Темная ночь - такая же как та, когда нас гнали из Сухудяпу. Костры кругом и зарева, как пятна золотые, режут мрак, и в темноте ругаются и кричат люди - и кричат паровозы, заглушая человеческие голоса. Толкотня, стук, треск повозок. .. По знакомой дороге идем мы к стенам старого Мукдена. Вот и глиняные ворота - здесь надо сворачивать на Мандаринскую дорогу, но масса обозов тянется уже по ней: нужно ждать очереди.

Ничего не разберешь в темноте, а тут еще впереди дышло сломалось. Стоим - нельзя двинуться. Сзади ругаются, что загородили дорогу, пытаются объехать, путают очередь, увеличивают

давку.

И только когда забрезжил восток - двинулись мы по дороге вдоль древних глиняных стен. Они стали выше: их гребень был черен - на стенах стоял народ.

Город прервал свою обычную жизнь, высыпал на стены любоваться редким зрелищем бегства громадной армии. Они смотрели равнодушно. Некоторые улыбались. Мы были смешны. В это холодное утро смеялся над нами древний Мукден беззвучным смехом своих веков. Сильный и могучий смотрел он на разбитую лавину войска знал, что каждая капля в этом потоке льется, страдая; видел, что каждое существо: лошадь, человек... изнемогает.

Он видел, что эта громада бессильна.

Он знал, что нет силы, которая могла бы заставить изменить течение потока в обратную сторону.

Он знал - и смеялся тихим смехом своих веков. В это холодное утро каждый, кто мог еще понимать, что встает солнце - чувствовал смех жестокого великана.

78

А солнце вставало с каждой минутой все выше и выше, озаряя наш позор. - Его восход был также необходим, как наше бегство.

Обгоняя нас - одни за другим шли на север поезда, они были переполнены человеческими телами не только внутри: крыши, буфера, площадки, паровоз - все, как тестом, - облеплено серою массою тел. Они стояли, лежали, висели...

Все бежало!

Вдоль полотна движутся разбитые массы войск. Все перемешалось... Еле передвигая ноги, держа на плече ружье, понурив головы, покорные, изнемогшие шли люди - засыпая на ходу, валились, вставали.

Кавалерист, потерявший свою лошадь; пехотинец, отбившийся от части; артиллерист разбитой батареи; нестроевые бежавших штабов и управлений - все шли рядом.

А в колоннах отступающих по многим дорогам обозов творилось что-то невообразимое. Движение то останавливалось, то начиналась безумная скачка. Повозки частей перемешались, разбились, разошлись по разным дорогам.

И ничего нельзя было сделать - нельзя было собрать их.

Мне изменяли силы. Забившись в последнюю повозку обоза, я заснул. Разбудили. Какая-то повозка потеряла колесо, отстала. Пошел выручать.

Справа на пригорок вбежали черные фигурки - и в воздухе зашипели пули: нас обстреливала спешившаяся японская кавалерия.

Какие-то серые люди кинулись в ров возле дороги, стали отстреливаться. Горсточка казаков по гаоляновому полю понеслась на пригорок в атаку, а обозы, испуганным стадом, опрокидывая друг друга, хлеща лошадей, кинулись влево. И сразу поле усеялось опрокинутыми повозками, скинутыми грузами, лошадьми без всадников, людьми, растерянно бредущими без дела.

Массы обозов столпились в ложбине. Ружейный огонь прекратился, но едва успели мы провезти последние повозки на ту сторону ложбины - как начался артиллерийский обстрел. Безумное бегство обозов!!

Не разбирая дорог, по грядам гаоляновых полей, выбивающиеся из сил, некормленые лошади, напуганные рвущимися снарядами и градом ударов хлыстов - под неистовые крики и свисты обозных - мчали груженые возы. Их путь прерывали запряженные шестерками: тяжелые зарядные ящики, громадные возы понтонных батальонов и хлебопекарен. Все мчалось в разных направле-

79

ниях, опрокидывая друг друга. Люди сбрасывали с возов все, что ни попадет под руку, чтобы облегчить их. Воцарился хаос.

