Дом её совершенно не был похож на любые иные дома и квартиры, где  довелось жить или хотя бы бывать Алексею с отцом и матерью.

   Это был настоящий бревенчатые дом, какие Алёша видел только по телевизору и какие любил (и уже мог) рисовать карандашами и акварельными красками на всех страничках купленного ему матерью в подарок альбома. В доме была высокая двускатная крыша, покрытая волнисто-серым шифером; на самой макушке её, которая, оказывается, называлась гребнем или коньком, возвышалась  кирпичная труба-дымоход. На каждой стене дома было по два окна, забранные в резные наличники и для особой красоты увенчанные наверху деревянной ажурной вязи кокошниками. Были в доме и бревенчатые сени, и камора, и выходящая во двор веранда, и опять-таки, два, тоже резные крылечка с лавочками и ступеньками, по которым очень здорово прыгать, и почти с игрушечными крышами,  снаружи островерхими, как и в доме, а изнутри -  забранными в полукруг узеньким дощечками с продольными колеями-дорожками. На уличном и дворовом фронтонах под самым коньком крыши густо лепились, наползая одно на другое, глинобитные гнезда диннохвостых ласточек, а на высоченном раскидистом осокоре в палисаднике Алёша еще на подъезде к дому увидел громадное искусно сложенное из палочек гнездо аиста, похожее на мохнатую шапку сказочного великана.  Оно было пустым (вернее, показалось Алеше пустым и не обжитым), но, как только телега остановилась возле крылечка,  то вдруг откуда-то, из-за дома, из-за реки вынырнули два аиста (аист – покрупнее, аистиха – помельче). Едва взмахивая крыльями, они сделали несколько плавных кругов над гнездом и наконец опустились: аистиха сразу в гнездо, а аист на толстую ветку рядом. И тут же оттуда, из глубины гнезда, вынырнули четыре белых головки детей-аистят и  протянули к родителям нежно-розовые жадно  раскрытые клювики. Но родители прежде, чем начать кормить аистят, вдруг запрокинули далеко на спину длинные свои шеи и зашлись в неимоверно-быстром клёкоте: как будто две тоненькие дощечки звонко-звонко стучат друг о дружку.

   Алёша, никогда до этого не видевший живых аистов (в кино и на картинках видел, но не думал, что они такие большие и что так громко стучат клювами), испугался и  широкого размаха их крыльев, и совсем не похожего на птичье пение их клёкота.

  Бабушка Устинья, заметив испуг Алёши, прижала его к себе за плечи и, указывая на аистов, сказала:

         - Не бойся, они хорошие. Аисты и ласточки самые добрые и верные птицы.

   Внутри дом оказался очень просторным и светлым. Стены его  были побелены мелом (а  во всех остальных домах, где до этого бывал Алёша, стены и даже потолок либо оставались черными, как у бабушки Зины, либо оклеивались обоями, как у них с мамой и папой в общежитии). Но не просто одним мелом, а с добавлением туда какого-то особого порошка, который бабушка Устинья называла синькой. От этого стены казались сиренево-дымчатыми, лёгкими, словно подернутые ранним утренним туманом (Алёша несколько раз видел его на реке Тускари, куда они ходили с мамой и папой в выходные дни: мама купаться и загорать, а папа ловить рыбу).

  С левой стороны в доме стояла русская тоже белёная подсиненным мелом печка. Алёша сразу узнал её по картинке, которую видел в книжке. Точно на такой печке Емеля из сказки «По щучьему велению» ездил в гости к царю. Рядом с печкой Алёша обнаружил ещё и широкую лежанку, покрытую  домотканым половичком. С позволения бабушки Устиньи он попробовал открывать на ней дверцы: одну большую, в которую забрасывают дрова, и другую – маленькую, называемую поддувалом. Сквозь него в лежанку поступает свежий воздух, и дрова от этого горят сильнее и ярче. На Емелиной печке такой лежанки не было, и Алёша решил, что, когда вернётся домой, то обязательно нарисует в книжке лежанку карандашом, чтоб всё было по правде.

  От печки и лежанки до стены висела на туго натянутой проволоке белая, в маленьких цветочках ширма, а за ширмой, куда Алёша вместе с бабушкой Устиньей немедленно проник, стояла блескучая никелированная кровать с высокой горкой мягких пуховых подушек.

  Наискосок от печки, в углу (мать называла его Красным, а бабушка Устинья не совсем понятным Алёше словом – Покуть) стоял очень большой стол, тоже покрытый белой, вышитой чёрно-касными бегущими вьюнком цветами. А над столом, на специальной подставке, называемом кивотом, стояли-висели обрамленные опять-таки вышитыми рушниками иконы, перед которыми на гвоздике, вбитом в потолок, колыхалась на трёх цепочках стеклянная вазочка-лампадка.

