[20] Ехали они в купейном вагоне вначале пассажирского поезда Воронеж-Киев...

Ехали  они    в купейном вагоне вначале пассажирского поезда Воронеж-Киев, потом на другом поезде, рабочем, а потом уже вместе с бабушкой Устиньей на телеге, запряжённой серым послушным и покорным коньком.

  Больше всего Алёше понравилось ехать на телеге. До этого он не то ни разу не ездил на ней, но и в глаза толком не видел. Лишь в детских книжках, на картинках.

  Бабушка Устинья встретила их на перроне маленькой, почти игрушечной станции, в палисаднике которой росли каштаны и вишни. Она совсем была не похожа на бабушку Зину. Невысокая росточком, худенькая круглолицая, характера весёлого и бойкого, точь-в-точь, как бабушка из уже знакомых Алёше сказок про курочку рябу, репку и колобок, но, как после выяснилось, очень бережливая и вдумчивая в каждом слове.

  Алёшу бабушка Устинья подхватила на руки ещё на ступеньках поезда, прижала к себе, погладила по голове теплой мягкой ладонью, потом поставила на землю и вдруг сказала так, как говорят действительно только в сказках:

        - Ну, Алексей, Божий человек, здравствуй!

        - Здравствуйте, бабушка, - неожиданно для матери и отца ответил Алёша, тоже, словно маленький мальчик из сказки, который вначале потерялся где-нибудь в лесу или которого унесли на крыльях за синие моря гуси-лебеди, а потом счастливо нашёлся.

  С этого мгновения они с бабушкой Устиньей очень подружились. На телеге она посадила Алёшу рядом с собой, передала ему вожжи и опять сказала, как говорят в сказках, чуточку непонятно и  иносказательно:

        - Погоняй!

  Но Алёша сразу догадался, что означает это незнакомое для него, городского мальчишки, слово, к тому же украинское, произнесённое бабушкой чуточку в растяжку и на распев. Надо было трогать, подгонять конька, которого, оказывается, звали совсем не по-лошадиному, а по-птичьи – Куличком, в дорогу. (После отец покажет Алеше на речном берегу длинноногих сереньких куличков, и он согласится, что конёк, на котором они ехали с бабушкой, и вправду похож на них: такой же длинноногий, серенький, с темными подпалинками на боках (будто туго прижатые крылышки) и такой же быстрый и лёгкий в шаге.

  Алёша самостоятельно дернул за вожжи (бабушка лишь совсем немножко помогла ему) и, снова удивляя и озадачивая отца с матерью, прикрикнул на Куличка, как заправский, знающий все лошадиные повадки возница:

        - Но-о-о! Пошёл!

  Куличок тут же стронулся с места и, в два-три шага переходя на убористую, летучую рысь, помчал телегу по хорошо наезженной песчаной  дороге.

  Бабушка Устинья  приобняла Алёшу за плечи, опять погладила по голове и вдруг глубоко и грустно вздохнула:

        - Эх,  видел бы дед!

  Алёше тоже хотелось, чтобы дедушка Алексей Степанович, о котором ему так много рассказывал отец, увидел его сидящим на телеге и подгоняющим Куличка. Но дедушка умер четыре года тому назад, как раз в те дни, когда Алёша учился ходить по длинному коридору барака-общежития и произносить первые в своей жизни слова: мама, папа, бабушка и дедушка. Правда, обе его бабушки, Зина и Устинья, и оба дедушки, Алексей Степанович и Колька, жили где-то далеко, и  в маленькой их комнатке ни разу не появились, не нянчили Алёшу, не качали во дворе, как другие дедушки и бабушки, на качелях, не водили в ясли и детский садик.
   Ехать  на родину отца, в село Большая Устиновка он вроде бы легко согласился (ещё бы не согласится, когда отец пообещал там Алёше и рыбалку, и походы в лес за грибами и ягодами, и ещё много разных приключений, которые в городе или в посёлке ни за что случится не могли), но всё равно Алёше было страшно встретить  и незнакомых ему бабушку Устинью и дедушку Алексея Степановича, хотя ему и говорили, что тот давно умер. Алёша иногда верил этому, а иногда и не верил и думал, что вот приедут они в деревню,  дедушка Алексей Степанович встретит его там и вдруг скажет точно так, как говорил дед Колька: «Ты чего такой лопоухий?!» Поэтому, когда бабушка Устинья произнесла с печалью и грустью совсем не понятные для Алёши слова о дедушке Алексее Степановиче, он испугался и хотел даже было, бросив вожжи, перебраться на другую сторону телеги, к отцу и матери.

