Оседлали современные юмористы тему военную, а их излюбленный персонаж – армейский прапорщик. У них он – какой-то косноязычный и тупой полудурок, нашедший в армии выгодную кормушку и не пригодный ни к чему другому, кроме как показывать свою глупость бедным молодым солдатикам. Когда слышу это по телевизору, выключаю его. Мне обидно. Обидно за мичманов Гранитного – мастеров военного дела, мореходов, тружеников, воспитателей, сослуживцев, друзей в конце концов.

Представить наш гарнизон без мичманов невозможно. Как автомобиль без двигателя или яхту без паруса. Кто лучше всех знает технику на отдельном участке, будь то радиостанция, двигатель или ракетная пусковая? Кто своими руками её ремонтирует и содержит? Кто ближе всего к матросам срочной службы и непосредственно учит их азам военной специальности? Кто обслуживает огромное и хлопотное хозяйство, без которого не может существовать ни одна воинская организация, – склады, цеха, мастерские, котельные, подстанции, бани, столовые и прочее? Наконец, кто командует малыми катерами, судами обеспечения и вспомогательными, без коих не прожить не только гарнизону, но и флоту в целом?

Ответ однозначен – МИЧМАН.

Да, конечно, в их жизненной психологии есть определённые особенности, которые надо знать и понимать. Ведь мичманом пришёл на службу – мичманом же с неё и уволишься. Ни тебе очередных воинских званий, ни новых должностей и ступеней карьерной лестницы – многие годы в одном и том же машинном отделении или на ином боевом посту. Единственная возможность карьерного роста в хорошем смысле этого понятия – рост профессиональный, повышение квалификации, мастерское владение специальностью. И здесь главный стимул для них – материальный, как бы мы, особенно в те годы, ни любили высокие слова о долге и беззаветном служении. Поэтому мичманы всегда отличались от офицеров житейской практичностью, хозяйственной хваткой, бережливостью и расчётливостью. Разве можно их в этом упрекать? Необходимо учитывать эти особенности при повседневной службе.

Выдающиеся – всяк по-своему – мичманы были в каждом подразделении, на практике подтверждая пословицу: «не место красит человека…».

Командир торпедолова мичман Исмаилов Сабир-оглы много лет назад прибыл в Гранитный для прохождения срочной службы матросом, да так в нём и остался. Курд по национальности, уроженец солнечной Ленкорани, невысокий, худощавый, черноволосый, он носил чёрные густые усы, над которыми сияли выразительные карие глаза. Честно говоря, вид у него был довольно грозный и воинственный. Увидев его в первый раз, я про себя подумал: «Ему папаху на голову, кинжал в зубы – и будет вылитый мюрид имама Шамиля». Однако внешность обманчива, и очень скоро стало понятно, что за суровым обличьем скрывается добрейшей души человек с обострённым чувством долга, человек исключительных честности, порядочности, бескорыстия. Оставшись на сверхсрочную в Гранитном, он женился на бакинке по имени Саяра, ставшей ему верным другом и спутницей на всю жизнь. Саяра – в посёлке все звали её Сарой – работала уборщицей в магазине. В Гранитном она родила троих детей – дочерей Зейнаб и Лейлу и сына Тахира. Вся их дружная семья прекрасно уживалась в маленькой двухкомнатной квартирке в так называемом «третьем» доме.

Должность же у Сабира была ответственнейшая, а по нагрузке – тяжелейшая. Ведь что такое торпедолов?

«Маленький кораблик, не баржа – шаланда,
Мичман командир, моряков команда.
Он выходит в море за стальным уловом.
Гордо величают его торпедоловом.»

Без этого маленького кораблика длиной в двадцать метров, с небольшой осадкой и экипажем в шесть человек не могло обойтись на флоте ни одно значительное учение, связанное с торпедными стрельбами. Оно и понятно: выпущенную по цели торпеду нужно найти в море, поднять из воды и доставить в базу. Найти и поймать торпеду надо обязательно: иные из них стоили около миллиона советских рублей, да и сама «начинка» торпед была секретной.

