Когда Алексею исполнилось четыре года, мать впервые повезла его на свою родину, в посёлок с глухим придуманным кем-то впопыхах названием Кирпичный Завод. Отец с ними поехать не мог. Он отправился совсем в другую сторону, на юг, в полупустынную астраханскую степь, где на полигоне Капустин Яр намечены были учения и стрельбы зенитно-управляемых их снарядов противовоздушной обороны – ЗУРСов.

  Как добирались они с матерью до Кирпичного Завода (вначале на поезде с долгой пересадкой в Москве, а потом не то на автобусе, не то на каком-то попутном грузовике), Алексей тоже почти не запомнил. А вот всё, что происходило в доме бабушки Зины и деда Кольки, он запомнил до самых мелких подробностей.

  Когда они с матерью вошли в дом, дед Колька, голый по пояс, сидел за столом и пил водку. Он только недавно вернулся из очередного своего залёта, «ходки», как с гордостью любил повторять, из тюрьмы, и теперь уже которую неделю подряд отмечал счастливое это своё возвращение. Увидев Алексея, дед Колька нехотя приподнял голову и спросил его хриплым, донельзя прокуренным голосом:

       - Ты чего такой лопоухий?! В зоне таких не любят.

      - Какая зона, какая зона?!- бросилась защищать Алексея бабушка Зина.- Ты чему научаешь парня?!

        - А тому и научаю, - налил себе очередную рюмку дед Колька, - что в зоне таких лопоухих и сопливых не любят. Сама знаешь!

  Алексей спрятался за спину матери, испугавшись не столько слов деда Кольки, смысла которых не понимал, сколько его вида. Всё тело у деда  было испещрено наколками самых разных размеров и содержания: какие-то церкви и кресты, одиночные и перекрещённые мечи и сабли, звезды, портреты обнаженных женщин-русалок и бесчисленные надписи.

  К счастью, Алексей читать тогда ещё не умел, а то бы он испугался ещё больше. В добавок ко всему дед Колька был заросший трёхнедельною седой щетиною. Когда он говорил,  щетина устрашающе топорщилась и шевелилась, и Алексею казалось, что дед Колька похож  не на человека, а на волка из сказок или на самого настоящего – живого, которого они с матерью и отцом однажды видели в передвижном, заехавшим ненадолго в Курск зоопарке. Разница была лишь в том, что волк сидел в клетке, а дед Колька на воле, за столом и мог сделать и с Алексеем, и его матерью, и с бабушкой Зиной всё, что ему угодно.

   Алексей так испугался деда, что все десять дней, которые они гостили в Кирпичном Заводе, прятался от него, где только можно: под кроватью и столом, в маленькой кладовке, сплошь заставленной бабками с соленьями и вареньями, а однажды даже убежал в лес и затаился там под кустом орешника. Алексея искали всем домом  и всем посёлком, а когда нашли, то получилось ещё страшнее. Дед Колька, чуть-чуть протрезвевший, но заросший уже не щетиною, а свалявшейся и хищно скошенной в сторону бородой, сказал Алешиной матери:

        - Выпори ты его хорошенько! А не то, давай я выпорю!

  Бабушка Зина опять начала защищать Алексея, толкая деда Кольку подальше от него взашей и крича на весь посёлок:

        - Я тебя самого выпорю, урка лагерный!

   А вечером она, неожиданно для Алексея и матери, сама напилась вместе с дедом, спряталась в закуточек за печкою и беспробудно проспала там почти двое суток.

   Больше Алексей ни деда Кольку, ни бабушку Зину ни разу  не видел. Они умерли, когда он служил на флоте. Первой – бабушка Зина. Несмотря на свой уже пенсионный возраст, она продолжала работать. Правда, не в формировочном цехе, а уборщицей в Управлении завода. Там бабушка Зина и умерла легкой и быстрой смертью, убирая кабинет какого-то начальника. Хоть тут ей повезло: долго не мучилась и не страдала, не лежала в больницах, чего очень боялась и страшилась – ухаживать за ней было некому. Говорят, такую лёгкую, мгновенную смерть Бог посылает лишь людям праведным, настрадавшимся при жизни сверх всякой меры.

  Дед Колька пережил бабушку Зину ненадолго, всего на полгода и умер, как и можно было того ожидать, в тюремном лазарете, оставленный на произвол судьбы и людьми, и Богом.

  Мать ездила хоронить и бабушку Зину, и деда Кольку, тело которого ей выдали в тюрьме под строгую расписку, словно сожалея, что он освободился из заточения досрочно по самой неожиданной амнистии – смерти.

   Похоронила мать безутешных своих родителей на поселковом лесном кладбище, всегда сумрачном и глухом, куда сквозь густые заросли сосен и елей редко проникал солнечный луч. Правда, лечь им  рядом в сырую землю, как это принято по обычаю, не довелось. В дни похорон и поминок бабушки Зины мать не догадалась обнести пошире её могилу металлической оградой, с тем расчетом, чтоб после, в свой срок, похоронить здесь и деда Кольку. Когда же этот срок подоспел, места рядом не оказалось. Впритык с могилой бабушки Зины похоронили какого-то иного, совсем постороннего для неё поселкового покойника. Да может, так и лучше, может, бабушка Зина и обрадовалась такому обстоятельству. А то ведь дед Колька и на том свете стал бы грозиться ей кулаками, без конца требовать денег на водку, если только и там его за разбой, грабеж и беспутную жизнь не заточат в замогилную тюрьму и лагерь.

  После похорон деда Кольки мать в Кирпичный Завод никогда не ездила. Ни родных, ни близких, ни просто школьных друзей и подруг у неё там не осталось. Все разбежались, разъехались из этого гибельного места, куда глаза глядят. Остались одни только засыпанные хвойными иголками, да заросшие темно-зеленым мхом могилы. Но им поди и так хорошо. По крайней мере, никто не тревожит пустыми разговорами и пустыми слезами. Надо будет Алексею как-нибудь подговорить мать и всё же съездить туда вместе с Леркой и Митькой. Пусть Митька посмотрит, где родилась и жила его бабушка Шура и где лежат в тёмных могилах его прабабушка  Зина и прадедушка Колька. Хотя мать при её характере вряд ли туда поедет. Скажет: «Всё, что надо мне помнить о Кирпичном Заводе, я помню, а всё, чего не надо – забыла и плакать о том не стану…»