На гребень холма, мимо которого мы проходили, выскочила наша батарея и открыла огонь по неприятелю. Обозы совсем растерялись.

Одни бежали от неприятельских снарядов, другие, испугавшись выстрелов своей батареи, кинулись навстречу, сшиблись... Паника! Рубят постромки, кидают возы, лошадей, вещи, дерутся!

Артиллерийский огонь длился недолго. Неприятельская батарея ушла, смолк огонь нашей, но паника не улеглась - и долго еще мчались вперед, не разбирая дорог, разрозненные массы обозов. А сзади бой разгорался. Видно поле, усеянное опрокинутыми возами, одиноко бредущими людьми, лошадьми, бегающими по воле. Вдоль полотна течет серая масса разбитой армии, а обозов сзади не видно. Бой разгорается.

Неужели мы отрезаны, армия окружена?!

Все равно! На север!! Разбрелись повозки, не найти своих. Где они: впереди или сзади?! Кто знает! Знаю: семь есть, а где остальные - неизвестно. И людей нет.

Остановились кормить приставших лошадей. Слез с коня, сел на землю - потянуло лечь: свалился - заснул.

Разбудили - надо двигаться дальше.

Да! А где же денежный ящик!? Только теперь вспомнил! При нем часовой, я поручил следить за ним верному человеку - но где он теперь? Неужели пропадет?

Противно!

Судить, чего доброго, будут! Скажут: воспользовался, украл... Противно!

И как это я забыл о нем?

Вечером, когда солнце село, а темнота еще не съела дали - подошли к оврагу. Возле тесной дороги через глубокий ров толпа обозов. Они толкали друг друга, опрокидывали, ругались из-за очереди, загромождали путь.

Простояв около часа, прорвались, перевезли свои семь повозок на ту сторону, зашли за деревню и остановились, свернув с дороги, кормить лошадей. Они выбились из сил, как и люди. Их кормили, а мы спали. Опять разбудили. Темно. Костры кругом пылают, бегут толпы людей. Рев, треск и гул несущейся массы обозов. Кто то в темноте крикнул «японская кавалерия!» и обезумевшие люди начали стрелять, беспорядочно, куда попало... по своим!

80

Обозы хлынули в черную пасть оврага, переполнили ее. Мы спешно собрались и пошли дальше на север. Лошади с трудом тащили повозки. Нельзя далеко отойти на таких лошадях - необходимо скоро сделать привал. Холодно. Мерзнем. Снова кругом во мраке тарахтят обозы. - Сзади, сбоков крики и ругань - кое-где мерцают точки костров. Идем неведомо куда... на север, должно быть.

Дошли до железнодорожного разъезда; остановились у сторожки. Отпрягли лошадей, дали корм. Кто то сказал, что можно достать чай в сторожке. Пошел туда. В досчатой пристройке к домику, открытой для всех ветров, груды тел - спящих, а может быть и мертвых.

Густой мрак сторожки, нависший над двумя огарками, приклеенными к дощатому столу - полон телами. Они лежат на нарах, под нарами, завалили весь пол, тесной кучей примостились к печи, повисли на подоконниках, залезли под столы. Какой-то пограничник кипятит чайник в печурке. Шагая по спящим, пробрались к столу. Солдат дал грязные стаканы, поставил жестяной чайник с грязной жижицей вместо чая, достал откуда-то засаленный кисет с сахаром. Мы стали жадно пить. Послали за оставшимися на морозе. Помню - один товарищ - самый старый врач нашего госпиталя, пробрался к столу и протянул одеревенелые от мороза руки к чайнику. Он хотел что то сказать, но слова не выходили из горла, и неожиданно из уст его вырвался жалкий, протяжный, дребезжащий вой.

Взглянули мы друг на друга, увидали, что мы... почти не люди...

