Воспоминания, материн рассказ об этом знакомстве, поманили было Алексея под стук и перебор колёс и дальше, в осознанные уже его времена и годы, но их вдруг прервал настойчивый звонок запрятанного в боковой карман пиджака мобильного телефона.

  Сердце у Алексея вздрогнуло – Лерка! Больше ему звонить вроде бы некому, а она, за ночь успокоившись и придумав, как ей быть, куда пристроить Митьку, решилась всё-таки позвонить, чувствуя свою вину перед Алексеем.

  Он выхватил из кармана телефон, торопливо прижал его к уху, боясь, что Лерка, не дождавшись ответа, отключится. Но звонила совсем не она. Сердце Алексея ещё раз тревожно вздрогнуло, учащённо забилось и затихло.

  Звонил Веня,  Вениамин Андреевич.

           - Ты уже на месте или ещё едешь?-  здороваясь и плохо скрывая какое-то свое беспокойство, спросил он.

           - Еду! – сухо и односложно ответил Алексей. – А что случилось?

           - Да в общем-то ничего особенного,- постарался погасить это беспокойство Веня. – Но твою Анечку Рогову надо срочно оперировать.

           - Почему? – весь вспыхнул и даже поднялся из-за столика Алексей. -  Ведь я приеду через три-четыре дня.

           - У нас нет в запасе этих трёх-четырёх дней, - глубоко и, чувствовалось, искренне вздохнул Веня.

           - Почему? – опять не смог скрыть всё больше овладевавшего им раздражения Алексей.

         - Ну что ты, как ребёнок, - тоже начал заводиться Веня. – Почему да почему! Потому, что если твою Анечку не прооперировать завтра или самое позднее – послезавтра, то её придется выписывать и откладывать операцию на месяц, на два, а то и на все полгода.

   От очередного «почему» Алексей воздержался.  Он вернулся назад за столик и начал терпеливо ожидать от Вени каких-нибудь более-менее вразумительных и подобных объяснений.

  Веня долго ждать себя не заставил. Он нескрываемо обрадовался, что самое главное и самое неприятное в их разговоре с Алексеем уже сказано и пережито. Алексей теперь знает о предстоящей операции и волей-неволей вынужден согласиться с решением Вени, поскольку, находясь за сотни километров от Москвы, никак отменить её не может, а всё остальное лишь мелкие и несущественные детали.

          - Срочно понадобилось место, койка,- действительно уже совсем спокойным, ровным голосом принялся объяснять эти детали  Веня.

           - И, что же, кроме Анечки, никого иного выписать нельзя?! – в сердцах  воскликнул Алексей.

           - Нельзя! – словно только сейчас вспомнив, кто в клинике главный врач, тоже заметно повысил голос Вениамин Андреевич.- На меня давят с таких инстанций, против которых я ничего поделать не могу, а твоя Анечка на сегодняшний день самая лёгкая из плановых больных. Ты это лучше меня знаешь.

  «Знаю»,- хотел было ответить Алексей,  хорошо в общем-то понимая, что в сложившейся ситуации Веня принимает, наверное, единственно правильное и оптимальное решение: не откладывая больше ни на единый день, взять на операцию Анечку и тем избавить её от долгих мучительных ожиданий (она и так   ждала вон сколько лет, пока её положат в московскую клинику), и таким образом отбиться от высоких не хотящих ничего принимать в расчёт инстанций, но вместо этого он сказал совсем иное:

            - Кто будет оперировать?

            - Я, - после недолгой паузы ответил Веня.

  Алексей тяжело обронил телефон и замолчал. Сказать Вене в открытую, чтобы тот не трогал Анечку, он не мог. Вениамин Андреевич главный врач, и кому же, как не ему, решать, кто  должен подменить нежданно-негаданно уехавшего Алексея. У всех остальных хирургов, коллег Алексея, на ближайшие неделю-две каждый день строго расписан и запланирован, и оторваться на неурочную операцию без ущерба для своих больных они просто физически не в состоянии. А Веня свободен и поступает опять-таки единственно верно и благородно: выходит из тени и в критический момент выручает и Алексея, и его коллег, как это и обязан делать ответственный руководитель.

