал... Солнцев!»

Я вбежал в фанзу. - Она была полна народом. Свесившаяся вялая, холодающая рука его находилась в руке испуганного врача. «Кончено... » сказал он тихо.

А солнце вставало, и с каждой минутою бой у Сандепу разгорался... Поле свистело, жалобно ныло. - Там в воздухе лопались, рвались с неистовым треском снаряды. И чем светлее становилось, тем жесточе, тем безумнее взвивался вихрь смерти. Словно не солнце вставало, а она холодная открывала свои безразличные, светлые глаза.

Мы смотрели в поле, откуда несся безумный рев боя, оглядывались невольно на только что остывшую жертву отчаянья, и ждали... Далеко носилась смерть, - а за широким размахом ее косы было тихо и пусто.

Лихорадочно работали мы, делая последние приготовления для тех неизвестных, которых коса смерти не сметет бесследно,

57

от которых останется еще что-то... Что? - страдание?.. ужас?.. Не все ли равно!.. Останется что-то человеческое.

Но поле было пустынно, земля бела и безмолвна, только воздух, надрывался в жестокой песне боя.

Целый день провели мы подавленные.

...«Я не мог принять раненых так, как они того заслужили, а потому должен умереть первым»... писал он в своей записке...

Непонятно: их нет!... Поле пустынно!... Мы готовы! Где же они?!

Вечером я зашел к знакомому хорунжему. Мы условились, что он продаст мне необмолоченные головки гаоляна, и я оставил его за книгой, в которую он вписывал свои расходы и вырученные за продажу фуража деньги.

К вечеру мы переселились в другой двор, оставив тело генерала в большой фанзе.

Мы поселились в богатом дворе старшины деревни. И дом, и вся утварь были старинной, драгоценной работы. Прихожая центрального дома украшена старой божницей, затейливо обрамленной тонкими кружевами из разноцветных бумаг; двери - выпуклыми инкрустациями; стены - спокойными, выцветшими от времени картинами. Устали мы от ожидания и быстро уснули.

Утром разбудили...

«Раненые»?!

«Нет - насчет фуража»...

Поле по-прежнему выло. - И странно было, глядя в это пустое, белесоватое небо сознавать, что в нем невидимо летают воющие массы металла... Какая масса металла в воздухе! - От этого он и воет.

Из поля никто к нам не шел, но у нас была своя новая жертва: - застрелился хорунжий с более открытыми, чем у других людей глазами.

Узнав, что генерал покончил с собою, он пошел посмотреть, долго стоял перед холодным телом, словно любуясь и сказал: «Хорошо!»

Ночью пил и бил своего денщика.

Утром закончил записи, пообедал - потребовал водки, напился, лег в ту же и позу, как генерал - и пустил себе в левую сторону груди две пули.

И теперь он лежал на канах, закинув свою красивую, храбрую голову, и смерть еще шире открыла его загадочный глаза.

На белой груди алело пятно, пробитое пулей. На коленях перед канами, прижавшись лицом к сапогу хорунжего, рыдал денщик.

58

А поле ныло, изнемогало от воя. И, ни одного человека, - ни всадника, ни повозки не видно в нем! Никто не шел в бой, на помощь, никто не возвращался!.. Словно нельзя было нарушать девственной пелены тонкого снежного слоя.

И страшно нам стало в нашем бездействии. Невозможно оно! - Эти дни требуют крови! - Нельзя быть зрителем!... невыносимо!! лучше кончить!... Это такая пустота!...

И мы почувствовали, как манит, как тянет, как влечет к себе пустыня смерти, как невозможно жить в этой сфере ужаса, как просто и легко найти избавление!...

Мы замечали в глазах друг у друга непередаваемое ощущение ужаса жизни: - глаза, страдая, блестели; стали темнее и глубже. И, чувствуя ужас, мы боялись, что кто-нибудь из нас уйдет.

И стали дружнее и тише в этот день.

О том, что делалось впереди, мы узнали позже...

Шел бой на равнине, плоской и белой; на пашнях, размеренных правильными линиями гряд, ровными мерами.

Вдали стояли купы деревьев. Бороздя небо непрерывными гудящими волнами, взрывал пашню, разрывая белую пелену черными дырами, лопаясь в воздухе, неслись снаряды. Низко над полем, шипя. бежали пули.

Цепи перебегали вперед, оставляя черные следы на белом покрове и каждый раз, когда поднимались, многие, пронзенные невидимыми пулями, падали и оставались... А цепь бежала и снова ложилась. Над оставшимися быстрыми струйками неслись жгучие пули; стояло небо спокойное, ясное, синеющее от вечера.

И теплые от жизни тела хватали холодные, незаметные силы.

Из них вытекала кровь, она капала красная, теплая, на белое, холодное, на мерзлые комья земли и становилась твердой.

Жизнь холодела, меркла внутри; глаза делались мутными и смотрели не в небо, а в себя, внутрь.

