[50] Маршрутка тем временем миновала окраину Чернигова, знаменитый его пригород Бобровицу...

Маршрутка тем временем миновала окраину Чернигова, знаменитый его пригород Бобровицу, весь застроенный частными уютными домами-усадьбами, которые утопали, тонули в окружении садов, ломящихся под тяжестью налитых дозревающих яблок, груш и слив.

  Глядя на эти домики-усадьбы, на эти сады и огороды за ними, так похожие на дом, сад и огород бабушки Устиньи, Алексею надо было бы отречься от всех своих треволнений, все-таки живых и легко поправимых, и думать только о бабушке, которую уже не вернёшь и воскресишь никакими силами.

  Он и начал думать о ней, опять вспомнил все самые малые подробности свиданий с бабушкой (увы, по неискупимой вине Алексея столь редких и кратких), но потом вдруг безжалостно отодвинул их в сторону, в глухое и, наверное, еще более неискупимое забвение. Перед ним почти воочию предстала Тоня, её скуластое  полумонгольское лицо, молодое и юное, каким Алексей запомнил его со студенческих времён (каким оно стало сейчас, он представить был не в силах - может, сохранилось таким же молодым и нетронуто-юным), её дыхание и её голос: и сегодняшний, донёсшийся к нему за тысячи километров по телефону: «Я помню, Алёша, я всё помню. Затем и приехала», и прежний, оказывается, не забытый Алексеем: «Не будет тебе счастья с Леркой, не от  Бога она тебе жена». Вспомнились Алексею Тонины безудержные и безутешные слёзы в скверике, напротив общежития, а горячий её, первый и единственный, прощальный поцелуй накануне свадьбы Алексея  и Лерки, вдруг вспыхнул на его губах, обжигая и испепеляя их, как будто случился только мгновение тому назад.

   И что же было делать теперь Алексею с этими пророчествами-провидениями Тони,  которые почти сбываются, несмотря на все  его сопротивления, что делать с её замершим дыханием, с её голосом, слезами и поцелуем, когда он вернется в Москву и встретится с ней?! Умом Алексей прекрасно понимал, что надо предать всё забвению, не оставив Тоне ни малейшего повода для воспоминаний, отстраниться от неё (а то и вовсе уйти в отчуждение), но душа его вся была в  смятении и тревоге, неприкаянная и такая повинная сразу перед всеми: и перед Тоней, и перед Леркой, и перед самим собой. Легче всего, наверное, Алексею было бы действительно послушаться Лерку и задержаться у отца до девятин по бабушке Устинье, а то и дольше. Глядишь, Тоня догадается, что задерживается он неспроста, что не хочет, не желает и не жаждет встречи с ней. Прервав свою учёбу Тоня, уедет домой, в Сибирь, а у них с Леркой всё останется по-прежнему и даже лучше прежнего, потому что, пройдя и через это испытание (Алексей зримо и осязаемо, а Лерка подспудно, одним лишь женским чутьём – и от этого гораздо мучительней), они сроднятся ещё сильнее и нерасторжимей и вопреки всем предсказаниям Тони (поди якутки, огнепоклонницы) поверят и почувствуют своими истомлёнными душами, что они даны и ниспосланы друг другу от Бога, навсегда и навечно…

  Но как Алексей может задержаться в Большой Устиновке у отца и мачехи хоть на один лишний день?! Ведь в Москве его ждет и так настоятельно требует к себе Анечка Рогова.

  Решение надо было принимать сейчас, немедленно, чтоб в Большой Устиновке сразу объявить отцу, что он больше как два-три дня  пробыть в селе не может – так складываются у него в Москве обстоятельства. Но Алексей всё откладывал и откладывал, всё медлил и медлил с принятием этого решения и домедлился до того, что вдруг нашёл для себя спасительную лазейку. Разумнее всего определиться с обратным отъездом на месте, в селе, и не сразу, а хотя бы на второй день после похорон бабушки Устиньи, когда они сходят по обычаю всей семьёй на свежую её могилу, чтоб помянуть уже своим узким родственным кругом. Иначе отец, и без того обиженный на Алексея, обидится ещё сильнее. Его обиду подхватят и мачеха, и Марьяна и, если не скажут, то вполне справедливо подумают об Алексее: «Зачем тогда и приезжал, коль бежит, едва успев проститься с бабушкой: её теперь с того света не вернёшь, а с отцом и его семьёй Алексею надо жить в родстве и единении, чего так хотела покойная». Ладно, мачеха, чужой для Алексея человек, но ведь отец и Марьяна, родные и близкие ему по крови люди, и  надо эту кровную близость с ними укреплять всеми силами, чтоб не порвалась хрупкая родовая связь времён, без которой человек одинокое и никому не нужное существо.

