Утром 7 марта мы подошли к Гунчжулину. Нас сейчас же поместили в землянках, похожих на мукденские могилы, и приказали начать работу.

88

Снова забился по ветру наш флаг, снова на носилках начали носить к нам искалеченных и больных людей.

Через несколько дней освободились казармы пограничников на северном крае Гунчжулина и нам предложили принять их. Вяло принялись мы за работу.

Безумие прошлого, его кровавость тяжелым кошмаром давили наши души. Не было сил подняться. Не на что опереться! И подчиняясь течению времени, отдаваясь жизни, шедшей помимо нашей воли, покорные и скучные, говоря друг другу о том, как мы измучены - мы вяло взялись за работу.

Скучная весна, наступившая после бесснежной зимы, медленно освобождала замерзшую землю от холода, поднимала над нами купы облаков, они плыли днем - белые, вечером - озаренные пурпуром зорь.

Ночью, когда на черном небе мигали звезды, на юге блуждал острый луч прожектора, ища врага.

Но враг был далеко: мы уже не слышали раскатов артиллерийского огня.

Тишина стояла, а мимо нас, по железной дороге, один за другим шли поезда к передовым позициям, подвозя здоровые, сильные тела.

Жестокая рука чудовища вливала новую, свежую кровь, вместо вытекшей, запекшейся; ставила новых, здоровых людей на места тех, что гниют в мукденских могилах, корчатся в муках по госпиталям тыла.

Она работала каждый день!

И каждый день к нам приносили страдающих людей. Мы помогали им и отправляли на север недужных: гнали назад, на родину темную, испорченную, венозную кровь.

И в чередовании волн алой крови, текущей к югу, с волнами темной, гонимой нами на север - чувствовалась пульсация громадного тела, которое, быть может, завтра снова истечет кровью.

С этой пульсацией сливалось мерное движенье буден, гнетущих, подневольных - они медленно шли вдаль, их длинная цепь должна оборваться новым потоком крови...

У нас были будни, печаль, тишина, а там, на далекой родине, за таинственным Байкалом - поднималась другая волна - могучая, бодрая волна крови, закипавшей в жилах родного народа.

При мысли о ней волновалась бурно и сильно наша кровь и, зная, что там победа, что там легко и светло умереть - мы изнемогали от сознанья, как жестока и бессмысленна предстоящая нам смерть...

89

Весна перешла в лето.

Потянулись летние будни, то жаркие, то задернутые мелким ливнем периодических дождей.

Ожили тихие поля. Могучие нивы гаоляна с каждым днем все выше и выше вздымали свои тучные верхушки. Тяжелыми гроздьями свесились плодоносные колосья чумизы.

Буйно росла трава; ликовали растения!

А мы, не сеявшие наших посевов, не радовавшиеся никаким всходам - были разобщены невылазною грязью.

Выбиваясь из сил, тащили мы по ней свои клади, топя лошадей и повозки в разлившихся ручьях, размытых ложбинах.

С любопытством, не смея верить в успех, следили мы за печальным ходом нашего флота.

Смутною волною, шепотами неясными дошли до нас первые известия о Цусиме.

Оправдалось!.. И там смерть!..

Мы видели ее здесь - на твердой земле. - Теперь смерть в соленом Океане!

И также жадно, также спокойно и холодно, взяла она там свою бесславную жертву!

Повеяло концом войны, а будни шли. По-прежнему катились мимо нас поезда, неся тысячи жизней вперед; по прежнему ежедневно отправляли мы на север больные человеческие тела.

И не было, не было конца!

В атмосфере этих печальных дней пышно расцвели знакомые цветы, взлелеянные на родной ниве.

Началась бумажная война, игра в солдатики. Посыпались тучи циркуляров, запросов, всевозможных наставлений. Мои полуграмотные писаря ожесточенно писали с раннего утра до глубокой ночи. Не хватало времени на насущное дело - надо было «отписываться».

Начались начальственные объезды, смотры и разносы. К ним готовились с такими же ухищрениями и опереточными мошенничествами, как и на родине. Приезжали наши родные генералы, и, как ни в чем не бывало - по-прежнему наивно учили докторов делать операции, хлебопеков месить тесто, кашеваров варить суп.