  Это потом, уже в деревне, слушая рассказы бабушки Устиньи о дедушке Алексее Степановиче, разглядывая его фронтовые фотографии, его ордена и медали, Алёша перестал дедушку бояться и очень жалел, что тот умер.

  Дедушка Алексей Степанович был героем. И не просто героем, человеком очень храбрым и отчаянным (так и про Алёшу мать иногда говорила: «Ну, ты у меня прямо герой!», а самым настоящим Героем, Героем Советского Союза. Звание это дедушке присвоили за переправу через Днепр. В первые, начальные месяцы войны он воевал в пехоте первым номером пулемётного  расчёта, а после ранения попал в артиллерию, быстро освоил там новую военную специальность наводчика пушки сорокапятки и дошёл с ней до Берлина и Праги.

  Во время боёв за Днепр дедушке удалось переправить на бревенчатом плоту почти игрушечную эту свою пушку на правый берег, занять там выгодную позицию и поддерживать огнём  пехотный десант. Все его товарищи из артиллерийского расчёта были убиты или тяжело ранены, дедушка тоже был ранен, но из боя не вышел, а в одиночку, пока были снаряды, вел огонь. Когда же снаряды закончились, он слился с пехотным десантом и заменил там убитого пулемётчика.

  За эту переправу,  и за этот бой дедушке Алексею Степановичу и было присвоено звание Героя Советского Союза.

  Правда, сам он себя особым героем не считал и, когда ему напоминали об этом,  неизменно отвечал:      

           - Там все были героями.

  После Победы дедушку из армии, несмотря на все его ранения, не  демобилизовали, а оставили служить срочную солдатскую службу. Домой, в Большую Устиновку,  дедушка вернулся лишь в пятидесятом году. Бабушка Устинья, с которой они подружились ещё до войны, все эти годы терпеливо ждала его.

  Она тоже была героиней, по крайней мере, так о бабушке всегда говорил отец. Во время оккупации её вместе с другими деревенскими девчонками немцы угнали в Германию. Там бабушка вначале работала в поместье какого-то бауэра, а потом то ли за какую провинность, то ли за какое неосторожное слово её отправили в концлагерь. Бабушка об этом тоже рассказывать особенно не любила. И лишь однажды, когда Алёша увидел у неё на ноге, чуть повыше щиколотки, глубокий испугавший его шрам, она сказала:

          - Это меня собака покусала.

          - Злая? - жалея бабушку, переспросил Алёша.

          - Злая,- крепко прижала его к себе бабушка. - Они там все у них были злые – овчарки.

   Алёша ожидал, что бабушка ещё что-нибудь расскажет ему и о злых стороживших её в заключении овчарках, и о немцах-фашистах, которых он видел по телевизору и в кино, но бабушка ничего больше рассказывать не стала, а только вздохнула точно так, как вздыхала на телеге, когда они ехали от станции в село и когда она вспомнила о дедушке Алексее Степановиче:

         - Это давно, Алёша, было, что о том вспоминать. Давай лучше о чём-нибудь весёлом говорить.

  О «весёлом» бабушка Устинья говорить очень любила и умела, хотя позже, уже во взрослые свои годы, Алексей понял, что весёлого в послевоенной их с дедушкой Алексеем Степановичем жизни было не так уж и много.

   Когда дедушка, отслужив срочную солдатскую службу, вернулся домой  со звездой Героя, ему предлагали в селе разные начальственные должности: заведующего животноводческой фермой, бригадира, председателя сельсовета и даже  председателя колхоза, зазывали в депутаты сельского и районного советов, но он от всех этих должностей отказался: «Я и на фронте был рядовым!» и продолжал ходить в колхоз вместе с другими деревенскими мужиками на  повседневные колхозные работы.