  У Алексея, по его вине или не по его, но именно так всё и происходит. Почти порвалась связь с отцом, с его новой семьёй (а после смерти бабушки Устиньи, если Алексей и дальше будет вести себя по-мальчишески отчуждённо, она порвётся окончательно); едва-едва теплится связь с матерью и, что самое страшное, рвётся, казалось бы, такая прочная связь с Леркой,  после которой начнет рваться  связь и с Митькой.

   Допустить этот разрыв и разрушение никак нельзя, преступно и ничем не оправданно. Вот проститься Алексей с бабушкой (пусть и запоздало, но попросит у неё прощения уже у гроба) и, отбросив все ложные, надуманные обиды, заново обретёт отца, породнится с мачехой, и особенно с сестрой Марьяной, для которой он старший брат и защитник (во всяком случае, должен быть таким). Потом, вернувшись домой, Алексей самым жёстким, а может, и жестоким образом даст понять Тоне, что приехала она совершенно напрасно, что никогда, ни при каких обстоятельствах ей не удастся встать между ним и Леркой, несмотря на все её честолюбивые пророчества. Этого не допустит ни Алексей, ни Лерка, ни сам Бог, если только он видит, как они с Леркой живут и любят друг друга. А чтоб эта любовь ещё сильнее укрепилась, они возьмут обвенчаются, а потом  родят для одинокого пока по их вине Митьки брата или сестрёнку.

  Незамедлительно надо решать что-то и с матерью. Лучше всего, наверное, взять да всей семьёй, с Леркой и Митькой, поехать к ней в Курск, познакомиться там с новым её (впрочем, уже столь давним) мужем Вячеславом и братом Вячеславом, Славиком, с которым Алексей, может быть, подружится и сроднится даже крепче, чем с Марьяной, все-таки они братья, мужчины, а мужская дружба всегда самая крепкая и прочная. 

  Из Курска сразу двумя семьями (вернее, уже одной, восстановленной) им надо бы поехать в Пензу, в Кирпичный Завод, чтоб и Митька, и Вячеслав-Славик почувствовали кровную свою связь с прабабушкой Зиной и прадедом Колькой, поняли и оценили их тяжёлую (тяжелейшую) жизнь, которая так или иначе определила их рождения и их детские судьбы…

  Хорошо и отрадно было Алексею от таких здравых, простых и во всем справедливых мыслей. Но он пошёл еще дальше и додумался до мыслей совсем уже философских, мол, потому-то и рушится, потому-то и идет на разрыв вся наша многострадальная страна, держава, что повсеместно рушатся семьи, рвётся связующая их нить и с настоящим, текущим временем, и с прошлым, прошедшим, и совсем порвётся с будущим. И никого тут, кроме нас самих винить нельзя!

   С твердым этим намерением  скрепить, связать в единое целое все времена для начала хотя бы в собственной семье, где Алексей теперь и по возрасту, и по своему положению - глава, он и ехал в быстролётной маршрутке последние километры до районного центра к последнему свиданию с бабушкой Устиньей и первому, возрождающемуся, с отцом, мачехой и сестрой. Конечно, Алексею надо было решиться на такую поездку раньше, при жизни бабушки, но, может, и сейчас ещё не поздно, может, только потеряв её, Алексей и смог придти к столь естественной мысли, что нельзя же так существовать дальше, надо бороться и упреждать разрыв. Да раньше у него и не было на эту борьбу ни силы воли (духовной силы), ни просто физической силы. А сейчас они, несомненно, есть, и с каждым мгновением всё  укрепляются и укрепляются в нём.