Светало. Солнце опять взойдет! Надо двигаться вперед. Вышел из караулки. Мимо разъезда гудящей волною проходит поезд. Он весь живой. На крыше, на буферах, на площадках - всюду силуэты людей. Не из человеческих ли тел сделаны вагоны, паровоз?!. Кто знает - все возможно!! А! - тут за валом еще пять моих повозок! И денежный ящик здесь!! Значит не будут говорить, что украл!..

Пять повозок, да было семь - значит двенадцать, а всех... тридцать. Где же остальные?..

Не все ли равно... Надо двигаться вперед... на север... Холодно. Пыль поднимается. Медленно бредут ряды обозов, толкаются, мешают друг другу. В ложбинах, у переездов через реки толкотня, ругань. Хлещут кнутами друг друга из-за очереди.

Остановились кормить лошадей. Пропал один из врачей. Сошел с повозки и пропал. Куда он делся? Искали всюду - нет! Заехал на станцию: может быть там? Какая странная станция. - Окна разбиты, все внутри опрокинуто, на полах спящие тела, а на плат

81

форме - трупы. Это их из поездов выкинули! Они здесь останутся: им отступать уже поздно.

Так шли до вечера. Когда стемнело - свернули с дороги, отпрягли лошадей. Холодно. Забрался в повозку. Заснул.

Говорят, всю ночь кричал, кричал... Все мне колокола мерещились. Звон!! И я будил соседей, спрашивал, где звонят? Не помню этой ночи.

Опять взошло солнце!!

Пошли дальше. По дороге нагнали еще пять наших повозок. А вот и Тьелин... Вот еще мои повозки... Потеряно только четыре!

И пропавший врач здесь! Как он рад! Кидается мне на шею! Целует и плачет.

Бедняга! Он даже не знал - где провел вчерашний день и это утро. Они у него пропали. Кто-то его подобрал и привез. Счастливец! Для него в эти дни один раз не всходило солнце!

Суета на площади Тьелина. Какой-то госпиталь раскинул свои шатры посредине площади и лихорадочно работает. Сестры наши уезжают с поездом на север. Провожаем их на вокзал, как родных...

Но как хочется есть! Ели мы вчера, или нет? Не помню.

Здесь и гостиница есть. Пошли. Хозяин в черкеске кончает свою торговлю, отпускает последние обеды, торопится. И пиво у него есть, и водка, и вино, и суп, и холодные куски жесткого мяса. Пообедали.

Приказано двигаться дальше. Тронулись. А там, вдали еще дерутся! Нет-нет и добежит волна далекого артиллерийского выстрела. Неужели не устали еще лить кровь? И зачем... ведь решено...

Опять дорога, холод и пыль. Медленно движемся в толпе обозов. А - вот и знакомые идут рядом! Они потеряли почти весь свой обоз, и это кажется им неважным.

К ночи свернули с дороги для ночлега. Справа широкими увалами поднимаются горы, и по их хребтам тянутся золотые нити огней.

Странно! Почему огни пересекают горы такими правильными нитями? Может быть это огнедышащие горы?? Красиво! Нет - это не вулканы: - просто окопы, вырытые для обороны, облили керосином и сжигают, как ненужные.

Зачем они теперь?! А сон так и клонит всех. Свалились и заснули.

Так шли мы все дальше и дальше на север. И по мере того, как мы двигались, все глуше и глуше доносились до нас звуки выстрелов, все больше и больше возвращалось к нам, разбитым и раз

82

розненным, сознание, что мы не погибли, что мы живы, что мы... сильны уже тем, что живем, имеем прошлое и будущее.

Сон благодетельный, неудержимо охватывавший нас днем, властно валивший во мраке ночей на мерзлую землю, дарил нам жизнь, заставляя работать те уголки нашего мозга, о которых мы забыли.

Появился было (страшно сказать!)... стыд; но как он был странен в этом стихийном движении на север!

Мы говорили друг другу о позоре, но громадные, безвольные полчища бредущих в одном направлении людей, говорили о чем-то большем...

Что-то роковое нависло над нами. Назвать его - значило дать имя той силе, что давила каждого из нас с минуты рождения.