  Кто его знает, может, со временем дедушку все-таки как-нибудь уговорили бы, если не на начальственную должность, то хотя бы на депутатство – кому же тогда ещё и быть депутатом, как не Герою Советского Союза. Но тут дедушка совершил такой поступок, после которого его оставили в покое и даже хотели снять дедушкин портрет из «Аллеи Славы», в районном городе возле райкома партии.

  Собравшись жениться, дедушка Алексей Степанович и бабушка Устинья решил обязательно обвенчаться в церкви. А по тем строгим сталинским ещё временам это было делом почти что запретным, и особенно для таких людей как дедушка Алексей Степанович – Герой Советского Союза, который везде и во всём должен быть примером для остальных жителей.

  Но дедушка с бабушкой всё равно в церкви обвенчались.

         - Не венчанные муж и жена, - любила повторять бабушка Устинья, - будто чужие, счастья и радости им не будет.

  Алексей с Леркой тоже не венчанные.  Их времена были уже другими, переломными,  и  они могли бы, наверное,  обвенчаться, но, во-первых, Алексею и Лерке, воспитанным в духе комсомольско-советского атеизма (он был привит им, словно оспа ещё в дошкольном, детсадовском возрасте) подобное даже в голову не приходило. А во-вторых,  если Леркины родители, Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна, были против замужества младшей непокорной дочери, которая выбрала себе в мужья безродного какого-то матросика, то, узнай они о намерении Лерки повенчаться в церкви, восстали бы уже не на шутку и сделали бы всё возможное, чтобы разрушить, остановить не только венчание, но и всё безрассудство дочери с замужеством. Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна были тогда на перепутье, затаились, выжидая, кто возьмет верх в затеянной в стране буче: такие, как они, старые твердокаменные коммунисты или новые безответственные демократы. Им главное было сейчас не сделать ни единого неверного, опрометчивого шага (и не позволить сделать его детям), притаиться, чтоб после, когда уже станет окончательно ясно, чья сторона взяла верх, быть абсолютно, кристально чистыми перед любой из  победивших сторон.

   Конечно, в новейшие времена, когда всё действительно определилось и отстоялось, Лерка с Алексеем могли бы и обвенчаться, никого и ничего не опасаясь, как это делали многие их ровесники, да и люди постарше, вдруг вспомнив, что браки все-таки свершаются на небесах, и не зря обряд венчания называется таинством. Но Алексею с Леркой такие мысли, опять-таки, в голову не приходили, не до того им было в вечно суетной жизни: то государственные экзамены, то рождение Митьки, то учёба Лерки в ординатуре и защита кандидатской диссертации. Об Алексее и вовсе говорить не приходилось. Он из клиники, считай, не вылезал, да ещё при таком главвраче, как Веня – одна срочная операция следовала за другой, ночные дежурства, бесконечные собрания и заседания, поездки в провинциальные отделения клиники. Какое там венчание, какие праздники, когда у  Алексея просто выходные и то случались в кои веки.

 А зря! Может, обвенчайся они с Леркой, так точно уж  стали бы друг для друга от Бога, и никакие Тонины пророчества поссорить и разлучить их не смогли бы … 

 Никогда прежде Алексей бабушкиных слов о том, что невенчанные люди навеки остаются друг для друга чужими, не вспоминал, а об их с Леркой возможном венчании не думал и вовсе. Но вот нежданно-негаданно мысль эта настигла его, в одно мгновение отодвинула в сторону все остальные рассуждения, и Алексей вдруг твёрдо решил, что, как только он вернётся с похорон бабушки Устиньи, так они с Леркой тут же и обвенчаются (бабушка по доброте своей простит им, что они не выдержали после её смерти  хотя бы полгода). Правда, согласится ли на это Лерка, не скажет ли  в недоумении: «С чего это ты вздумал венчаться?!» Но, даст Бог, не скажет, она ведь тоже чует, что между ними происходит что-то неладное, разрушительное, и надо искать от этого «нелада» и разрушения, пока не поздно, защиту. А какая защита может быть прочнее и крепче, чем испытанное веками таинство венчания. И, будь Лерка  самой закоренелой из закоренелых атеисток, а отвергать его не станет.

