«Гулять дальше» Алексей, понятно, не стал. Он тоже забрался под одеяло, надеясь по примеру Гены быстро и легко заснуть. Но сон к нему не шёл. Выпитая водка вместо того, чтоб успокоить и усыпить, наоборот, лишь взбодрила его. Алексей начал было думать о бабушке Устинье, о завтрашнем дне, готовиться к  встрече с отцом, сестрой и мачехой. Но эти мысли у него никак не закреплялись, не упрочивались. Через минуту-другую они ускользнули от Алексея, смешавшись с кромешной темнотой за окном, отстали от поезда, стрелою несущегося в августовской этой чернильно-непроглядной и, казалось, вечной темноте. А вместо них вдруг навязчиво и неотступно  начали биться в голове, окончательно отгоняя сон, рассудительные слова Гены о семье, о детях и особенно о жене, которая от Бога.

  Множество раз в жизни Алексей слышал эти, в общем-то расхожие, житейские слова и  совершенно не придавал им  значения, поскольку был человеком трезвого, холодного ума, к которому побуждала жесткая его профессия хирурга, не верил никаким приметам и предсказаниям. Но сейчас, после разговора с Геной, они почему-то встревожили его и никак не хотели отпускать. Алексей стал напряжённо думать о них, и вдруг понял что – нет – не Гена тут виноват, а кто-то совсем иной, кто произнес слова о жене, дарованной от Бога, совсем в иных, быть может, даже роковых для Алексея обстоятельствах. Но кто и когда?! Он долго бился над этой смешной, наверное, если посмотреть со стороны, загадкой, перебрал в памяти всех своих знакомых, способных на подобные разговоры, пациентов (прежде всего пожилого возраста), которые в преддверии операции часто впадали в эйфорию и терзали Алексея роковыми вопросами и рассуждениями.

  И вдруг его осенило. Да Тоня же Черных, однокурсница их с Леркой  произнесла эти слова Алексею в самый канун свадьбы.

  Приехала Тоня учиться в Москву откуда-то из Сибири, не то из Красноярска, не то из Иркутска. Была она невысокого росточка, заметно полноватая для своего восемнадцатилетнего возраста, с раскосыми черно-лиловыми глазами на скуластом, явно выдававшим, что в её жилах есть примесь бурятской или якутской крови.

  На вступительных экзаменах Алексей Тони не запомнил. Не обращал он на неё внимания и позже, когда они стали учиться в одной группе (никакой иной девчонки, кроме Лерки, тогда для него не существовало). А Тоня обращала. Алексей об этом догадался к концу первого курса. Во время лекций она старалась сесть рядом с ним, иногда даже незаметно потеснив Лерку; на практических занятиях он тоже часто слышал у себя за спиной учащенное её дыхание; в общежитии, где они жили с Тоней на одном этаже, она часто угощала его кедровыми орехами, вареньем из морошки и клюквы или какими-нибудь иными диковинными для Алексея припасами, которые ей присылали из дому, из таёжной сибирской деревни. Несколько раз Тоня вызывалась постирать Алексею халат и шапочку и возвращала их потом белоснежно-чистыми, чуть подкрахмаленными. Ничего удивительного в этом Тонином внимании к нему не было. Так поступали и многие другие девчонки по отношению к  ребятам, которых на их курсе училось немного, и особенно таких, как Алексей, уже отслуживших армию, старших по возрасту на три-четыре года остальных своих сокурсников, серьёзных в учении и в повседневной студенческой жизни. Для каких-то иных, более близких, отношений Алексей Тоне никакого повода не давал. Он вел себя с ней так же ровно и сдержанно, как со всеми иными (разумеется, кроме Лерки) девчонками: всегда горячо благодарил за орехи, морошку и клюкву, за белоснежно выстиранные и тщательно, без единой складочки, выглаженные халат и шапочку. Тоня, девчонка умная и проницательная, всё это, конечно, видела и чувствовала и ни на что другое не претендовала, хотя, чем дальше, тем всё  больше и больше при встрече с Алексеем становилась молчаливой и задумчивой.

   Так они и дожили до пятого курса, до свадьбы Алексея и Лерки. И вот в канун этой свадьбы, уже в вечерних майских сумерках Тоня вдруг попросила Алексея:

         - Давай выйдем на улицу, посидим в сквере.

         - Зачем? – занятый своими мыслями и приготовлениями к завтрашнему дню, удивился её просьбе Алексей.

        - Просто так, посидим, - тихо сказала Тоня и посмотрела на него пронзительно долгим взглядом своих раскосых темно-лиловых глаз.

  Алексей почувствовал, что отказать сейчас Тоне никак нельзя, нельзя  огорчить её, такую молчаливую и задумчивую, и ни в чём перед ним не виноватую.

          - Хорошо, посидим, - легко и беспечно сказал он, стараясь запрятать глубоко внутрь свое удивление.

