У Ивана была счастливая память: запоминал он только хорошее, злопамятства в нем не было ни на маковое зерно. И чем далее отодвигалась от него война и ужасы ее, тем более вспоминались ему лица, голоса, словечки и походка однополчан – как павших, так и живых, без малейшего различия.

      Где-то были у него на сохранении даже несколько адресов, полученных при разставании. Порой возникала мысль тому или другому написать, но исполнение откладывалось: ведь и там собираются писать так же долго, как он сам… Видно, время еще не приспело.

      Отработав один год в колхозе бригадиром (а каково быть мужчине старшим над женщинами – это тема совсем особая), Иван с громадным облегчением передал руководство Зое и принял в свое ведение конюшню.

      В свободные минуты, обычно осенью, уходил Иван на Горку один, даже не беря с собой Василька, и обозревал свою родину, за которую воевал, – обозревал ее как собственную жизнь. Василек, слава Богу, рос малым смышленым – понятливым и чутким: помогал матери, нянчился с младшими – Тимошей, Антошей, Михаилом…  Самого младшего Иван не привык называть Мишей, ведь имя Михаил – это, по предвзятому мнению Ивана,  было совсем другое имя, чем сюсюканье Мишей. Улита находила это странным, Иван охотно с ней соглашался, но отделаться от своего предпочтения не мог. Видно, память о брате Михаиле была очень крепка.

      Василек учился ровно, приносил почти одни пятерки, хотя по дому работал даже больше Ивана: отец-то ведь в колхозе был занят. Ходили слухи, что колхоз преобразуют в совхоз; точнее, колхоз имени Бухалова сделают отделением ближнего совхоза, а заволожскую бригаду запишут в это отделение. Так происходило по всей стране, но в Заволожьи все делалось гораздо медленней.

      Учителя хвалили Василька одинаково: что математик, что литератор, что географ; и только с биологичкой Эльвирой Павловной происходили постоянные трения. Улиту вызывали на родительские собрания, но она сходила только раз – и вернулась в слезах. На разспросы Ивана отвечать не стала, и тот обо всем дознался от учителя словесности…

      Биологичка стала выговаривать Улите, что «ваш отпрыск» устраивает «обструкции», смея спорить «с самим Дарвином». Улита, подумав, что Дарвин – это какой-то другой ученик, сказала, что готова поговорить об этом с родителями Дарвина. В ответ биологичка разразилась хохотом и заявила, что у такой дремучей родительницы другого, лучшего сына и быть не может. Но кто-то из родителей вступился за Улиту, сказав учительнице, что пора бы от оскорблений переходить к самой сути. Та снизошла до объяснений, что Дарвин – великий английский ученый, придумавший теорию эволюции всего живого на Земле, из которой следует, что человек произошел от обезьяны.

      Улита спросила биологичку, почему от обезьян люди больше не происходят. Та сердито заявила, что человек произошел от человекообразных обезьян… (Тут Иван, осердясь, объявил Васильку, что от обезьян, должно быть, произошли англичане с американцами – потому и не открывали долго «второй фронт», воюя с Гитлером только на словах.) Улита же ответила Эльвире Павловне, что, если Бог задумал человека, то и человекообразных создал, наверно, в виде первой попытки – только зачем Ему это было надо, когда мы знаем, что созданы по образу и подобию Бога?

      Тогда Эльвира Павловна пришла в изступление, стала плеваться и обзывать Улиту «не просто невеждой, а мракобесом», говоря, что «хуже просто не бывает»… Учитель словесности, ставший к тому времени изрядно выпивать, был словоохотлив и не скрывал своего презрения к биологичке, но своего мнения о Дарвине Ивану не открыл.

      Иван взял Василька и в присутствии сына стал успокаивать Улиту.

      - Нам в госпитале читали лекцию про этого Дарвина… – снисходительно хмыкнув, сообщил он жене. – Я потом спрашивал у врача – и тот сказал, что это только теория Дарвина, понимаешь?.. Ну, взбрело ему это в голову – и все. Врач был умный, настоящий, вспомнил академика Павлова, который в Бога верил, и вспомнил одного шведа, который захотел описать все живое на Земле – да с ума сошел…

      - Ну?!.. – воскликнул Василек.

      А Улита заметно успокоилась.

      - Эльвира Павловна вообще тетка дура! – восторженно выкрикнул Василек. Она говорит, что Пушкин писал неправильно: «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Она говорит: «не можно» – это по-украински, а по-русски надо говорить «нельзя».

      Иван молча покрутил пальцем у виска – и на том обсуждение закончили.