   Но ведь Вениамин Андреевич давно не оперировал, тем более таких пациентов, как Анечка, хрупких не только телом, но и легко ранимой, не по-детски исстрадавшейся душой.

   Преодолевая себя, Алексей снова поднёс телефон к уху с намерением высказать  Вениамину Андревичу кое-какие свои, чисто уже профессиональные соображения насчёт предстоящей операции, все-таки Алексей почти целый  месяц «вел» Анечку, и ему известны такие подробности и детали о  состоянии её сердца, которые нигде не записаны и не отмечены и которые Вениамин Андреевич никак знать не может. Но тревога за судьбу Анечки, за исход операции так взволновали Алексея, что он, потеряв вдруг самообладание, принялся терзать и допрашивать несчастного Веню:

        - Вчера было известно об операции?!

        - Было, - не посмел утаить от него правду тот. – Поздно вечером, когда ты уже ушёл.

         - Но мы же разговаривали с Вами по телефону, - продолжал уже почти что с пристрастием допрашивать Веню Алексей.- Почему не сказали?!

        -  И ты не уехал бы?! – тоже не скрывая своего раздражения, вопросом на вопрос ответил Веня.

        - Не уехал бы! – резко и, наверное, недопустимо грубо, чего никогда не позволял себе в разговоре с Вениамином Андреевичем, - произнес Алексей и, торопливо попрощавшись, отключил телефон.

   Слова эти были сказаны, конечно, сгоряча и в сердцах, но, скорее всего, так бы оно всё и случилось. Узнай Алексей из вечернего разговора с Веней  правду об Анечке, он действительно никуда бы не поехал. И как бы всё хорошо сложилось: никакого столкновения с Леркой у них бы не произошло. Она спокойно уехала бы  сегодня в ночь в Санкт-Петербург, Митька с полной отвагой ушёл бы в детский сад, твёрдо уверенный, что отец заберёт его домой не позже других детей; всё бы хорошо обошлось и у Анечки: Алексей завтра утром прооперировал бы её, и Анечка обрела бы совершенно новую, счастливую жизнь.

  Пострадала бы только бабушка Устинья. Но тут уж ничего не поделаешь – Алексею надо выбирать между жизнью Анечки и успением бабушки. Она бы его поняла и по чистоте и природной чуткости души во всём одобрила бы своего неприкаянного внука, да ещё поди с улыбкой на устах и сказала бы: «Ну чего тебе хлопотать надо мной, старой и успокоившейся, лучше малого больного ребёнка спасай». Бабушка Устинья всегда такой была: о себе думала в самую последнюю очередь.

  Отец, конечно, получив от Алексея отказную телеграмму, огорчился бы. Все-таки хоть и по печальному случаю, но они бы свиделись, поговорили бы по душам, сгладили бы свои, пусть и не очень большие, но все-таки обиды, вины друг перед другом. Знакомство с мачехой и сестрой Марьяной в похоронные эти, скорбные дни тоже, наверное, прошло бы без особых осложнений и недомолвок.

  Но сколько ни терзайся Алексей, сколько не переживай, сколько ни пытайся исправить задним умом положение, а оно сложилось так, как сложилось. Лерка, Митька и Анечка там, в Москве, по его воле донельзя встревоженные и растерянные, не знают, как  им поступить, куда себя деть, а Алексей беспечно едет в поезде, пьёт водку со случайным попутчиком, вспоминает от безделия давно прошедшую и забытую их с Леркой учёбу в мединституте, материны бесконечные рассказы о своей тоже почти уже забытой жизни в Кирпичном Заводе.

  С досады на самого себя,  на тревоги и осложнения, которые он внёс своим неожиданным отъездом в жизнь стольких ни в чём не повинных людей, Алексей теперь уже почти с вожделение посмотрел на бутылку водки, тоненько позванивавшую под стук колёс в уютном гнёздышке-нише, и едва опять не потянулся к ней. Но потом все-таки вовремя спохватился и даже прикрыл бутылку салфеткой: только этого ему сейчас и не хватало – напиться с утра пораньше и приехать к бабушке Устинье, отцу и святому его семейству во всей красе – пьяному и измочаленному.