  Нежданная эта мысль успокоила Алексея, согрела его изнутри убаюкивающим детским теплом (о таком тепле верующие люди, наверное, говорят – благодатное тепло), и он решил немедленно, не откладывая ни минуты позвонить Лерке, чтоб сказать ей о венчании и, несомненно, получить быстрое  согласие.

  Алексей уже представил Лерку в белом свадебном платье невесты, а себя в праздничном костюме жениха (и платье, и костюм они купят самые модные и самые дорогие, чтоб все гости восхищались и завидовали им). Потом Алексей представил, как они с Леркой со свечами в руках пойдут вокруг аналоя, а над их головами старший дружок и старшая светелка будут держать горящие позолотой венцы, и от этих венцов будет исходить точно такое же  (и даже гораздо сильнее) тепло.

   В самом же конце венчания они с Леркой наденут друг другу на пальцы обручальные кольца (надо только  посоветоваться со знающими людьми,  пригодны ли  для этого  старые их студенческие кольца не больно высокой пробы или лучше купить новые, коль у Алексея и Лерки начинается совершенно новая жизнь), поцелуются самым горячим подвенечным поцелуем, как не целовались даже во время первых своих свиданий, и священник, соединив их руки, торжественно объявит, что теперь Алексей и Лерка (Валерия) до последних своих дней муж и жена не только перед  мирским законом, но и перед Богом.

  Алексей достал телефон и, в волнении путаясь и сбываясь в цифрах, начал набирать Леркин номер, но когда на мониторе высветилось слово «Вызов», он, как и в прошлый раз, в поезде, мгновенно нажал на клавишу «Сброс». Нет, такие дела по телефону не решаются, тем более,  после взаимно обидной размолвки. Вначале надо помириться, забыть о ней и тоже взаимно простить друг друга, и лишь после этого, когда к ним вернется полное доверие, а все глупые  подозрения исчезнут, можно будет уже заговорить и о венчании. И Алексей более чем уверен, что Лерка согласится на него, и не столько, может быть, ради  себя и Алексея, сколько ради Митьки, которому нужна в семье (пусть он этого сейчас ещё и не понимает) нерасторжимая любовь  всех троих: отца, матери и его, Митьки, немного странного, не по годам задумчивого мальчика.

  Алексей поднялся со скамейки и узенькими затененными зелеными каштановыми шатрами  улочкам и переулкам пошел к храму Святого Владимира. Отыскал он его, правда, не сразу, а долго бродил по этим улочкам и переулкам, словно по каким лабиринтам, оказывается, совершенно забыв дорогу (дорогу к Храму). Но ни у кого из прохожих Алексей расспрашивать о ней не стал, с какой-то детской наивностью (Алексей даже не ожидал, что способен на неё) решил, что если отыщет эту потерянную дорогу к Храму сам, без посторонней помощи, то всё у них с Леркой получится, как нельзя лучше: они и помирятся, и непременно обвенчаются, может быть, даже в Храме Христа Спасителя.

  Предсказание его счастливо сбылось. Свернув несколько раз из переулка в переулок, Алексей увидел прямо перед собой, на возвышении, обнесенный чугунной кованой оградой Сбор (Храм) Святого Владимира. И прежде, когда Алексей здесь бывал, он казался ему совсем не похожим на многие иные соборы, храмы и церкви. И не внешним своим видом, не позлащенными куполами  и кровлей и даже не знаменитой росписью Васнецова и Нестерова, а каким-то особым (и внешним, и внутренним) сосредоточенным напряжением, как будто в нём одновременно свершались все ведомые и признанные церковью молитвы и моления, все таинства от рождения человека до посмертного его отпевания. Алесей, опять-таки,  по атеистическому своему воспитанию не очень, конечно, разбирается во всех этих тонкостях, но чудится ему, что церковь для того и явилась и создалась, чтоб под строгим своим присмотром вести человека по жизни от первого его вздоха до последнего. Вот совсем несмышленого, не осознающего мира, в который явился, младенца заносят в храм, чтоб по крещению дать ему имя, охранить крестом и крестным знамением от злых, недобрых сил, поджидающих его в жизни на каждом шагу; вот молодых людей в расцвете возмужания и красоты венчают золотыми венцами, навеки соединяют во взаимной любви (мужа с женой, жену с мужем) для продолжения человеческого рода, рождения детей – самого великого определённого природой счастья, ради которого человек и существует на земле. А вот он завершает свой земной срок, уходит в мир иной, и церковь с молитвой-состраданием,  но вместе с тем  и с великой радостью и торжеством провожает его, зная, что мир этот – Царствие Небесное

  Нетвёрд и некрепок был Алексей в понимании священных таинств, но всегда чувствовал, что они есть, что придуманы не зря – без них на земле человеку было бы жить холодно и пусто.