Легко сказать: поймать торпеду в море… А когда штормит, и ледяные волны гуляют по палубе, периодически перекатываясь через ходовую рубку и мостик над ней, когда качает так, что душу выворачивает, когда, извините, блевать уже нечем, и откуда-то из нутра с каждым позывом идёт только зелёная слизь, и специально делаешь несколько глотков воды, чтобы тут же тугой струёй выдать её обратно… Вот тогда ловля торпеды превращается в цирковой аттракцион, причём смертельный, на который даже со стороны смотреть страшно.

Обычно торпедолов лежит в дрейфе либо имеет «самый малый ход» рядом с сектором торпедной стрельбы надводного корабля или подводной лодки. Он ждёт и наблюдает, где всплывёт красная головка торпеды. Торпеда после пуска проходит положенную дистанцию и всплывает, при этом отдельные их модификации дают фонтан воды, на других – мигает огонёк, на третьих – вылетает несколько ракет, – всё это для облегчения их обнаружения. Заметив торпеду, торпедолов сближается с ней – желательно кормой, на которой есть специальный клюз (углубление), куда торпеда ловится, а потом пристёгивается за рым (кольцо) карабином и втаскивается лебёдкой на палубу. Потеря торпеды – ЧП флотского масштаба с соответствующими оргвыводами.

За 20 лет командования торпедоловом Сабир не потерял ни одной, а сколько вытащил из бурного полярного моря, наверное, и сам не смог бы сосчитать. Конечно, всякое случалось: и ход теряли, когда в шторм работающие дизели заливало морской водой, и травмы получали, и за борт смывало крутой волной, однако Сабир всегда достойно выходил из самых сложных ситуаций.

Вот, например, история.

В одном из полигонов боевой подготовки флота выполнял торпедную стрельбу атомный подводный крейсер стратегического назначения. Дело было летом: море спокойное, солнечно, видимость полная – в общем, условия идеальные. Стрельба проводилась новейшим образцом суперсовременной и совершенно секретной противолодочной торпеды. Как всегда, поблизости крутилась «Марьятта» – разведывательный корабль НАТО, попортивший немало крови всем североморцам. Надо объективно сказать, что моряками норвежцы были отменными, а командир «Марьятты» – награждён всеми высшими натовскими орденами.

Короче, атомоход выполняет торпедную стрельбу, торпеда всплывает, и, в это время, с «Марьятты» сбрасывают на воду скоростную надувную лодку с мощным подвесным мотором, в которую прыгает несколько норвежских моряков. Лодка резко стартует, подлетает к торпеде раньше торпедолова, привязывает её к своему борту и начинает буксировать к «Марьятте».

Надо было видеть Исмаилова в тот момент: глаза круглые и мечут молнии, усы, и без того густые, – дыбом, спина выгнута, точно у камышового кота, из раскрытого ощерившегося рта раздаётся шипение и сыплются ругательства сразу на трёх языках – русском, азербайджанском и матерном.

Сабир начал водить торпедолов на высокой скорости вокруг лодки, разгоняя крутую волну. Норвежцев заштормило, временами ставя их лодочку буквально «на попа», почти под 90 градусов. Цепляясь за что попало, обдаваемые солёными брызгами, они видели на мостике торпедолова разъярённого советского мичмана, машущего им кулаком и делающего характерные жесты большим пальцем по горлу, а ветерок доносил к ним понятные и без переводчика: «Аллах… Твою мать… Гяур… Кирдык…».