  Алексей поправил чуть пошатнувшийся и склонившийся на сторону от толчка на неровной, почти просёлочной дороге букет, и начал думать теперь уже только о бабушке, оставляя всё прочее на потом, на ближайшие после её похорон дни.

  И вдруг уже на самом подъезде к районному годку в окошке снова мелькнуло лицо Тони, а потом и Лерки, как будто они обе всё это время незримо сопровождали его за металлической и стеклянной обшивкой маршрутки.

  Тоню Алексей остановил и отвёрг сразу, сказав ей то, что и намерен был сказать в глаза по  возвращении в Москву:

        - Уйди!

  И Тоня покорно ушла и исчезла где-то в надвигающихся августовских сумерках и тумане.

  А Лерку Алексей, наоборот, приблизил к себе, обнял сквозь остывающее к ночи стекло за плечи и стал вспоминать (и приглашать к этим воспоминаниям её) первый, медовый, их месяц совместной жизни. Но почему-то не испепеляющие их обоих, горячие ночи или томительно длинные дни в ожидании этих ночей, а всего лишь один случай, который произошёл в доме у  Константина Игнатьевича и Маргариты Александровны, и о котором  ни Алексей, ни Лерка никогда не вспоминали.

  Вскоре после их свадьбы Вера отмечала свой день рождения. Поборов противостояние Константина Игнатьевича и особенно Маргариты Александровны, она пригласила на праздник Лерку с Алексеем. Не пригласить было вроде бы неудобно: все-таки Лерка младшая её, прежде так горячо любимая сестра, с которой у них неразлучно и счастливо прошли детство и юность. А что Лерка вышла замуж вопреки родительской воле за случайного какого-то сокурсника, у которого все родственники воры и бандиты, так это её личное дело, не Верке же жить с ним.

    Лерка  и Алексей приглашение приняли, хотя и с большими сомнениями, ведь волей-неволей придется им общаться с родителями, и те, с пристрастием следя за каждым за их шагом, за каждым произнесённым словом (и в первую очередь, конечно, за каждым шагом и словом  Алексея), поди лишь укрепятся в мнении, что Лерка сделала в своей жизни роковую ошибку (мединститут – это ладно, с этим они кое-как к тому времени   уже смирились) – вышла замуж за неотёсанного провинциального парня и теперь будет мучиться с ним сама и мучить Константина Игнатьевича  с Маргаритой  Александровной.

  Правда, была у Алексея с Леркой и зыбкая надежда, что, может быть, всё случится как раз наоборот. Пообщавшись в семейной праздничной обстановке с Алексеем, Леркины родители найдут в нём не одни только недостатки, а и несомненные достоинства:  уравновешенный характер (хотя на самом деле он далеко не такой), мужскую силу и красоту, что для Маргариты Александровны всегда играло не последнюю роль – и сменят гнев на милость, решив, что за этим провинциальным парнем, если только его немного отесать и научить приличным манерам, непослушная их дочь будет жить, как за каменной стеной.

    Кроме Алексея и Лерки на празднике было много других гостей, высокопоставленных сослуживцев Константина Игнатьевича и Маргариты Александровны, знакомых Веркиного мужа из дипломатического корпуса, её подружек, сокурсниц по МГИМО, замужних, составивших себе по примеру Верки хорошие партии с дипломатами, с подающими большие надежды военными деятелями из Генштаба, с богатыми бизнесменами или с успешными чиновниками московских администраций всех уровней,  и пребывающих ещё в девичестве, ищущих себе на таких вот вечеринках высшего круга поклонников и будущих мужей.

   Но гостем номер один был матово-коричневый, высокий и по-своему красивый араб, тоже бывший сокурсник Веры. И не простой сокурсник (простого Верка ни за что бы на свой день рождения не пригласила – зачем он ей нужен), а ни мало ни много наследный принц  из ближневосточного какого-то государства. Сейчас этот наследный принц работал в дипломатическом представительстве своего государства в Москве, набирался практики в ведении международных дел, которые после, когда он займет место престарелого уже отца, будет ему крайне необходима.

  Одет принц был в дорогой, безупречно подогнанный к его высокой широкоплечей фигуре европейский костюм и в белоснежную рубашку от какого-то знаменитого французского кутюрье. На длинной его, но, чувствовалось, хорошо натренированной шее красовалась такая же белоснежная бабочка, украшенная бриллиантовой булавкой, а на пальцах обеих рук перстни и кольца один лучше другого. Судя по всему, наследный принц был неравнодушен к перстням и азиатским  украшениям.