      Приходя на Горку, Иван вспоминал и об этой учительнице. Нешто она слепая? – думал он. Одних только трав, деревьев и птиц на свете сколько! – никакая эвалюция не запросила бы столько… Ей бы столько и не вздумалось – а если б и вообразила столько, то рехнулась бы! Вот, например, зачем ей были бы пчелы? Опылялись бы растения ветром – и все. А Творец – Он же думал о народе!..

      Нет, решил про себя Иван, – это ученые, кто верует в эвалюцию, самые настоящие мракобесы.

      Пройдут еще годы, появится время – а с ним и охота читать, и тогда Иван Крепилин станет правильно говорить и представлять это слово: эволюция. Но все прочитанное им только лишь убедит его в ошибочности и безбожии английской теории. «Одно слово – англичане! – хмыкал он. – Второй фронт… Попрошайки и жулики! Все – чужими руками норовят…»

      И долго, бывало, не мог успокоиться.

*   *   *

      Итак, в семье Леонида, у Любови Коленковой, родился Иван Леонидович. У Федора и Зои родились Иван и Федор – близнецы. У Фотиньи и Владимира родилась Валентина. У Надежды и Петра родился Сергей. У Галины и Иллариона родился Иван. У Катерины и Ивана родился Петр. У Веры подрастала с довоенного времени дочь Людмила.

      У Ивана с Улитой родились Василек, Тимоша, Антон, Михаил и с ними подрастал единокровный брат Иван Илларионович.

      В прочих домах Заволожья уже взрослели подростки – дети павших на войне отцов: по двое, по трое в семье, а где – и все четверо. Среди них, как ожидал Иван, найдутся невесты его сыновьям.

      Тем временем деревня лишилась гармониста: тот все чаще напивался, как говорила Улита, до остекленения – женщины научились петь частушки и плясать без гармошки, под прихлопы с уханьем. Вскоре гармонист отдал Богу душу, а гармонь отдали в Рощино маленькому Толе Крепилину: тот умел выводить мелодию и с ритма не сбивался, хотя басами не владел. Благо Рощино было под боком – час ходу.

      В Заволожьи стали мечтать о собственной настоящей школе, чтоб зимой не бегали дети в центральную усадьбу за восемь километров. Ведь в худых сапогах – не побежишь.

      Тут подоспело хрущевское разоружение, и под школу с интернатом определили рощинский военный авиагородок – это подалее Рощина, от Заволожья в километрах двенадцати. Иван ездил посмотреть: было торжественное открытие  с духовым оркестром, построение ребятни шеренгами на огромном поле из бетона, а потом на опушке леса за школой посадили рябиновую «аллею героев».

      Выступали бухаловцы начальствующего состава и старший методист отдела образования, толстая женщина с пронзительно писклявым голосом. Иван подумал, что она потому и не учитель: весь класс  только бы смеялся или плакал.

      Детей поселили в двухэтажных деревянных бараках с паровым отоплением – Иван остался доволен.

      В новой школе Эльвира Павловна стала «завучем» и больше не донимала Василька дарвинизмом, сосредоточившись на рядовых учителях.

      В ту пору, начиная с Хрущева, запретившего жителям районного центра держать коров и поросят, но поощрявшего кукурузу на заволожском болоте, пошли разговоры и треск по радио о «неперспективных деревнях». Появилась какая-то женщина-академик, заправлявшая этим делом. Заза… Заса… (Иван краем ухом слыхал ее фамилию, но скоро забыл.) Эта ученая тетка учила, как  выявлять эти самые «неперспективные»…

      Заволожье автоматически попадало в их число: в кабинетах городских начальников двести пудов льняной соломы и сорок стогов сена, при отсутствии «соцкультбыта» и научно поставленного рыбного хозяйств, выглядели убожеством против узбекского хлопка и белорусской свеклы.

      Стали сгущаться тучи и над новой школой: ее вознамерились перевести в новопостроенный «соцгородок» совхоза и там же поселить всех детей-учеников. Для Ивана с Улитой это означало, что Василька, Тимошу, Антошу и Ваню Илларионовича они будут видеть только по воскресеньям – и то если будет исправным школьный автобус.

      «Как жить?» – задумались они.

      О том же думали и большинство заволожцев. Но был ли у них какой-нибудь выбор? Выбора не было. Правящая корпорация страны официально именовалась как «родная партия и правительство», предлагая себя как окончательную истину. Для многих она и в самом деле заменила родителей, отечество, любовь и Господа Бога. Вот только дети и внуки правителей, в конечном итоге, почему-то оказывались неизменно гражданами проклинаемого прежде Запада.

      «Родная партия, туды ее в качель! – усмехался Иван. – Роднее не бывает!» Но не спешил делиться этим наблюдением с кем бы то ни было, даже с Улитой. Дети могли услышать – и разнесли бы по Заволожью, а тогда, неровен час, могло статься всякое…