Тем временем на верхнюю палубу торпедолова вывалил весь его немногочисленный экипаж. Наши мореманы и в базе не отличались строевой выправкой и строгим соблюдением правил ношения форменной одежды, а уж тут, в море… Из машины вылез моторист в комбинезоне на голое тело, поигрывая мощными мышцами на накачанном торсе, с огромным разводным ключом в промасленных руках. Боцманёнок, в одной драной тельняшке, схватил багор и, словно гарпуном, метился им в норвежскую лодку. Радист, в трусах и тельнике, грозно крутил над головой красным пожарным топором. Штурманский электрик, подобно янычару, как ятаганом, рубил воздух камбузным тесаком, которым обычно крошили капусту…

Думаю, норвежцы не видели такого никогда – ни до, ни после. Бросив злосчастную торпеду, они ретировались на корабль и дали полный ход к своим берегам.

Или возьмём небольшое и не слишком престижное плавсредство – баржу. Без неё гарнизону пришлось бы очень туго! На чём ещё можно доставить в посёлок тонны продовольствия, чтобы накормить только на береговом камбузе более тысячи человек трижды в день? Как ещё привезти сюда столь необходимые стройматериалы, вещевое и шкиперо-техническое имущество, запчасти, ГСМ, кислородные баллоны и прочее?..

Баржей командовал мичман Хоменский, или, как его называли в посёлке, Хома. Он тоже отслужил срочную в Гранитном, да так и остался, прикипел. Худощавый, загорелый даже зимой, черноглазый, он всегда говорил негромко и неторопливо, как бы подбирая и обдумывая каждое слово. Старый моряк, он совершенно не был подвержен качке, а весь район плавания от Мурманска до Териберки знал лучше, чем школьный отличник знает таблицу умножения. Для Хомы главное – получить «добро» на выход в море, а далее его уже не мог испугать никакой шторм. До сих пор представляю его за штурвалом видавшей виды «лайбы», которую волна то поднимает к небесам так, что сердце уходит в пятки, то с силой бросает вниз и бьёт так, что оно стучит где-то у самого горла. И в это время невозмутимый Хома сквозь свист ветра скорее горланит, чем поёт: «Из-за острова на стрежень…». И чего только с ним не случалось: и ход баржа теряла, дрейфуя в штормовом море, и на мели сидел не раз, но он всегда отыскивал выход из сложной ситуации. Кстати, активное участие принимал Хома и в строительстве посёлка, особенно той его части, которую величали «шабашкой».

Не знаю, как сейчас, а в те годы выходящий к Баренцеву морю берег Кольского полуострова – прежде всего там, где нет скал и к нему можно подойти на плавсредстве с небольшой осадкой, – был сплошь усеян лесом. Как наши, так и зарубежные суда, загрузив лес и прочие пиломатериалы в главном лесном порту страны – Архангельске, выходили через узкое горло Белого моря в море Баренцево. Взяв помористее, они поворачивали налево и вдоль Кольского побережья следовали в открытую Атлантику – каждый к своему порту назначения. Естественно, многие из них попадали в штормы, во время которых часть груза, особенно если он был плохо закреплён, срывало и смывало за борт, а затем прибивало волнами к пустынным берегам. Вот этот-то лес мы и собирали для своих шабашек. Из него были построены коровник, свинарник, теплица, деревянные трапы и многое другое. Обычно на сбор леса ходил Хома: к нему на борт подсаживали команду матросов, готовящихся к увольнению в запас, – так называемый «дембельский аккорд». Они наполняли баржу брёвнами, досками и другими пиломатериалами за 3 – 5 дней. И чего только они не находили: и ошкуренные стройные стволы корабельных сосен, и упакованные в пластик доски, и обёрнутую целлофаном евровагонку. Потом всё собранное на побережье дерево доставлялось в деревоцех судоремонтной мастерской. Но попадались трофеи и посолиднее – бочки с маслами и красками, различные буи, спасательные плоты и шлюпки…

Правда, не всегда это мероприятие обходилось благополучно. Однажды морячки, закончив работу, решили погреться и развели костерок, расселись вокруг него и вдруг… взрыв! Оказалось, что не заметили в кострище бочку с остатками ГСМ. Тогда пострадал один из матросов, получивший серьёзные ожоги. Потом его успешно выходил в лазарете Серёжа Балоян, наш хирург. Хорошо хоть, что это была не морская мина времён войны, которые тоже встречались на берегу.