   Верке он тоже подарил украшение: бриллиантовое колье в несколько искусно сплетённых снизок, о цене которого неприлично даже было говорить. Глядя на это колье, Алексей и Лерка невольно застыдились своего более чем скромного студенческого подарка: набора входящей тогда в моду иностранной косметики. Но  что было делать, они и на этот подарок с трудом нашли деньги, частью из тех, что ещё остались у них от свадебных благодеяний Алексеевой матери, а частью, войдя в долги, которые и не знали, как  и чем будут  отдавать.

   С первых минут появления в доме окружённый всеобщим вниманием (можно был подумать, что именинник он, а не Верка) наследный принц вел себя с высоким достоинством и честью, как и полагается особам королевской крови. Делать это ему было тем более легко, что по-русски наследный принц говорил без малейшего акцента, словно именно русский язык был его родным, природным, и никаких иных он не знает и знать не хочет.

   Праздник поначалу складывался как нельзя лучше. Один за другим следовали тосты, вначале, разумеется, за Верку, потом за её родителей, за друзей и знакомых, за дружбу народов и так далее, и тому подобное. Говорить велеречивые тосты мастеров и умельцев оказалось немало. Но наследный принц и тут всех перещеголял. Высоко поднявшись над столом, он склонил курчавую свою голову перед Веркой, рядом с которой (по правую от неё руку) и сидел, как самый почётный гость, и вдруг очень проникновенно прочитал в честь именинницы стихотворение Пушкина:

 

                                   Я помню чудное мгновенье,

                                   Передо мной явилась ты,

                                   Как мимолётное виденье

                                   Как гений чистой красоты…

 

   Все встретили это стихотворение шквалом аплодисментов, в том числе и муж Верки, дипломатично понимая, что в признании принца в любви к имениннице нет ничего зазорного и двусмысленного, тем более, что там есть слова, как бы напрямую относящиеся к нему, Веркиному мужу: «Как дай Вам Бог любимой быть другим». Он по праву и был этим другим и любил Верку (во всяком случае, в его любви тогда не сомневались ни Веерка, ни Константин Игнатьевич с Маргаритой Александровной, ни он сам) так искренне и так нежно, как никто иной любить её не мог и не смел…

   Пил наследный принц тоже истинно по-русски, не пропуская ни единой рюмки (и в основном водку, к чему очень одобрительно отнеслись действующие и отставные генералы, товарищи по оружию Константина Игнатьевича), закусывал, опять-таки, сугубо по-русски, прочно и основательно, поэтому и не пьянел, как не пьянели, не позволяли себе пьянеть согласно их положению и статусу русские генералы, а лишь становился  веселей и энергичней, очаровывая  всю компанию.

  Когда начались танцы, принц по всем дипломатическим светским этикетам станцевал первый вальс с виновницей торжества, Веркой, вызвав    тем самым нескрываемую зависть у её подружек-сокурсниц, и особенно у незамужних. Они с трудом простили ему этот поступок (почти граничащий с проступком, преступлением) и стали с нетерпением ожидать следующего танца, надеясь, что принц увлечётся сейчас какой-нибудь из них и втайне уже строили далеко идущие планы.

  Но принц коварно обманул их надежды и начал вдруг танец за танцем приглашать Лерку, которую заметил и, похоже, выделил среди всех прочих гостей, когда она, поздравляя Верку, произносила свой коротенький не очень замысловатый тост.

  Никакой ревности столь повышенное внимание принца к Лерке у Алексея тоже не вызвало. Наоборот, он даже загордился, что заморский принц выбрал именно её, не мог не выбрать, потому что Лерка была на празднике самой заметной и самой красивой женщиной. Все остальные в подмётки ей не годились, несмотря на свое высокое положение в дипломатических кругах, семейные и служебные связи мужей и поклонников, несмотря на все женские ухищрения: дорогие наряды, изысканнее причёски, тончайших запахов духи, длинные наклеенные ресницы, яркую и ярчайшую помаду - в этом Алексей не сомневался ни капли.