Назвать его - значило указать, отчего мы не жаждали славы, побед; отчего так печально умирали ряды наших братьев; отчего гений не осенил ни одного нашего начинания...

И стыд переходил в равнодушие, покрытое ржавчиной иронии...

Все медленней и медленней катился наш поток. Как река, свившаяся из водопадов и горных ключей, бешено мчавшаяся в диких ущельях, еще мутная, несет свои воды по мирным равнинам - так наши нестройные орды двигались по мирным долинам спокойного Китая, мутные сознанием от только что пережитого. И когда муть прошлого осела - мы стали замечать безумие нашего бегства. Куда мы мчимся? Когда же остановимся?! Или все уже кончено?!

Начали справляться на станциях: куда идти? Никто не знал.

В лавине отступающих обозов мы незаметно уклонились от полотна железной дороги.

На горизонте печальной равнины встала высокая башня города Каю-ань.

Движение повозок стало медленнее, спокойнее. Некоторые обозы останавливались неведомыми приказаниями и возвращались назад.

Необходимо узнать - остановиться или двигаться дальше? Для этого мы поехали вдвоем на станцию Каю-ань.

Узнать дорогу было легко: всюду шли обозы.

Станция кишела народом. Мимо нее непрерывной вереницей тянулась знакомая неровная серая полоса разбитой армии.

Она до сих пор еще не вернулась к сознанию! Не замечая друг друга, пыльные, с опущенными лицами, безразличные ко всему -шли мимо толпы людей, садились здесь же, жуя сухари; толпились у колодцев, лежали в поле на морозе...

83

По обеим сторонам полотна были свалены груды камней для строившегося неподалеку моста. И между серыми камнями, окруженные тесным, ощетинившимся штыками кольцом войск, лежали и сидели пленные японцы и хунхузы. Их было много. Они тоже доведены до полного изнеможения. Беспомощно прилипая к каменьям, к земле - валялись они, и темные глаза бегали по чужой толпе, и усталость не выжгла из них неистовой ненависти, досады.

Как острые огни в пыли - пылали эти глаза среди серых камней, среди холода обтекающей их равнодушной, безвольной лавины.

Как странно видеть этих побежденных победителей, затравленных, униженных в дни торжества!

Возле станции, в дощатом холодном бараке сидел генерал. Он направлял движение частей армии на север. В комнате было несколько офицеров, присланных сюда с одним вопросом «куда идти?»

Генерал внимательно спрашивал название части, записывал на листе и искал в своих бумагах указаний. Поиски были долги и безрезультатны. При мне он сказал трем или четырем:

«Не знаю. Приказаний нет. Двигайтесь дальше».

На платформе станции встретили знакомых.

«Разве вы живы?» спрашивают.

«Как видите!»

«А у нас говорили, что вас всех под Мукденом перебили».

Накормив лошадей, поехали обратно. Уезжая, мы условились, что наши расположатся бивуаком возле городских стен.

Вечерело. Крупною рысью, верхами, двигались мы по равнине мимо частых деревень, мимо хуторов, окруженных крепостными стенами, мимо богатых житниц, еще не ограбленных нашими.

В темных деревнях и возле них зажигались костры, от них несся шум еще не улегшегося движения.

Крупною рысью по мерзлой земле синим морозным вечером двигались мы и, когда запад стал так же темен как восток, - подъехали к стенам города.

Высоки каменные стены. Ворота заперты. Темные конусы башен уходят в темное небо.

В черном поле много костров. Подъезжаем к ним, спрашиваем: - не знают ли где остановились наши?

Никто не знает!

Едем дальше.

Нежными перезвонами срываются с башни куранты, китайские куранты, часы неведомого нам времени.

84

Они отсчитывают его не для нас - для неизвестного нам народа; возвещают ему смены чисел, жизней и поколений...

Мы только несколько раз услышим тихую мелодию этих курантов...