Вопрос о жизни решался просто: вытягивалось тело, в него входил мороз смерти, а мороз холодного зимнего вечера превращал маленькое, теплое человеческое тело в холодный твердый камень. И там, где прошли живые цепи, на оскверненной белой пелене лежали эти камни, памятники отлетевшей жизни, и черты их синих замерзших лиц были не те. Синева меняла их очертания.

На следующий день прибыл первый транспорт раненых - он попал в Сухудяпу случайно, - сбившись с дороги. Начальник был радостно изумлен, найдя два совершенно свободных госпиталя, а мы жадно поделили раненых и принялись за работу. В этом не

59

большом количестве доставшихся на нашу долю искалеченных людей была жгучая обида.

Работали мы даром! Все пройдет мимо нас! Мы лишние!..

Но вечером дошли слухи, что по темным дорогами со всех сторон движутся к нам длинные вереницы повозок, наполненных полуживыми людьми. Говорили о том, что все соседние госпитали завалены ранеными, не хватает мест и рук. ..

Мы стали напряженно ждать, вывесили фонари у околицы деревни, выходили в белое поле и в темноте надвигающейся ночи жадно ловили звуки движенья обозов... Тихо... Неужели и они пройдут мимо?!..

Глубокою ночью ожил наш госпиталь.

Забегали по деревне огни фонарей; ровными, белыми, матовыми квадратами засветились широкие окна фанз. Тишину ночи разорвали крики, треск повозок, удары кнутов.

Суета, путаница, неразлучные с ночью!...

А повозки, двуколки все шли, шли - и наконец запрудили темные улицы деревни.

Воцарился хаос. - Перепутались повозки. Свободные мешали подходить к не снявшим с себя свой страшный груз. Легко раненые сами вылезали, блуждали по фанзам и ложились, где находили место, а люди, лишенные возможности подняться и двинуться, лежали на морозе и жалобно стонали сквозь зубы.

«Хо-о-о-лодно»!

«Возьмите, возьмите меня - ознобился»!

Из-под холщевых навесов двуколок неслись проклятья и ругань.

«Вот уж час, кричал один: смотрю на фанзу - и не берете. Возьмите же меня, ироды, ведь замерзну»!

Фанзы наполнились. И несмотря на страдания, перекосившие лица - как сладостно отогревались люди в тепле, как жадно пили горячий чай! Говорили тихо, подавленно... А те, у которых боль достигала до непонятных нам размеров, каждое дыхание которых было непрерывною острою мукой; эти люди - нет! - страдания, принявшие образ тел, лежали на носилках и койках, глядели в темный потолок, выли жалобно, жутко выкрикивали...

Операционная работала. К ее порогу подносили все новых и новых. .. Между белыми халатами врачей и сестер в белой сияющей комнате, темные пятна страдающих людей; темные, грязные тела.

Работали всю ночь. Утром был подан поезд; приказали как можно скорее освободить госпиталь для приема новых партий.

60

Мы погрузили большинство раненых, перевязанных за ночь, накормленных утром.

Поле было тише, выстрелы реже и дальше. Приходили новые партии, мы работали и не заметили, как бой замолк.

Вечером прибыло много легко раненых; все они были перевязаны.

Едва успели накормить, как получили приказание посадить их сейчас же в проходящий поезд. Он стоял на разъезде перед деревней в пустом, вечереющем, морозном поле и казался огромным. Мест было мало, все вагоны были переполнены, но начальство требовало, чтобы наша партия была посажена. Долго тянулась посадка; люди стояли покорно и зябли. Раненые уже посаженные в товарные вагоны не открывали дверей, боясь лишиться дорогого тепла. Приходилось чуть не силой, под крепкую ругань солдат, открывать каждый вагон, чтобы поместить в нем еще несколько человек.

Раненые, еще не посаженные в поезд, были робки и апатичны, лица их выражали полнейшее безразличие, словно все уже кончено.

Они бросали на пашню свои ружья, шашки, подсумки - все, что отягощало их.

Наконец последний был помещен. Поезд тронулся, и мы начали собирать по полю ружья, патроны и шашки тех, кому они не нужны более.

Проходящие говорили нам, что убитых и раненых много, что один корпус выбыл из строя, что войска наши далеко ушли вперед.

«Дорогою ценою купили мы этот успех»!

Но поле молчало, и тишина его была подозрительна.

На следующий день прибыла еще небольшая партия, а дня через два или три работа кончилась, скончавшихся - похоронили, перевязанных - отправили в тыл.

Вереница поездов и транспортов прошла, и наступила тишина, изредка прерываемая далекими орудийными выстрелами.

И узнали мы, что наши отступили, генералы переругались и командующий, самовольно покинув нашу армию, уехал в Петербург, что бой бессмысленно сорвался, а те несчастные, которым мы оказали приют и помощь - были жертвами вопиющей «ошибки».