  Сам он  не танцевал. И не потому, что не умел или не хотел, а потому что: во-первых, все-таки немного стеснялся и чувствовал себя скованным в новом незнакомом обществе; во-вторых, потому, что ни  с какой иной женщиной, кроме Лерки танцевать не испытывал ни малейшего желания (а  она была постоянно занята принцем), хотя Алексею, наверное, полагалось бы пригласить на танец и Верку-именинницу, и Маргариту Александровну, чтобы во время танцев растопить недоверие к себе; и, в-третьих, Константин Игнатьевич то ли случайно, то ли намеренно оттеснил Алексея от женского общества и увлёк в круг своих военных товарищей, которые к танцам тоже не стремились, а мирно беседовали на дальнем конце стола, с большим знанием дела выпивая рюмочку за рюмочкой.  Узнав, что Алексей служил на Северном подводном флоте, Константин Игнатьевич стал рассказывать, что в свое время он был знаком со всеми командующими Северного флота, начиная с пятидесятых годов. Да что там с командующими Северным или каким иным флотом, Константин Игнатьевич был знаком с   командующими военно-морским флотом СССР, а молодые годы, ещё лейтенантом, встречался даже несколько раз с опальным адмиралом Кузнецовым. Вот это был адмирал так адмирал, командующий так командующий, образованный, умный, знающий несколько иностранных языков, гениальный флотоводец, что там и говорить. Жаль, что его послевоенная судьба сложилась так неудачно.

  Остальные генералы тоже подключились к беседе Константина Игнатьевича с Алексеем, пустились в свои флотские и сухопутные воспоминания, делились с Алексеем, как с равным военным человеком своими оценками бывшего и нынешнего состояния армии и флота. И в этом тесном кружке людей, с полуслова понимающих друг друга, Алексей зримо почувствовал, что Константин Игнатьевич теплеет и смягчается душой, хотя изредка и оглядывается на Маргариту Александровну, которая, кажется, не очень одобрительно относится к его беседе с непутёвым зятем. К сожалению, с этого помягчения в дальнейшем ничего не вышло, и Константин Игнатьевич по отношению к Алексею во всём принял сторону Маргариты Александровны. И принял очень скоро, всего через десять-пятнадцать минут после столь задушевных разговоров с ним.

    Утомленные гости время от времени делали перерыв в танцах: одни возвращались назад к столу, опять выпивали (иные так и на брудершафт) и закусывали; другие (в основном молодёжь) выходили на балконы, которых в обширной генеральской квартире Константина Игнатьевича было, кажется, три или четыре, чтоб покурить и упрочить начавшие завязываться новые знакомства.

  Несколько раз уходила на балкон и Лерка - и всегда в сопровождении принца. Ещё со студенческой поры Лерка на шумных пирушках в общежитии пробовала, подражая подружкам, курить, но как-то смешно и неумело, табачным дымом не затягивалась, в грудь, в лёгкие его не пускала, а лишь, подержав несколько мгновений во рту, выдыхала  воздушно-парящим облаком. Всерьёз к курению она так и не привыкла, но поддержать компанию курильщиков могла, дабы не оставаться среди друзей и подружек одинокой и отверженной.

  Судя по всему, Лерка и сейчас вспомнила старое и соблазнилась дорогими королевскими сигаретами принца. Ничего страшного в этом Алексей не видел: вечеринка есть вечеринка (да ещё такая, как нынче - богатая, с именитыми высокопоставленными гостями) - можно немного и расслабиться, отдохнуть, тем более, что в повседневной жизни у Лерки с Алексеем отдых случается редко. Нисколько не задело Алексея и то, что Лерку сопровождает на балкон принц: не убегать же ей от него, постоянного партнёра в танцах, не скрываться же, давая понять, что она уже притомилась излишним его вниманием к себе. Отказ её обидит и разочарует принца, что сразу заметят и Верка и Маргарита Александровна и после выскажут Лерке свое недовольство и упрёк за её неучтивое высокомерное поведение.