И они срываются с темной башни и тихо плывут во мрак, разорванный вражьими кострами, в тишину ночи, наполненную шорохом движения огромного чудовища, проползающего мимо, изнемогающего от ран, истекающего кровью... побежденного...

Плотно заперты ворота города. Он спит, он молчит и отвечает на необычный шум ночи только тихими переливами курантов.

Едем вдоль стен, окруженных глубокими крепостными рвами. Они заплыли от времени и похожи теперь на овраги. Мы спускаемся по дорожкам вниз, взбираемся на другую сторону. Тропинки всюду пересекли глубокие рвы, они протоптаны мирными людьми.

Крепость отжила свое время - рвы заросли. Борьба здесь не нужна.

Здесь мирное царство и непонятны дальше раскаты боя.

А бой идет где то там далеко-далеко. Изредка доходит слабый гул далеких выстрелов.

Приустали лошади, и мы еле держимся на седлах от усталости и холода.

Не найти наших: уж два раза объехали вокруг города. Остановимся!

Вот несколько фанз у городских стен. Во дворах видны костры и обозы. - Войдем вот в этот двор у самых стен и заночуем. Слезли с лошадей. Во дворе горят костры.

Спутник ушел искать место для ночлега, а я подошел к крайнему костру - погреться. Холодно было, руки и ноги закоченели. Как приятно протянуть к золотому костру замерзшие руки!

Костер облепили люди - лежат и греются. Все спят. Двое только разговаривают:

«Ну, а Мироныч?»

«Тоже, должно, убит... »

«А Матвей Савич?»

«Да, тоже, должно... »

«А много всего?»

«Да почти что все... »

Смолкли. А я грел свои руки у золотого костра и тепло ласковыми волнами входило в меня.

«И скажи ты мне... зачем?.. » скорбно спросил тот же голос.

«Спи-ка ты... »

И разговор кончился.

85

Зачем?..

Я посмотрел наверх.

Над нашим тихим костром, почти упираясь в него ногами, высилось громадное изваяние Великого Будды. Высеченное из серого камня оно величаво поднималось до вершин городских стен.

Спокойно положив руки на каменные колени, глядя в ночь чистыми холодными глазами, не омраченными ни единой морщиною, сидел освобожденный от страданий великий, несравненный Будда.

А пламя нашего золотого костра колыхалось у ног его, вспышками сгоняя мрак с его каменного тела. Пламя мигало, дрожало, ничтожное. И в беглых огнях его, казалось, склоняется, кивает нам Великий Будда.

Он видел... Он слышал. Скорбный вопрос... «Зачем?..» долетел до его вещего слуха... Он спокойно кивал из мрака в миганьи золотого костра.

Эта каменная громада была так чужда мне в ту минуту... Ее спокойствие и тишина чужим, холодным мраком веяли на мою подавленную волю... и только теперь, издалека, отделенный от нее сотнями дней и верст - я так понимаю, так чувствую ее холодное величие, непобедимый покой Великого Лица.

Меня позвали. Двор, в котором мы остановились, оказался китайской харчевней. В фанзе было темно и дымно. В первой половине на канах лежало много народа - все китайцы. Из мрака выступали бледные огоньки курилыциков опиума. Во второй половине поместилось несколько офицеров арбяного транспорта, повозки которого мы видели во дворе. Они еще не спали. Пили водку. Робко говорили о будущем: потеряли почти весь обоз.

Погонщики китайцы изменили и отстали во время отступления.

Хозяева гостеприимно напоили нас чаем, накормили консервами, дали место на канах.

Еле забрезжил рассвет, как нас разбудили. В хате был переполох. Ночью бежали остальные китайцы, оставив возы с кладями, уведя лошадей.

Скоро нашли своих. Они ночевали в стенах города. Нахолодались, ночуя в поле и решили отогреться, остановиться в городе, переночевать, наконец, в тепле.

Они сварили обед и жадно ели горячий суп, чтобы идти дальше, как только мы вернемся. И когда солнце поднялось над горизонтом, мы двинулись по извилистым, узким улицам города к выходу. Нас провожала праздная, глазеющая толпа. Направо и

86

налево тянулись ряды магазинов, торгующих своими, японскими и американскими товарами. Мы знали, что в этих магазинах нет ничего русского - разве найдется бутылка водки или поддельного удельного вина.