   Он купил в церковной лавочке восковую светло-коричневую свечу и, расспросив у  старика-служки в монашеских одёжках, где находится  «канун» (надо же, вспомнил, как называется в церкви специальный столик-подставка, на котором устанавливаются свечи «за упокой»), подошёл к нему, зажёг свою свечу от соседних, давно пламенеющих там, подождал несколько мгновений, пока огонёк разгорится поярче, вытягиваясь всё выше и выше к напоминающему небесный свод соборному куполу, и твёрдо установил свечу в латунно-медную ячейку.      

           -  Не сердись на меня, бабушка,- совсем как-то по-иному произнес в уме Алексей под небесным этим соборным куполом запоздалые свои покаяния и трижды осенил себя крестным знамением.

  Рука при этом вздрогнула у него и налилась живительным теплом, которого Алексей прежде ни разу не испытывал. По врачебной, прочно укоренившейся в нём привычке, он попытался было объяснить столь неожиданное явление понятными, доступными ему словами, мол, от волнений и переживаний, охвативших Алексея в соборе, сердце заработало у него с удвоенной силой, кровяное давление (и систолическое - верхнее, и диастолическое - нижнее) поднялось – и от этого в руке возникло дрожание и  горячее тепло.

   Но потом Алексей засомневался в докторских своих физиологических догадках (а вскоре и отвёрг их): нет, все-таки есть в человеке (и над человеком) что-то такое, чего не объяснишь никакими научными изысканиями. Есть, и с этим надо смириться, безропотно принять, как мы принимаем человеческую душу, хотя никто и никогда её и не видел.

  Больше оставаться в соборе и праздно рассматривать его убранство: фрески, иконы, интерьеры, как это делали многие иные случайные посетители-экскурсанты, он не стал. Не за тем зашёл сегодня Алексей во Владимирский собор и совсем не то у него сейчас на душе и сердце.

       - Пусть тебе, бабушка Устинья, легко Там лежится,-  уже почти вслух проговорил Алексей горестные и единственно верные для усопшего напутствия и направился на выход.

  Но возле церковной лавочки он на минуту замедлил шаг. У него промелькнула было вполне, наверное, справедливая мысль, а не купить ли ещё несколько свечей и не поставить ли их за упокой души дедушки Алексея Степановича, бабушки Зины и деда Кольки (за него, бесталанного и неприкаянного, так, может быть, и в первую очередь). Но в следующее мгновение Алексей отверг, словно отвел куда-то в сторону, за пределы собора, эту мысль:  сегодня поминальный, скорбный день по одной только бабушке Устинье, и пусть все поминальные свечи горят только для неё. А свечи за упокой души дедушки Алексея Степановича, бабушки Зины и деда Кольки Алексей поставит на обратном пути.

  Тогда же он поставит во всех киевских храмах, куда только успеет и сможет попасть, свечи за здравие отца, матери, Лерки и Митьки и отдельно за здравие Анечки Роговой, которой к этому времени операцию, даст Бог, сделают, и она будет идти на поправку.

  Алексей опять долго бродил по киевским улицам и площадям, отыскивая Андреевскую церковь, и Андреевский спуск, где он намеревался на лотках-развалах, чем-то напоминающие московские, староарбатские, купить подарки отцу с мачехой и сестре Марьяне.

  Но прежде ему предстояло приобрести венок или поминальную корзинку с искусно изготовленными цветами. Ведь появись он в селе без венка или корзинки с чёрной траурной лентой и обязательной (увы, стандартной) надписью на ней: «Бабушке Устинье от внука Алексея и его семьи», так его бы  все деревенские жители строго осудили.