   Чтоб избежать соблазна, Алексей вышел из купе и занял место возле широкого выходящего на восточную, солнечную сторону вагона окно. В двух шагах от него, держась за поручни соседнего окна, стоял крупный заметно старше Алексея возрастом мужчина в спортивном ладно облегающем его не по годам стройную фигуру костюме.

  Не поздороваться с ним было  как-то неудобно, невежливо: все-таки едут они в одном вагоне, породненные  и тесно повязанные  дорогой. И Алексей поздоровался, стараясь быть одновременно доброжелательным и ненавязчивым:

        - Доброе утро!

        - Доброе утро! – тут же откликнулся с приветливым наклоном головы мужчина, судя по всему, тоже истомившись за ночь от одиночества.

  Но дальше разговор у них не завязался, не продолжился, и они несколько минут ехали молча, каждый занятый своими мыслями: мужчина пристально смотрел в окно, как будто что-то выискивал в почти уже осенних полях, в перелесках и на заросших отавой лугах. Алексею же искать там было  вроде бы нечего, и он, прикрывшись шторой от утреннего встречного солнца, думал об Анечке и её матери. Алексей представлял, как они встревожатся, узнав, что операцию будет делать не он, а главный врач клиники, которого они видели редко и которого по своей провинциальной робости нескрываемо побаивались: все-таки он для них, прежде всего строгий взыскательный начальник, а врач уже потом, во вторую очередь. Худенькая, всегда бледная личиком Анечка побледнеет ещё больше, съежится и, словно загнанный зверёк, забьётся  на койку. Мать, совсем молодая ещё, всего тридцатилетняя, но донельзя измученная при болезненной своей,  стоящей между жизнью и смертью дочерью женщина, попробует, конечно, расспросить у дежурного врача и медсестер, куда подевался Алексей Владимирович, и почему операцию Анечке будет делать не он, а главный врач, к тому же так срочно и поспешно. Дежурный врач и медсестры ответят ей что-нибудь невразумительное (сами поди ничего толком не знают), и мать от этого расстроится ещё больше.

   К Алексею Анечка и её мать за месяц лежания в клинике привыкли, с каждым днем все больше и больше открываясь перед ним в часы долгих, затяжных бесед, но, главное, обе они поверили, что Алексей именно тот врач, который вылечит Анечку и спасет её. А это многое значит, когда пациент верит врачу, тем более – хирургу, и идет на операцию безбоязненно, укрепленный этой верой, что операция пройдет успешно и безболезненно, и он вскоре выздоровеет и выпишется домой.

  И вот Алексей всю эту веру и надежду Анечки и её матери безжалостно разрушил, сбежал от них, бросив на милость и волю незнакомого им Вениамина Андреевича, о котором они, скорее всего уже знают (в больнице ничего не утаишь), что хирург он посредственный, хотя и главный врач.

   Время от времени отвлекаясь от  безрадостных, угнетённых мыслей, Алексей украдкой поглядывал на своего сосредоточенного на созерцании мелькающих за окном пространств соседа, и вдруг ему показалось, что мужчина этот Алексею знаком, что он его где-то (и не раз) видел. Алексей стал напряжённо думать: где и когда, и при каких обстоятельствах. Может, в клинике, может мужчина этот лежал у них на излечении, и Алексей встречал его где-нибудь в коридоре или подходил к его койке во время ночных дежурств. Оперировать же его он не оперировал – это точно: тогда бы Алексей  узнал  мужчину сразу и совсем по-другому, не столько в лицо, сколько по его диагнозу, по течению и исходу операции, как узнавал, случалось, в толчее метро или просто на улице бывших своих пациентов.
   Алексей ещё раз мельком взглянул на мужчину и догадку свою отбросил: нет, в клинике он никогда его не встречал, да и не похож этот крепкий на вид, по-спортивному подтянутый мужчина на страдающего  болезнями  сердца человека.