   На подоконниках  теснились в глиняных горшках-вазонах цветы (бабушка Устинья поимённо назвала Алёше их всех: огонёк, герань, фиалка, столетник, елочка – и показала, как их надо поливать). А дома, в общежитии у них цветов не было. То ли потому, что мать не любила ими заниматься, то ли потому, что подоконники в финском домике-общежитии плотники смастерили совсем узенькими, и на них нельзя было поставить ни одного цветка не то что в горшке-вазоне, но даже в обыкновенной коробе из-под краски или зелёного горошка.

   В простенке, между окнами висела увеличенная фотография бабушки Устиньи и дедушки Алексея Степановича. На бабушке была нарядная кофточка, застёгнутая не на привычные для Алёши пуговки, а затянутая на груди в перехлёст тоненьким шнурочком с двумя очень похожими на кисточки бубенчиками (бабушка их называла по-своему – китицами). Дедушка Алексей Степанович был одет в настоящий городской костюм с белой рубашкой и галстуком. На левой стороне груди, почти возле самого плеча у него висела Золотая Звезда Героя Советского Союза.

   Бабушка Устинья, поглядев на эту их двойную с дедушкой Алексеем Степановичем фотографию, весело улыбнулась и выдала Алёше один секрет, тайну:

         - Костюм на дедушке поддельный, его художник нарисовал, и звездочку тоже. Фотографировался дедушка в байковой рубахе. У него ни костюма, ни  галстука не было.

        - А звёздочка была? – спросил бабушку Алёша.

        - Звёздочка была, - опять улыбнулась та. – Только он забыл её надеть, такой беспамятливый был.

   Но Алёше фотография очень понравилась, пусть даже у дедушки Алексея Степановича костюм, галстук и звёздочка нарисованные художником.

   А вот ни у бабушки Зины с дедом Колькой, ни у отца с матерью подобные двойные, да ещё увеличенные, фотографии на стенках не висели. Бабушке Зине и деду Кольке не до фотографий было. Вначале она в тюрьме сидела, потом почти постоянно – он. А когда выходил на свободу, словно в краткосрочный отпуск,  то беспробудно  пил, да опохмелялся. Какие там фотографии, какие наряды?! К тому же и денег на такую глупость, как совместное фотографирование с женой было жалко, лучше купить лишнюю бутылку водки.

   Почему совместно не сфотографировались отец с матерью, Алёша не знал. Может, в суетной их, неустроенной жизни (студенческой и солдатской) им  некогда, недосуг было, а может, откладывали они такое фотографирование на потом, когда обзаведутся и модными дорогими нарядами, и собственной квартирой. А в общежитии-бараке мать не то что двойную, но даже одинарную (свою собственную) вешать не желала.

   Под фотографией дедушки Алексея Степановича и бабушки Устиньи стоял самодельный дощатый диван (дедушка смастерил) с резной спинкой-грядушкой и чуть прогнутыми, чтоб удобно было лежать и не соскальзывать руке, подлокотниками. На этом диване любил сидеть  и важно расхаживать от одного подлокотника до другого кот Трофим Иванович (бабушка так прозвала его за серьёзное, ответственное поведение, а все остальные окликали просто Трофимкой).

  Алёша немножко посидел рядом с ним на диване, погладил Трофимку по спине, и они сразу подружились. Кот в доме для Алёши тоже был в диковинку. Опять же, ни бабушка Зина с дедом Колькой, ни тем более мать, котов не держали. Дед Колька почему-то терпеть их не мог. Чуть где увидит, тут же бросался чем ни попадя: старым башмаком, палкой, а то и кирпичом-камнем. Всех людей, которые ему не нравились, дед Колька называл кошачьим отродьем.

  Мать характером пошла, наверное, в деда Кольку и, когда Алёша, увидев однажды очень смешного кота по телевизору в мультфильме, попросил её завести в доме кота, мать не на шутку рассердилась:

        - Вот ещё чего, только котов нам и не хватает! Всю мебель поцарапают и обои. Во дворе с котами играйся – там их полно!

   Во дворе общежития-барака котов и вправду жило много. Но все они были какие-то чужие и дикие, и Алёше в руки не давались.

   А Трофим Иванович, Трофимка, дался, позволил погладить себя по спине и даже потерся мордочкой о плечо Алёши. Как с ним было не подружиться?!

  Почти впритык к дивану (окошко только их разделяло) стоял в уголке кухонный стол-шкафчик (тоже дедушка Алексей Степанович смастерил), а над ним висела задернутая воздушно-лёгенькой занавескою  полочка на четыре дощечки, которую бабушка называла по-своему - полычкою. Алёша с позволения бабушки проник и в шкафчик, и на полочку-полычку, поочерёдно открыв дверцу и отдернув занавеску. Там было множество интересных, ни разу не виденных им вещей: глиняные черепяные горшки, миски, кувшины-кринки, плетёные из бересты и из дерева-липы (лубяные) туески и коробочки, и ещё смешная деревянная мисочка  с ухватистой ручкой, в которой лежал пестик.