  Они вышли из общежития и заняли свободную скамейку в скверике,  длинной полосой раскинувшегося вдоль здания. Тоня долго молчала, словно в последний раз обдумывала слова, которые собиралась сейчас сказать Алексею. Молчал и он, терпеливо дожидаясь этих слов. Наконец Тоне  незаметно  вздохнула и произнесла их:

          - Я, конечно, поздравляю тебя со свадьбой, только…

         - Что – только?.. – торопливо и, может быть, даже немного обидно для Тони перебил он её, как будто хотел остановить и удержать от дальнейших, давно и не раз обдуманных слов, в которых Тоня после будет раскаиваться.

        - Только, - с неожиданной твёрдостью в голосе продолжила она дальше, - не будет тебе, Алёша, с Валерией счастья (Тоня всегда называла Лерку полным её именем – Валерия).

         - Почему? – вспыхнул и теперь уже сам обиделся на Тоню Алексей. Он даже хотел было подняться и уйти назад в общежитие, оставив Тоню с её прорицанием в сквере одну. Но, взглянув на маленькую плонтенькую фигурку Тони, чем-то похожую на таёжного отбившегося от матери медвежонка, он погасил свою вспышку и обиду - и во всём понял Тоню: говорит она так вовсе не потому, что ревнует его к Лерке и в этой ревности хочет навредить его счастью (женщины в такие вот роковые минуты бывают немилосердно жестокими), а потому, что так действительно думает, видит запредельным каким-то зрением и чувствует, что не будет Алексею с Леркой счастья, а будет лишь одно горе и несчастье – и предупреждает его об этом.

            - Потому, Алёша, - явно жалея его и Лерку, не понимающих и не предвидящих всего этого, - что жена  мужу дается от Бога, а Валерия тебе – не от Бога.

          - А кто же мне от Бога?! - опять вспыхнул и загорелся Алексей.

          - Я тебе - от Бога, - с  жёсткой неоспоримой уверенностью ответила Тоня. – Я – и больше никто!

          -  Но я  же не люблю тебя,- тоже не стал лукавить и жалеть её Алексей.-   Как же ты можешь мне быть от Бога?!

   Но его жестокость ничуть не смутила Тоню.

           -  Это ты сейчас меня не любишь, - снова жалея его, неразумного и заблудшего, сказала она. – А после полюбишь и не сможешь жить без меня…

  Что ответить ей на это, Алексей сразу не нашёлся. Да, честно говоря, ничего отвечать ему и не хотелось. Всё равно он Тоню ни в чем не разубедит: такие натуры, как она, тайные и глубокие, уж если что задумают, если что спрячут в безрассудном своем сердце, но до конца жизни не отрекутся от задуманного. Кто его знает, может быть, им дано что-то свыше, сверху, и они действительно видят и чувствуют в человеческой жизни все предначертания судьбы. За себя Алексей был совершенно спокоен:  завтра в его судьбе произойдет самый главный и самый решительный поворот, после которого она станет ясной и понятной ему до  последнего дня и часа. А вот за Лерку  Алексей опасался.

   При всей твердости характера, она внутри человек мнительный, и, не дай Бог, ей стали бы известны сейчас пророчества Тони, то Лерка, поверить им, может быть, и не поверила бы, но близко к сердцу приняла бы и после постоянно терзала бы ими и себя и других…

  Тоня тоже молчала. Чуть запрокинув голову, она отрешенно смотрела на две растущие в сквере и уже начавшие цвести яблони. При дальнем свете уличного фонаря их белые с розоватым отливом цветочки ярко искрились и напоминали собой спустившихся с неба на землю звездочки. Казалось, в своем отрешении и созерцании небесных этих пришельцев Тоня ничего не замечала и не видела вокруг,  и поднимись сейчас Алексей со скамейки, она бы отнеслась к его уходу совершенно спокойно. Но это было не так. В следующее мгновение Тоня вдруг повернулась к Алексею и, с трудом сдерживая волнение, совсем уже тихо, с грудным полушёпотом сказала ему, тоже, наверное, давно и не раз обдуманные слова:

          - А  теперь поцелуй меня. На прощанье.

   Две маленькие слезинки выкатились из её глаз дрожащими бусинками-горошинами и застыли на длинных темных ресницах. Они тоже показались Алексею похожими на ночные искрящиеся при свете фонаря звездочки, которые сорвались с неба и вот-вот упадут на холодную землю.

  Ну, как он мог при виде этих слезинок-звёздочек устоять против Тониной просьбы?!

  Двумя ладонями Алексей обнял кругло-скуластое лицо Тони и нежно и бережно поцеловал её в воспаленно-горячие губы. Никакой вины перед Леркой за этот невинный поцелуй он не чувствовал. Ничего любовного, страстного, взаимно-слиянного в нём не было (уж кто-кто, а они с Леркой, простаивая иногда до рассвета в тени клёнов и лип на Корельнической набережной, знали, что это такое). Алексей поцеловал Тоню так, как поцеловал бы сестру или малого плачущего от горькой детской обиды ребёнка, лишь бы только утешить его и успокоить…