  Алексей начал строить всякие догадки дальше и вдруг все же вспомнил, что с попутчиком своим он с глазу на глаз  действительно никогда не встречался, не знакомился с ним и не обмолвился ни единым словом, но, тем не менее, выдел его  десятки, а может, и сотни раз по телевизору. Мужчина этот ни мало ни много, а депутат Государственной Думы, причём подряд многих созывов. От какой, правда, партии Алексей точно сказать не может, да это в общем-то и неважно. Скорее всего, от КПРФ, там депутатов-долгожителей больше всего. 

   Алексею  показалось, что сейчас, стоя возле окна, депутат обдумывает какую-нибудь  очередную свою  речь, готовится к выступлению на радио, на телевидении или на митинге, и он решил незаметно уйти к себе в купе, чтоб не мешать депутату уже одним только своим присутствием, не отвлекать его от важных государственных дум, но депутат вдруг сам повернулся к Алексею  и, словно почувствовав в нем единомышленника, сказал  с раздражением и упрёком:

       - Вот, проехал  пол России и пол Украины, а не видел ни одного коровьего стада. Дохозяйствовались!

  Алексей, по рождению своему и воспитанию, человек сугубо городской, на подобные пробелы в нынешних сельскохозяйственных делах внимания, конечно, не обращал, но, поддаваясь негодованию депутата, вдруг вспомнил, что во время давних  своих, детских поездок по этой дороге, ещё с матерью и отцом, он действительно повсюду видел вдоль железнодорожной линии животноводческие фермы с высокими водонапорными башнями, а на лугах и выпасах несметные коровьи стада, которых охраняли вооруженные длинными кнутами пешие, а то и конные пастухи. Теперь же ничего этого не было. Разве что изредка мелькнёт где-нибудь в полосе железнодорожного отчуждения стреноженная или привязанная на измочаленной веревке за колышек корова – вот и всё животноводство.

        -  До основания  разорили! – обретя собеседника, совсем уже не мог сдержаться депутат.

        - Похоже, что так, - поддержал его Алексей, имея, правда, в виду не столько сельское хозяйство, в котором мало чего понимал, сколько родную свою медицину, где тоже всё было почти непоправимо порушено.

  Депутат, перехватившись большими узловатыми пальцами  за пластиковые поручни, сделал навстречу Алексею несколько шагов, ещё раз посмотрел в окошко и развивал свою, должно быть, давно и всерьёз тревожащую его мысль:

         - Но главное даже не в этом! Сельское хозяйство и промышленность мы как-нибудь, может, и возродим. А вот возродим ли человека – это вопрос вопросов.

         - А почему его надо возрождать? – не совсем понял депутата Алексей.

         - Потому, - с какой-то совсем уже горькой, болезненной интонацией в голосе принялся пояснять тот, - что в нынешнем человеке всё тоже разрушено до основания. Наш человек и всё наше общество находятся в бездонном нравственном провале, в пропасти. Вы разве этого не видите, не чувствуете?!

         - Чувствую, - не мог не согласиться с депутатом Алексей.

   Постоянно находясь в общении с пациентами, людьми самых разных профессий и занятий, начиная от простых деревенских жителей, заводских и фабричных рабочих, интеллигенции среднего уровня (взять ту же мать Анечки - библиотекаршу) и заканчивая высокопоставленными чиновниками (тут наглядный пример его тесть с тёщей), со своими коллегами по клинике, Алексей видел, что с людьми этими и вправду происходит что-то странное и непонятное,  что они стали совсем не такими, какими он их знал в детстве и ранней юности. Люди в одно десятилетие как будто переродились, и ничего, кроме денег, их не интересует. И что самое обидное, в эту погоню за деньгами, в этот порочный круговорот вовлечены волей или неволей почти всё население страны. Если же кто пробует сопротивляться, жить по-человечески, не одним только хлебом единым,  то его  безжалостно отбрасывают в сторону – и он обречёт в лучшем случае на мгновенную, а в худшем – на медленную мучительную смерть.