    Магазин ритуальных  принадлежностей Алексею попался на одной из улочек, уже почти на подходе к Андреевской церкви,  в полуподвале старинного дома-особняка. С большим смущением души он проник в него сквозь широко и зазывно (словно в царство мертвых) распахнутую дверь. И ничуть не ошибся в своих предощущениях. Всё в магазинчике действительно было каким-то неживым, потусторонним и замогильно-тёмным. Вдоль стены стояли мертвые венки всевозможных размеров и самого причудливого плетения: от игрушечно-маленьких до громадно-помпезных, поднимающихся выше старинных окон-бойниц. Они застили искусственно-хвойными своими иголками и залитыми парафином или воском цветами и листьями свет, который и без того с трудом проникал  в полуподвал. Вдоволь было и корзинок, тоже разных размеров и плетений, иногда  с готовыми, совсем уж стандартными надписями на черных по-змеиному обвивающих ручки лентах: «Вечная память». Надписи были вроде бы и скорбными, клятвенно призывающими (и дающими обещание) вечно помнить умершего, но от чрезмерной своей стандартности они казались бездушными и казёнными, как будто говорили этому умершему (может, и не ко времени) человеку: вот тебе венок, вот тебе поминальная корзинка (смотри, какие дорогие!) и оставь нас в покое, дай пожить в довольстве и счастье.

  На стенах висели траурные одежды, почему-то в основном только женские: черные платья, платочки и даже чулки-колготки, а в витринах лежали погребальные облачения для покойников, на этот раз, наоборот, в основном мужские: устрашающе-тёмные пошитые из какого-то дешёвого саржевого материала костюмы и резко выделяющиеся на их фоне белые, одного фасона тапочки. От крахмально-ломкой своей белизны и соседства с угольно-чёрными костюмами тапочки смотрелись особенно пугающе – зримым символом смерти.

  Как только Алексей вошёл в магазин и немного осмотрелся, перед ним тут же возникла не то продавщица, не то, может быть, и сама хозяйка скорбного заведения, средних лет, довольно дородная, румянощёкая женщина. Всем своим видом (несмотря даже на темное туго облегающее её фигуру платье) она как бы говорила, что ничего особенно страшного в её заведении нет: магазин как магазин, бизнес как бизнес. Люди, к сожалению, пока что делятся на живых и мертвых, и этих мёртвых надо проводить в последний путь достойно. Разумеется, согласно денежным возможностям и пожеланиям родственников. Выбор в магазине богатый и разнообразный: покойного можно обрядить по любому разряду – от самого скромного, дешёвого (по «социалке», например, так и хоронят) до высшего и высочайшего, где один только гроб, лакированный снаружи и белоснежно-хрустальный внутри, с холодильной камерой-кондиционером, стоит полмиллиона, если не больше.

        - Вам чем-нибудь помочь? – видя нерешительность и затруднения Алексея, плавно, словно тень, подошла  к нему и встала за спиной продавщица.

       - Нет, спасибо, - вежливо, но решительно отверг её помощь Алексей.- Я сам подберу.

  Продавщица, должно быть, привычная и к подобным разговорам с клиентами (все они находятся в горе  и печали – и как не понять их раздражительность), постаралась улыбнуться Алексею как можно более ласково (и заученно), чтобы скрасить его скорбь и страдание:

        - Если что – позовите! – сказала она и так же плавно отошла к прилавку. Но тёмная её колеблющаяся тень, как будто незримо осталась у Алексея за спиной, и он всем телом почувствовал, как на него дохнуло подвальным сырым холодом, а между лопаток пробежал горячий, обжигающий озноб.