Они доверчиво проливали свою кровь, чтобы еще раз выказать миру все убожество мысли и знания своих предводителей, забывших на теплых местах азбуку военного дела; забывших, что они выехали не на уморительные маневры для старых генералов, а на бой со врагом.

Играли в солдатики!!...

61

Жестокая судьба! Эти искалеченные люди - были ошибки, страдающие ошибки!

И ужас охватил нас и мы спрашивали друг друга - «что ж это такое?»

Но ответа не находили.

Тихо зажили мы в своей деревне - словно на хуторе. Работы не было, но мы готовились к ней, улучшали фанзы, чистили деревню, поставили юрты, возобновляли запасы продуктов.

По вечерам, за ужином все собирались вокруг стола. Появилась гитара. Пели песни далекой родины, печальные романсы.

Но бой у Сандепу оставил глубокий след. И в наших словах и действиях была новая печаль. Мы почувствовали, что мы обречены...

Часто ездили по окрестностям. Всюду стояли войска, мимо нас проходили новые части, только что прибывшие из России - и через месяц не было заметно бреши, оставленной преступным боем

у Сандепу.

О ней говорили лишь тихие кладбища, разбитые там и сям за околицами деревень, воспоминания и та печаль, что выросла в душе, печаль обреченности.

Я часто ездил в Мукден. Он был красив в это время: седой Китай праздновал день своего рождения - новый год.

Он разукрасил свои улицы феерическими башнями, фонарями, превратил магазины в храмы, зажег массы свечей и курительных палочек своим богам, надел праздничные одежды, волновал многолюдные улицы пышным роем процессий, шумными дикими завываниями оркестров.

И глядя на радостные краски и мишуру, на торжественное празднование наступления нового года - такого же, как прошлый и будущий - я думал о том, как велик, как могуч Китай. Не шелохнется его масса - чуждыми нас волнами льется его жизнь!

Как ничтожна наша борьба - перед его покоем! Вот издали глухо доносятся орудийные выстрелы и тухнут в ликующей толпе, катящейся по улице за нарядной процессией... Как странно! Там такая яркая кровь... Здесь такая яркая радость!..

Возвращаясь вечером в свой кружек, обвеянный печалями - я рассказывал как пышно празднует Китай день своего рождения и мои рассказы казались странными. Я говорил о другом мире.

Мы продолжали жить мелкими радостями и печалями маленькой семьи, готовые для будущего и мало думая о нем.

Далеко на севере, возле Гунчжулина, кавалерийский отряд неприятеля разрушил мост и прервал железнодорожное сообщение.

62

Ждали дальнейших кавалерийских нападений, а потому нашу деревню, в которой помещались артиллерийские и интендантские склады - усиленно охраняли. Еще летом она была укреплена окопами, и теперь ночью мы были окружены заставами, расположенными у всех выходов из деревни и разрывов окопов.

По вечерам, окончив дневные работы - мы часто бродили по окраине деревни.

В сумраке холодных вечеров тянулись черные стволы деревьев. Тонкие ветви повисли в холоде. Стояла тишина. Жизнь замирала. Мы бродили молча. Изогнутые крыши китайских фанз темными, неподвижными пятнами стояли вокруг нас в густеющем мраке. Вдали по межам также тянулись деревья, и теплые краски стирались и меркли в тускнеющем небе.

На горизонте между ветками, рвутся шрапнели. Не слышно выстрелов, но виден яркий блеск разрывов...

Словно ракеты!

Что делается там?

Но на душе спокойно. Вопрос о смерти стерт - она проста. Проста как эта ночь без красок, без очертаний, призраков. .. А жизнь?

Да - жизнь прекрасна! В глубине души растут цветы не созданных творений, там замыслы кипят ... Волшебные стенанья нездешней музыки несут густые волны любви к подножью счастья...

Как хорошо из мрака этой ночи смотреть на прошлое - оно тепло... И неужели застынет как эта твердая, безмолвная земля, моя мечта - и сам я превращусь в холодный, синий камень?!..

Тихо... Там - вдали меж ветками блестят шрапнели.

Как помню я все эти вечера!

Да счастье блестит так часто в кровяной оправе! Но что же дальше? Скоро ли новая волна? Кинет ли она нас вперед, бросит ли назад? Может быть, мы ее и не почувствуем?!.. Должен быть бой, скоро, на-днях!

Снова завоет поле, снова польется кровь и будет литься, литься! Будет много, много крови. Будет страшный бой, пред которым все прошедшее - шутка. Он будет и без вопроса «зачем?»

Мы чувствовали это и в глубине души твердили «скорей, скорей конец!»... Мы чувствовали себя обреченными.

Чаще стали бороздить пустое поле ординарцы, развозя приказания, замечалась суета, торопливость, предшествующая бою.

Но видно было, что волна поднимается с другой стороны, что мы готовимся принять ее.

63