    К этим, отбрасываемым в сторону (и почти уже отброшенным) относятся и Алексей с Леркой, да, может быть, ещё неприкаянный Веня, Вениамин Андреевич. Они, будто белые вороны во врачебном своем сообществе: не берут взяток и подношений за сделанные операции, не выискивают больных побогаче, посостоятельней, которым всё в первую очередь: и неотложная операция, и самые новейшие лекарства, и усиленный уход, и одноместные богато обставленные палаты, а лечат всех одинаково, находя радость и удовлетворение лишь в том, что после удачно проведенной операции, человек, казалось, ещё вчера неизлечимо, смертельно больной,  сегодня выздоравливает и обретает новую жизнь.

    Мать Алексея, глядя, как они с Леркой едва-едва сводят концы с концами, иной раз научает их простейшим истинам, которые крепко-накрепко усвоила ещё во времена своего полутюремного детства в  Кирпичном Заводе:

         - С волками жить – по-волчьи выть.

    Леркина мать, Маргарита Александровна, говорит практически то же самое, только с интеллигентским притворством:

          - Вы не умеете жить, оттого и нищие.

  Сама же она жить умеет. Место федерального судьи хлебное и доходное, и Маргарита Александровна, похоже, извлекает из него всё, что можно. В доме у них с Константином Игнатьевичем полный достаток и изобилие, которое было и в советские времена и не оскудело в нынешние: две дорогие машины-иномарки, престижная дача в подмосковной Жуковке (ранчо, как любит её называть, выпив рюмочку-другую Константин Игнатьевич), где раньше селились самые высокие номенклатурные работники из аппарата ЦК и правительства, просторный коттедж в Болгарии на Златых песках, близ города Варны, да, может, что-то и ещё из движимости и недвижимости в других лакомых уголках Европы и Азии, о  чём Алексею с Леркой знать не положено.

        - И что же нам делать? - обрывая на полуслове не очень утешительные свои мысли, спросил взволнованного завязавшимся разговором депутата Алексей.

  Тот посмотрел на него очень внимательно, почти в упор, словно стараясь удостовериться, можно ли быть с Алексеем до конца откровенным и открытым, и, похоже, решил, что можно. Он отвёл от него изучающий свой, даже немного колючий взгляд и вместо ответа сам задал Алексею вопрос:

         - Вы кто по профессии?

         - Врач, - не стал таиться Алексей от депутата, который всё больше и больше нравился ему.

        - Тогда Вам, - нескрываемо обрадовался его признанию тот, - как никому иному должно быть ясно – что! Прежде, чем лечить болезнь, надо поставить правильный диагноз.

         - И какой же, на Ваш взгляд, этот диагноз? – надеясь услышать от депутата подтверждение своим не очень радостным мыслям, спросил Алексей.

  И действительно услышал его, правда, в совершенно неожиданной и даже резкой форме.

        - Предательство! Мы в начале девяностых годов отняли у человека веру в будущее, заставили его жить только настоящим, сиюминутным. А человек без веры в будущего жить не может! В нищете ли, в довольстве ли, но сгниет заживо. Что мы наглядно сейчас и видим. Тем более, не может жить без веры в будущее русский человек и вся Россия, которой на христианском её роду написано вести в это будущее все остальные народы. Мы же пятимся назад, пытаемся строить то, что в других странах и народах давно уже пришло в негодность, обветшало и практически рухнуло.

  Алексей, не прерывая ни единым словом депутата, выслушал его пламенную речь (как будто тот стоял не в коридоре несущегося  с шумом и грохотом поезда, перед одним растерянным человеком, а на думской трибуне перед своими коллегами, друзьями и противниками или на каком-нибудь митинге перед многотысячной, специально пришедшей его послушать толпой), несколько минут помялся, а потом, как бы отодвигая  эту речь в сторону, для последующего более детального обсуждения, с неожиданно проступившими в нём настойчивостью и упрямством вернулся к прежнему своему жесткому вопросу:

        - И все-таки, что же нам делать?

   На этот раз депутат от прямого вопроса уклоняться не стал, а ответил мгновенно, как отвечают люди глубоко уверенные в свое правоте:
        - Менять базис, а надстройка, даст Бог, поменяется сама по себе. Надо не пятиться назад к прогнившему капитализму, где кризис за кризисом, где тупик и конец человечества, а двигаться вперёд, к социализму, обновляя его хотя бы так, как обновили социализм китайцы, обретать новую в него веру.