  Знать бы Алексею, чем закончатся все эти уединения Лерки  с принцем на балконе, он бы ни на шаг не отпустил её от себя. Но он был беспечен, как часто и бывают беспечными и легкомысленными молодые влюблённые мужья. Беседа с Константином Игнатьевичем и генералами всё больше и больше увлекала Алексея. Генералы тоже не на шутку увлеклись ею. Особенно после того, как разведали, что Алексей не только бывший моряк-подводник, а ещё и без пяти минут хирург-кардиолог. Генералы тут же стали жаловаться ему на свои изношенные сердца: где и как они болят (то саднят и томятся, то колют и отдают тупой болью под лопаткой), что  генералам, лучше пить, водку или коньяк, и как вести себя, если вдруг, не дай Бог, случится инфаркт. Алексей, вникая во все  жалобы генералов, подробно отвечал на их вопросы, давал объяснения и советы и совершенно не обратил никакого внимания на то, что Лерка уединилась с принцем на самом дальнем, кухонном, балконе подозрительно надолго. Все курильщики и курильщицы давно уже вернулись в комнату и сгрудились вокруг стола, на который был водружён громадный торт с пылающими свечами, а Лерки и принца всё не было и не было.

 И вдруг оттуда, из дальнего этого кухонного балкона донёсся душераздирающий, зовущий на помощь и защиту крик Лерки:

           - Алексей! Лёша!

  Никогда прежде Алексей не слышал от Лерки подобного крика  и никогда  прежде она не  называла его Лёшей.

  Оставив испуганных, но ничего не понимающих старых генералов, Алексей в два-три прыжка оказался на балконе и увидел вначале наполненные ужасом и сопротивлением глаза Лерки, а потом навалившуюся на неё, какую-то изогнутую и изломанную фигуру принца. Одной рукой он с остервенением рвал на груди  Лерки кофточку, а другой, украшенной перстнями и кольцами, приподнимал её юбку и цепко тянулся по оголённому бедру всё выше и выше.

  Не помня себя, Алексей схватил принца за воротник дорогого костюма, развернул к себе и ударил с такой силой, с какой никого не был ни в  детские свои годы на  низовых курских улочках, ни в юности,  в Ленинградском ПТУ, во время схваток с местной шпаной, которая  пэтэушников неизвестно почему не любила и презирала, ни даже в армии, когда, захлестнув на запястье флотский ремень с латунной бляхой, морячкам приходилось идти стенка на стенку с боевыми порядками ревнивых к подводникам противников из других сухопутных родов войск или, опять-таки,  из местных приблатнённых ватажек.

  Кровь (оказывается, такая же красная и густая у принца, как и у всех остальных смертных) сразу брызнула у него с лица, из разбитого носа и губ, окрасила бурыми пятнами белоснежную рубашку и бабочку. Вдобавок ко всему, принц, падая, разбил широкой своей спиной стекло в кухонной двери и порезал себе шею осколками.

          - Ми-ли-цию!-  первой обнаружив побоище, впала в истерику Маргарита Александровна.- Скорей милицию! Он убъёт его!

  Константин Игнатьевич трясущимися руками стал набирать телефон милиции, но никак не мог попасть пальцами в ячейки телефонного диска. Его подменила вся побагровевшая Верка. Она справилась с телефоном в одно мгновение и уже кричала, требовала милицию, не забыв в первую очередь предупредить, что скандал случился в квартире генерала, генерал-лейтенанта. Но её, быстро придя в себя, остановил принц.

        - Ни в коем случае – милицию!- вдруг с неведомо откуда прорезавшимся акцентом  крикнул он.

   Верка осеклась в разговоре,  тоже быстро сообразив, что принц, конечно, прав: звать милицию, а значит, придавать огласке все происшествие на её дне рождения действительно было совершенно неразумно и опасно. Получится международный скандал: избили представителя иностранного государства, да ещё наследника престола, да ещё араба, что повлечёт за собой непредсказуемые осложнения.

  Последнее обстоятельство досужие журналисты раздуют прежде всего: наследник престола избит на почве национальной, расовой неприязни в присутствии дипломатов, генералитета и известных юристов. А поскольку всё случилось на дне рождения Верки, то сложнее всего будет выбираться из скандала её мужу, который не смог предотвратить избиение и за это должен быть сурово, в назидание другим наказан, понижен в должности, а то и вовсе уволен с дипломатической службы. Верка всё это   в два счёта сообразила и просчитала и дала милиции отбой.