Неотданная зазевавшимся солдатиком «честь», какой-нибудь незаметный в обиходе пустяк, вызывали бури.

Они ездили, чтобы делать «указания» и наполняли своими глубокомысленными замечаниями длинные листы приказов, -служащих оправдательными документами их деятельности.

90

Произносились «для подъема» речи. И даже в этом праздном красноречии не прозвучала ни единая нотка истинного подъема и таланта!

Бессмыслица нашего положения наложила тусклую печать бездарности и покорности на все...

А как блестяще шла в эти дни кампания получения орденов за подвиги!..

Тихо поднимались шепоты о мире. С каждым днем они принимали все более и более сильный, утвердительный характер.

Проведя день за работой - мы часто уезжали вечером в даль, к синеющим сопкам, блуждали между высокими стенами шумящего гаоляна, спускались к речкам, вьющимся в ложбинах; крупною рысью мчались по горным дорогам, усаженным деревьями; останавливались у тихих могил, дремлющих в рощицах, проезжали мимо старых хуторов и поселков, разоренных, разрушенных нашим близким соседством.

Сторонясь от нас, пряча женщин и сокровища - тихо вел седой Китай свою серьезную, жестокую жизнь, хмуро глядя на нас косыми глазами.

Мы заходили в его храмы, слышали его молитвенные призывы, удары старых колоколов и литавр, видели спокойную фигуру Будды под лазурным пологом, украшенным золотыми звездами - и все это было так понятно здесь, на этой равнине, у этих сопок, под этим спокойным небом, близ мирных селений и хуторов древних землепашцев.

Эти города, деревни и нивы были так прочно прикреплены к этой земле, а он, великий Учитель, освобожденный от страданий, холодный, великий и безрадостный проповедник Нирваны - так мощно упирался ногами своими о твердую землю Востока.

Мы возвращались домой, любуясь пышными, чарующими закатами, пурпурными гирляндами облаков, озаренных ушедшим солнцем.

За нами - в синеве густого мрака, зажигались огни хуторов и кумирен, костры наших войск, разбросанных по равнинам.

Костры горели яркими, золотыми факелами; лизали жгучими языками мрак, кидали в него снопы искр - резали глаза своим беспокойным блеском.

И как мягко, как спокойно расступалась мгла перед большими четырехугольными полотнами окон китайских фанз. Бумажная, матовая пелена, ровно освещенная огнем внутренних светильников - была так близка и понятна этой тьме.

91

А если вечером не удавалось уехать к далеким сопкам - сидел я в своей душной комнате, смотрел на набегающую с востока мглистую волну мрака и думал о далекой родине.

* * *

Тихое, ровное, мертвое небо, печальное небо Востока! Сжигая заревами запад, ушло от тебя солнце и ты темнеешь, меркнешь.

Синий сумрак поглотит твои краски, пеплом звезд подернется твоя темнеющая твердь.

Глубже станет мрак - и ярче заблещут звезды... как воспоминанья.

Жди своего часа до предрассветного холода. Далекий свет пробудит твои темные, сонные дали и неумолимое, как жизнь солнце, сжигая туманы, врежется в тебя пламенным шаром.

Люблю я вечернее небо, печальное небо Востока, в эти тихие минуты, когда ушло уже солнце, когда жизнь притаилась, а оно, могучее, безучастное глядит на меня своею огромною степью, -глядит без глаз, не моргая, как ужас...

Медленно тянулись переговоры о мире. Жадно ожидали мы их окончания. В передовых линиях шли мелкие стычки. Изредка приносили раненых, но большинство, попадавших в госпиталь были несчастные, над которыми жестоко и бессмысленно посмеялся случай.

То пьяный офицер свалится с поезда и ему отрежет ноги; то спившийся от тоски казак; то дипломат, заразившийся черной оспой; то денщик, раненный своим властелином; то часовой, подстреленный хунхузом, доверчиво дремавший у ненужнаго уже окопа; то солдатик, с разбитым китайцами за кражу овощей черепом, или умирающий хунхуз, приговоренный к расстрелу.

Много их было!.. И чем дольше лился поток буден, тем больше и больше прибывало к нам этих несчастных.