       - А если она будет очередной лжеверой?! – тоже не в силах сдержаться разгорячился в споре Алексей. - Ведь лжевера хуже всякого предательства.

       - Это зависит от  нас самих, - с напором опытного спорщика легко парировал  его доводы депутат. – Ложная вера действительно страшнее предательства. Но в том и состоит наша задача, чтоб обновлённая вера была истинной, как вера христианина-неофита в Бога, в Царствие небесное.

  Странно было Алексею слышать эти слова о Боге, о Царствии небесном, судя по всему,  от  коммуниста (или вчерашнего коммуниста), но они были произнесены с такой страстью и с таким убеждением, что Алексей не мог не поверить им и не позавидовать депутату – у него самого такой веры, увы, не было.

   Несколько минут он переживал свое почти очевидное уже поражение в споре, а потом вдруг собрался с мыслями, сосредоточился, как всегда сосредотачивался перед началом операции и потянул ниточку спора на себя, ничуть не боясь, что она тут же может лопнуть.

          - Любую болезнь, -  произнёс Алексей, стараясь скрыть невольно прорвавшееся в нём превосходство врача над пациентом, мало чего понимающим в медицине,- можно лечить двумя способами: при помощи лекарств и при помощи скальпеля. А скальпель – это всегда кровь. Я хирург, и что такое кровь прекрасно знаю…

  Депутат хотел что-то ответить Алексею, возможно давным-давно заготовленные им для подобных случаев слова, которыми, в общем-то, наверное, он мог легко разрушить все зыбкие построения оппонента, но в это  время мимо  спорщиков проходила с чайным подносом в руках проводница. Она остановилась возле них и в первую очередь спросила депутата как старого своего знакомого:

        - Евгений Васильевич, чай будем пить?

  Депутат, улыбнулся проводнице тоже как давней хорошей знакомой и, подыгрывая ей, ответил, но так, что сразу нельзя было понять - об одном себе он говорит во множественном числе или имеет в виду и Алексея:

         - Будем.

    Проводница все ж таки  поняла его по-своему, как, наверное,  и хотела понять: Евгений Васильевич говорит лишь о себе, потому что в следующее мгновения спросила Алексея о чае отдельно:

          - А Вы?

  «И мы будем», - хотел в тон депутату ответить ей Алексей, но потом  решил не обижать проводницу, которая так ласково и внимательно говорила с ним в своем закуточке.

         - Если можно – с лимоном, - совсем по-домашнему попросил он проводницу, как мог попросить рано утром на кухне только Лерку.

         - У нас всегда с лимоном, - все равно немножко обиделась на него пожилая уставшая за ночь проводница, но виду не подала и стала разносить чай по купе: вначале в ближнее от нее – Алексею, а после и депутату, заметно потеснив подносом обоих пассажиров-спорщиков.

         - Вы, конечно, правы, - направляясь вслед за проводницей в свое купе, уже на ходу бросил ему Евгений Васильевич, - хирургический метод более действенный. Но, даст Бог, на этот раз обойдемся и одними лекарствами. Хотя, всё может быть, всё…

  Алексея подмывало пригласить депутата к себе, где они разговор могли бы продолжить, возможно, даже выпив по рюмке водки, как будто специально оставленной им для поддержания такого разговора Геной-десантником. Но в последнюю секунду он все-таки засовестился этой выпитой уже почти до половины бутылки: как-то оно нехорошо, некрасиво приглашать человека в гости в общем-то на опивки.

   Войдя в купе, Алексей даже, подальше от греха, спрятал бутылку в сумку. День ему предстоит впереди ещё большой, трудный, и, глядишь, недопитая свадебная бутылка пригодится для более серьёзного случая, а сейчас вполне можно обойтись и без нее, тем более, что вот-вот уже должны была начаться киевские предместья, и Алексею хотелось встретить их с ясной, незатуманенной головой.