        - Это – что?- тут же завладел мисочкой и пестиком Алёша.

        - Колганка, - обстоятельно объяснила ему бабушка.- Когда суп варят, так в ней толкут нутряное сало-сдор вместе с луком. Очень вкусный суп получается, хотя и без мяса.

   Алёша мало чего понял из объяснений бабушки, но догадался, что колганка - вещь очень нужная и что играться с ней, как с какой-нибудь обыкновенной игрушкой нельзя.

   Но больше всего Алёше понравились большущие буханки хлеба (поляницы, как сказала бабушка), которые лежали на верхней полочке-полычке, прикрытые чистым полотенцем. Они совершено не были похожи на магазинские буханки-кирпичики или на батоны. Бабушкины поляницы, как она тоже часто их называла, были круглыми (Алёша поди даже двумя руками не обхватил бы такой хлеб), с темно-коричневой мягкой корочкой наверху и очень твёрдой «пригарочкой» - внизу. Оказывается, бабушка Устинья одна из немногих деревенских женщин пекла  хлебы-поляницы дома, не доверяя покупным магазинским кирпичикам. Однажды она показала Алёше, как это делается.

   С вечера, просеяв ржаную муку через решето, они с Алёшей «учиняли» хлеб в специальной деже, долго месили его руками, потом накрыли тулупом и поставили на лежанке «подходить». А утром, пока топилась печка (в этот день особенно жарко), они месили его опять, раскатывали в поляницы, которых получилось ровно двенадцать (двенадцать апостолов, как определила бабушка) и, положив под каждую «поляницу» посыпанные мукой капустные листья, занесли их на печной черень «подходить» ещё выше.

  Когда же печка была протоплена, бабушка выгребла оттуда недогоревшие  угли-головешки и принялась «сажать» хлебы деревянною лопатою на печной «под». Оттого такой хлеб и зовется «подовым». После этого она закрыла печной зев железною заслонкой, а дымоход вьюшкою (чтоб зря не уходило в трубу тепло, жар) и, взяв Алёшу за руку, вышла вместе с ним во двор. Кот Трофимка, должно быть, приученный к подобному порядку, побежал вслед за ними добровольно, без напоминаний.

         - А то ещё, не дай Бог, угорим,- озаботилась бабушка.- Трофим Иванович чует.

   Хлебы «сидели» в печке ровно один час и двадцать минут. Бабушка за этим очень зорко следила.  Несколько раз, оставляя Алёшу с Трофимкой на крылечке, она приотворяла домовую дверь и поглядывала на часы-ходики, чтоб не упустить время и вынуть хлебы из печи минута в минуту, а то они либо «не досидят» и получатся «глевкими», недопеченными, либо, наоборот, «пересидят» и у них тесто подгорит не только по нижней, подовой, корке, но и по верхней.

  Когда подоспело время хлебы вынимать, бабушка расстелила на дощатом диване холщевый половичок, чуточку побрызгала его водой, потом, опять вооружилась лопатою. Хлебы она доставала из печи, словно из какого горнила, внимательно следя, чтоб лопата случайно не повернулась в её руках, и поляница не обронилась на пол. Расставляла бабушка хлебы – двенадцать апостолов – стройным рядком на половичке, и они заняли, заполонили его весь, от одного края до другого. Хлебы-поляницы были высокими и румяными, по-особому, вкусно пахли (чем - Алёша пока не понимал), и их никак нельзя было называть просто буханками, как назывался магазинский хлеб. Это действительно были хлебы, поляницы. Бабушка побрызгала их тоже водой и прикрыла сверху рушником с вышитыми по всей его длине, и особенно густо по краям-ободкам черными и красными петушками.

        - Можно попробовать, - тут же начал просит хлеба Алёша.

        - Нет, внучок, - неожиданно отказала ему бабушка. – Горячего хлеба есть нельзя – живот заболит.

  Она открыла печную вьюшку, чтоб поскорее сошел  ненужный теперь жар и, отвлекая Алёшу от хлебного лакомства, позвала опять во двор кормить кур и поросёнка. Кот Трофимка, Трофим Иванович,  всё это время смирно сидел на порожке и ничего не просил. Должно быть, бабушка давно его научила, что есть горячие только что вынутые из печи хлебы нельзя, можно обжечь всё во рту и в животе – и заболеть.