  Ни разу больше не  оглянувшись на продавщицу, Алексей ещё немного побродил по магазину, но так ничего и не выбрал. Во-первых, до вечера у него оставалось ещё много времени, и как Алексей будет ходить с поминальным венком или корзинкою по городу, пугая своим видом вовсе не помышляющих сейчас о смерти прохожих. А во-вторых, Алексей вдруг твёрдо решил, что ни за что он не повезёт бабушке Устинье искусственных этих венков и корзинок, по-мёртвому шелестящих за каждым шагом бумажными цветами и поддельными хвойными иголками на медных проволочках. Такому  венку-корзинке бабушка Устинья лишь оскорбится и, не приняв их, покачает головой. Лучше Алексей перед самым отходом маршрутки купит на автовокзале букет живых цветов, роз, хризантем или астр. Их продают там в изобилии и в цветочном ларьке, которым владеет, похоже, какой-то армянин, и просто так, с рук, местные женщины и старушки. За два часа дороги цветы, даст Бог, не завянут (да можно будет купить их сразу с вазой или обыкновенной стеклянной банкой, наполненной водой), и Алексей положит цветы в гроб бабушки Устиньи  действительно живыми и свежими.

  Воспользовавшись тем, что румянощёкая продавщица была занята с какими-то новыми, чрезмерно скорбного и поникшего вида покупателями, мужчиной и женщиной средних лет, у которых, скорее всего, умерла мать или отец, он незаметно вышел из магазина. Несколько минут Алексей постоял на тротуаре, согреваясь на жарком южном солнце после подвального холода и сырости магазина ритуальных принадлежностей. Когда же согрелся и обрел какое-никакое спокойствие, он начал быстрым широким шагом уходить от этого магазина,  словно боялся, что темная возникшая у него за спиной тень, сейчас погонится следом, вернет назад в подвал и обязательно заставит его купить и венок, и корзинку, и на всякий случай, впрок, ещё и саржевый, похожий на балахон костюм вместе с белыми сорок второго размера тапочками.

  Тень  и вправду как будто погналась за  Алексеем, то прячась за каштанами, тополями и клёнами, то почти вплотную настигая, подземно холодная и липкая.  Отстала она от Алексея лишь на подходе к собору Святой Софии. Алексей немало удивился этому. Ведь заглянуть в собор Святой Софии он собирался лишь в самом конце своего путешествия по Киеву, поле того, как побивает в Андреевской церкви и купит на Андреевском спуске подарки для отца, мачехи и Марьяны. А, главное,  после того, как, уединившись на заброшенной лавочке у обрыва Владимирской горки,  позвонит наконец Лерке, к разговору с которой уже созрел и готов.

  Но, уходя от погони почудившейся ему подземной тени, он, судя по всему, на одной из улочек повернул не направо, к Андреевской церкви, а налево – и вот стоит теперь под золотыми сводами и куполами Софийского собора.     

  Алексей так раздосадовал сам на себя  за эту невольную ошибку, что решил, не заходя в собор, все-таки осуществить свой прежний замысел: посетить вначале Андреевскую церковь, обследовать Андреевский спуск, поговорить с Леркой  и лишь после, если останется время, вернуться  к Софии. А может, даже и не так: прежде всего (и главнее всего) поговорить с Леркой, а все остальное отложить на потом, на более поздние, уже предвечерние часы…

  И все же он в собор зашёл. Раз провидение привело Алексея сюда раньше разговора с Леркой, то, стало быть, что-то действительно провидческое в этом есть,  стало быть, так оно всё и должно  случиться – и это верный знак, что их с Леркой разговор завершится самым лучшим образом, взаимным покаянием и прощением…

  Долго задерживаться в Софии Алексей не стал (может, потому и не стал, что, сколько было сил, торопился и рвался к трудному, но желанному разговору с Леркой).  В соборе Святой Софии, который был теперь частью архитектурно-исторического музея, богослужение не свершалось, поставить поминальную свечу здесь было негде. Поэтому Алексей лишь подошёл к самой известной и самой старинной в соборе (ещё ХI века) иконе-мозаике  Богоматери Оранты (её называют  «Нерушимая Стена) и трижды осенил себя перед ней крестным знамением. Никакой поминальной молитвы он, к несчастью своему, не знал, но  вдруг почувствовал, как в просветлённой его душе и сердце поминальная эта молитва  за упокой души бабушки Устиньи свершается как бы сама по себе, без всяких слов и речений. Он ещё раз склонил перед иконой голову и начал медленно уходить к широко распахнутой двери собора. А когда вышёл, когда сделал первые шаги по брусчатке у его подножья, то  вдруг вспомнил (не мог не вспомнить) самые счастливые, наверное, в  его жизни дни, которые он провёл в доме у бабушки Устиньи.