   Принца тем временем сердобольные женщины во главе с Маргаритой Александровной начали отмывать от крови, смазывать раны йодом, накладывать пластыри, и никто из них не посмел расспрашивать его, что же произошло на балконе, и почему этот случайный в их компании маловоспитанный человек набросился на ни в чём не повинного, столь уважаемого гостя, принимать которого в доме для любой русской семьи высокая честь. Им и так было всё ясно. Русский мужик напился, приревновал иностранца к жене и учинил драку.

  Принц полностью отдался во власть женщин и тоже помалкивал, ничего не объяснял (не в его интересах были эти объяснения), он лишь потребовал себе водки и, выпив её, великодушно сказал про Алексея:

         - Я его прощаю.

  Впрочем, может быть, позже, когда успокоившиеся гости собрались вновь за столом вокруг торта с почти догоревшими свечами, что-нибудь и объяснил поподробней, дабы удовлетворить повышенное любопытство женщин и готовых встать на его защиту (а заодно и государственных международных интересов) старых генералов, но ни Алексей, ни Лерка этих объяснений уже не слышали.

  Не дожидаясь, пока Маргарита Александровна и Константин Игнатьевич (и особенно Верка) начнут выпроваживать их из дома с негодующим требованием больше никогда не переступать его порог, Алексей и Лерка ушли по доброй воле.

  По дороге к метро, и в самом метро, и позже, в троллейбусе, они не обмолвились о происшедшем ни единым словом. Ехали молча и отчужденно, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Лерка  ни в чём не оправдывалась перед Алексеем; Алексей ни в чём не обвинял Лерку, даже полунамёком не пытаясь выяснить, подала она или не подала повод принцу для подобного поведения.

  Им обоим тоже вроде бы всё было ясно: на честь и достоинство Лерки посягнули самым недопустимым образом, и Алексей, как мог, защитил и отстоял эту её честь и это её достоинство. Но осадок в душе у них обоих остался на всю жизнь…

  Если бы не остался, то после, они, наверное, с улыбкой на устах вспомнили бы (и не один раз) этот злополучный случай, разобрались бы в нём, взаимно посмеялись бы над ним и взаимно простили друг друга, хотя вроде бы ни в чём  и не были друг перед другом виноваты. Но не вспомнили и не простили. Вернее, не вспомнили совместно, вдвоём, а вот каждый по отдельности, вспоминал и по-своему оценивал случай на дне рождения Верки, который омрачил всю их дальнейшую жизнь.

  По крайней мере, вспоминал Алексей. Не часто, но вспоминал. И каждый раз вставали перед ним зовущие на помощь глаза Лерки и руки араба, украшенные кольцами и перстнями: одна - рвущая на её груди кофточку, а другая, по-кошачьи цепкая, с тоже как будто выпиленными  из драгоценных камней ногтями, безнаказанно пробирающаяся всё выше и выше по обнажённому Леркиному бедру, оставляя на нём кровоподтеки и ссадины.

 . Алексей видел и самого себя, разъярённого и страшного в этой ярости и гневе, чувствовал всем телом и мстительный свой удар, который смог вынести только натренированный араб с бычьим его здоровьем. Но, увы, ни праведный удар-отмщение, ни залитая кровью физиономия наследного принца, облегчения Алексею не приносили. Наоборот, ему становилось только хуже. Алексей старался уйти от назойливых этих воспоминаний, отстранится от них, но ничего поделать с собой не мог -  они возникали опять и опять, и Алексей с каждым разом всё настойчивей и настойчивей обвинял  во всём не араба, а Лерку, хотя умом и рассудком понимал, что она жертва, а не преступница. Но ничем не объяснимое и не подтверждённое сомнение так навсегда и осталось в душе Алексея. 

  Вот и сейчас, по дороге на похороны бабушки Устиньи, когда ни о чём ином, кроме как о ней думать нельзя, непозволительно и кощунственно, оно опять само собой возникло у Алексея, и все его восторженные мысли о единении, о взаимной непреходящей любви, рассыпались в прах и  пепел. Всё разорвано в этом порочном мире и концы разорванных нитей безвозвратно потеряны…