  Пока хлебы остывали, бабушка с Алешей успели покормить во дворе кур (и обыкновенных, которых Алеша часто видел в книжках и по телевизору, и необыкновенных – цесарок, очень больших и похожих на индюшек), поросёнка и даже принести от колодца несколько ведер воды. Алёша за этими  интересными для него делами, признаться, успел уже и забыть про хлебы. Есть ему  совсем и не хотелось…

  А бабушка, оказывается, не забыла. Когда они поставили последнее ведёрко воды в доме на ослончик рядом с кухонным шкафчиком-столиком, она отвернула на диване краешек рушника, осторожно потрогала ладонью на одном хлебе вначале макушку, а потом и бочок и наконец сказала Алёше:

         - Теперь можно.

 Особым ножом-косочкой (он зовётся так потому, что дедушка Алексей Степанович смастерил его из острой-преострой косы, которой косят траву) бабушка отрезала краюшку хлеба, натерла его зубком молодого чеснока и протянула Алёше:

       - Ешь на здоровье. От хлеба растут.

  Краюшка хлеба, натертая  пахучим, хотя немножко и колющим нёбо и язык чесноком очень понравилась Алёше, и он после каждый день просил у бабушки Устиньи хлебно-чесночного лакомства, лучше которого, наверное,  ничего и не бывает.

   Но все это случится почти через неделю по их приезде с отцом и матерью в Большую Устиновку, а в первые часы, когда Алексей с бабушкой только осматривал дом, она вдруг завела его ещё в одну комнату, которую вначале Алёша и не заметил, так укромно и невидимо дверь её была запрятана тяжёлой шторой.

   Комната эта звалась папиной, потому что он в ней жил, когда учился в школе и работал в колхозе до призыва в армию шофером. Она была намного меньше горницы и не такая интересная. В  папиной комнате не было ни печки (вернее, была, но какая-то совсем иная, узенькая  и высоко, до самого потолка сложенная так, что одна её сторона выходила в горницу), ни застеленного вышитой скатертью стола, ни дощатого дивана, ни кухонного шкафчика, ни  полочки-полычки. Оборудована комната была совсем по-городскому.

  Сразу за дверью, с левой стороны, в ней стоял мягкий раскладывающийся диван, почти такой же, как  и в Курске, в военном общежитии; напротив него, словно робея и стесняясь своего важного соседа, теснилась в уголке под окошком кушетка с высоким подголовником  (бабушка объяснила, что кушетка приспособлена здесь для того, чтоб днем можно было на ней, не разбирая дивана, отдохнуть-полежать). В шаге от кушетки, под правым окошком  стоял письменный полированный стол с двумя закрывающимися на ключик тумбочками, а возле него, впритык к столешнице, гнутый коричневый стул с фанерным круглым сидением, который бабушка  называла «венским». Всю глухую, выходящую во двор стену, занимал городской шифоньер, опять-таки, очень похожий на тот, что находился в курской комнате-общежитии, и куда мама строго-настрого приказала Алёше не залезать.

  Никаких украшений в комнате не было. Лишь в простенке между окнами висела отцовская фотография. Но Алёша поначалу отца на ней не узнал, потому что тот был не в привычной военной форме, а в обыкновенной гражданской рубашке с коротким рукавами.

           - Это Володя на выпускном вечере сфотографировался,- объяснила бабушка.

  Она протерла фотографию кончиком фартука, поровней поправила её на стене, и вдруг опечалилась:      

            - Ему бы учиться надо было дальше, а он вишь чего вздумал – жениться  в двадцать лет.

  Алёша по малолетству своему, ничего, конечно, не понял ни в этих словах, ни в глубоком затяжном вздохе бабушки Устиньи. Он лишь прижался к ней покрепче и затих. Несколько раз исподтишка Алёша поглядывал на фотографию, стараясь определить – отец на ней изображён или не отец. Иногда получалось, что отец, а иногда, что совсем какой-то иной, посторонний парень.

  Бабушка заметила эти его подглядывания и вздохнула совсем по-другому, весело и задорно:

           -  Ну, ничего, выучится потом. Он у нас головастый.

   Алёша безбоязненно обнял  теперь бабушку за шею и вдруг разглядел на шифоньере настоящую гармошку с белыми перламутровыми кнопками-пуговками на планках.

         - Это гармошка? – спросил он бабушку, до сегодняшнего дня тоже видевший гармошку лишь на картинках и в кино.

         - Гармошка, - приподнимая Алёшу повыше на руках, ответила бабушка. – Дедушка Алексей Степанович на ней любил играть, а потом и твой отец.

         - А он умеет?- удивился Алёша, потому что дома отец ни на каких инструментах не играл: ни на гармошке, ни на баяне, ни на гитаре, которая была у мамы.

        - Ещё как!-  совсем развеселилась бабушка.- Он и тебя научит, когда подрастешь.

   Алёше захотелось научиться сейчас же, немедленно,  ведь он уже большой,  вернее, средний, и осенью пойдет в садике, в среднюю группу, последнюю перед выпускной – старшей). Но он заробел попросить об этом бабушку, как робел дома просить у мамы гитару.