А жизнь становилась с каждым днем душнее и в этом спертом ужасе с каждым днем расцветали дурманные цветы произвола, насилия, самодурства и хищничества. День ото дня они взвивались все краше и краше!

Мир был необходим, - об этом говорили: и подавленная воля армии, и неурядицы, царящие в ней, и бестолковщина, которая царствовала во всех приказаниях.

И что теперь возможно сделать?!

92

Все было проиграно.

Каждый день вставали рано, садились в тени сарая у пустой бочки от сахара и ждали посланного за газетой. Увидев его, спешили навстречу, жадно хватали газету, читали вслух...

Но вести о мире шли медленно...

А другая волна, торжественная и юная все выше и выше поднималась из недр народа. Манила она нас к себе своим светлым шумом веселого прибоя, свежею силою. И так хотелось прильнуть к ее лазурной выси нашим усталым душам.

Наконец - мир заключили...

Какая радость! Волны пронесшейся мимо нас алой крови, не прольются!

Останутся! Послужат родине!

Длинными неделями тянулось время до ратификации. Мы стояли недвижно, словно ничего не изменилось.

Получались по-прежнему груды запросов и распоряжений, в них кое-где упоминалось о переходе на мирное положение, о возвращении на родину - но это казалось далеким, несбыточным.

Мы понимали, что невозможно скоро перевезти по узкой полосе железной дороги массы войск, раскинутых в Маньчжурии.

Когда-то придет наша очередь?! А мимо нас не переставали проходить поезда, полные новых сил.

И началось бессмысленное махание кулаками по воздуху. Старые генералы, показавшие свои силы под Мукденом, начали бить себя «в перси» и, рассекая воздух кулаками, требовали немедленного восстановления кровью поруганной чести родины и армии. Они жаждали боя решительного и жестокого «во что бы то ни стало!»

Многие, пораженные позором, до которого дошла родная страна, искренно увлеклись проповедью запоздалого отмщения и пламенно хотели увлечь армию в позор новых поражений.

Ратификация состоялась.

Волна, поднявшаяся на родине, взвилась с новою силой. Все опрокидывая, все заливая, она ширилась, росла и гордо несла на гребне своем свободу новой жизни.

Как мечтали мы в тишине вечеров наступившей осени о возрождении!

И как мучительна была эта бездеятельность, размеренное чередование буден! Их столько прошло - и сколько пройдет еще до той минуты, когда поезд, неведомый, но милый поезд, идущий на север, повезет нас к родным местам!

Армия двинулась на зимние квартиры. Черными полосами по ложбинам, по нагорным дорогам проходила она мимо, отдавая нам

93

своих больных и случайно искалеченных людей. Она двигалась тихо, спокойно, в порядке.

Неожиданно движение поездов остановилось. Узкая полоска рельс, связывающая нас с далекою родиной, затихла.

Телеграфные проволоки, не пережженные огненными словами о наших смертях и поражениях, безмолвно повисли в воздухе.

Могучая волна народного гнева, рожденная нашими печалями и поражениями, опрокинула все - и мы осиротели.

Не понимая - догадывались, радовались, ужасались...

И чудовищные сплетни расцвели как злые цветы, пугали нас своею кровавостью, жестокостью; манили своею тайной; радовали вихрем могучего расцвета сил.

И всему мы верили!.. Так необходимо было верить!

Тщетно каждый день посылали мы к вагону «Вестника Манчжурских армий» - типография не работала, телеграф не приносил никаких вестей и мы жадно упивались радостями и горестями быстро растущих и меняющихся сплетен.

20 октября вечером - весь в грязи, прибежал к нам солдатик и принес мокрый, тонкий лист газеты.

Мы осторожно развернули его, чтобы не разорвать; бережно разгладили на столе и прочли манифеста 17 октября.

Какое счастье! Дожили!!..

Как блестели глаза! Как весело провели мы этот вечер - единственный в угрюмом ряде!.. Словно и мы были борцами за счастье родной земли!

И слова одиноких скептиков, говоривших за ужином о новой ловушке, были возмутительны. Дружным хором, захлебываясь от счастия, мы опровергали их.

- «Нет - это не ложь! Разве мы мало страдали?!..»