Мы уходили, не оставляя ничего своего в этом городе - совершенно чужие, и он с любопытством глядел на нас.

Когда подходили к городским воротам, навстречу под дребезжащие звуки длинных труб, резко звучащих в холодном воздухе утра, двигалась толпа китайских войск.

Они быстро шли нам навстречу, смеясь и болтая. Мы остановились, чтобы пропустить их. Какой-то солдат, ломаным русским языком крикнул мне:

- «А! Капитан! Шибко знаком!» и засмеялся...

Мы выехали через старые ворота на площадку перед городом. Ярко светило солнце. На песке валялось голое тело только что казненного хунхуза.

Солнце щедро лило свои лучи и ярким белым пятном выделялось на сером фоне песка красивое белое тело, черная каемка длинной косы вилась рядом с красною струйкою крови.

Равнодушно проехали мы. В это морозное утро не удивила нас полоска чужой крови: мы видели реки родной!..

По пологому скату спустились к реке и повернули по дороге на север.

Верхи стен Каю-ань были черные, живые, как и в Мукдене. -Город высыпал на стены и смотрел, как мимо него по равнине текли на север нестройные толпы войск и обозов.

Огибая песчаный курган, мы встретились со старыми друзьями - таким же госпиталем, как и наш.

Он шел также на север, но настроение его было еще более подавленное, чем наше. Из боя они вывезли почти все, пропало 2—3 повозки и в том числе с денежным ящиком. Куда он пропал - неизвестно!

И это мучило теперь всех и всем было непонятно, как они могли забыть о денежном ящике среди ужаса повального бегства.

Мы скоро добрались до железной дороги и пошли рядом с полотном.

В один из дней бегства, обгоняя нас, быстро и легко промчался знакомый роскошный поезд с пульмановскими вагонами.

И едва он скрылся вдали, как от повозки к повозке пошла молва:

- «Главнокомандующий проехал!»

Было что-то обидно горькое в этом быстром поезде, несшемся мимо разбитых войск, уносившем на север главу армии.

87

Кто же теперь будет? - Не все ли равно! Война проиграна бесповоротно.

А мы шли, шли...

Вставало солнце, при первых его лучах запрягали усталых лошадей и вытягивались длинной вереницей по дороге.

Останавливались на ночлеги то в поле, то в деревнях.

Помню раз ночевали в деревенской школе. По ея стенам были развешаны таблицы китайской азбуки и карты, изданные в Англии.

Перед школой, привязанные к бревнам, сидели два могучих орла. Они пугались нас, рвались вверх при нашем приближении, жестоко били крылья о стены фанзы, а в свободные от страха минуты разрывали острыми клювами зловонную массу падали, брошенную им китайцами.

Помню как-то мы остановились на отдых и ночлег в хуторе зажиточного рода. Богатые, прочные постройки обнесены высокими стенами, охраняющими от вторжения хунхузов. Женщин в хуторе не было - они бежали. Остались мужчины.

Они жили в древней фанзе, наполненной старинною утварью, украшенной дорогими дверями, божницами, старыми, бледными от времени картинами.

Старик хозяин, имевший около 70 лет, и тем приобретший право носить бороду, - говорил нам на китайско-русском жаргоне о том, как он счастлив, как хорошо идет его хозяйство.

Хвастаясь своими достатками, он повел нас в кладовую и показал, что каждый из членов его семьи уже имеет готовый и роскошный гроб.

В полутемной кладовой действительно стояли громадные китайские саркофаги из толстых пластин, окрашенные в красный цвет, расцвеченные мелким орнаментом.

Их было семь - и хозяин с гордостью считал их.

Возле стены кладовой стоял солдат моего госпиталя.

Он стоял совершенно голый на морозе и яростно вытряхивал свою одежду, кишащую вшами.