Не каждый день, но довольно часто возникала на бригаде нужда в проведении различных водолазных работ, куда входили: осмотр днищ и винтов кораблей и катеров, мелкий ремонт, сварка и т. п. Для этих целей служил РВК – рейдовый водолазный катер, которым командовал мичман Анатолий Червинский.

Опытный водолаз, он делал большое и важное дело, однако имел излишнее пристрастие к выпивке. Стоило получить спирт, как, к гадалке не ходи, Червинский начинал «продувать шланги». Во многом этому способствовали и сослуживцы: то мичман одного из МРК по неосторожности уронит за борт свой кортик, и Червинский находит его за три литра на 30-метровой глубине, то дежурный по другому кораблю, опять-таки по разгильдяйству, роняет в воду ключи от помещений и пирамиды с оружием, и Толик снова выручает.

Бывали и курьёзы. Мичман Ломачинский, среди своих – Лом, дядя-косая сажень в плечах и ростом под метр девяносто, был мастером военного дела и служил на должности старшины команды одного из малых ракетных кораблей. В тёплый летний день, на выходном, он решил заработать благодарность своей супруги, для чего скатал в рулон трёхметровый ковёр и понёс его стирать на Клубное озеро.

Озеро находилось в границах посёлка, но доступный подход к нему, из-за крутых отвесных скал по берегам, был только между клубом и большой поселковой котельной. Озеро это большое (даже тренированный человек вряд ли сумеет обойти его по периметру за два часа) и глубокое – более 70-и метров ближе к середине. Зимой на его замёрзшей и засыпанной снегом глади проходили школьные уроки физкультуры на лыжах. Ломачинский тщательно выстирал ковёр и расстелил его для просушки под скупым полярным солнцем на гранитном валуне. Довольный собой, с сознанием выполненного долга, прилёг рядышком на тёплом ягеле и… задремал.

Неожиданно налетевший порыв ветра поднял огромный ковёр как пушинку и унёс метров за тридцать от берега. Когда Лом открыл глаза, их семейное достояние медленно, как будто издеваясь, погружалось в пучину Клубного… В воздухе запахло кровью. Трёхлетнее ожидание в очереди и цена ковра, кратная месячному денежному довольствию, включавшему полярные надбавки и выслугу лет, а также предсказуемая реакция супруги, славившейся крутым нравом, делали ситуацию ещё более драматичной. Вскоре первые минуты отчаяния и лихорадочного выбора способа быстрого и безболезненного самоубийства сменились в голове мичмана трезвым анализом обстановки. Из анализа следовало, что единственное спасение в сложившейся ситуации – Червинский.

Делать нечего: опустошив домашние запасы «шила» и подзаняв его у знакомых, он сумел собрать трёхлитровую банку вожделенной влаги (что эквивалентно 12-и бутылкам водки) и помчался с ней на РВК. Долго уламывать Толика не пришлось. Однако спуск в ледяные глубины Клубного без соответствующего разрешения – дело, знаете ли, чреватое. Поэтому операция по подъёму ковра проходила в обстановке глубокой секретности, в солнечную полярную ночь.

Червинский, облачённый в лёгкое водолазное снаряжение, вошёл в воды озера подобно сказочному Черномору. Ковёр он обнаружил на глубине 40 метров в полста метрах от берега. Жизнь Ломачинского была спасена.

Как-то в начале 1990-х, включив телевизор, я оторопел: «А Мойченко как сюда попал?!..». На самом деле я увидел одно из первых появлений на широкой публике Юрия Михайловича Лужкова. Сходство и вправду было поразительным. Такой же невысокий, кругленький, лысоватый, мичман Мойченко царил в береговой столовой гарнизона. В ней питались: весь личный состав срочной службы катеров и береговых частей (кроме личного состава малых ракетных кораблей, на каждом из которых был свой камбуз), военные строители (их экспедиционная рота дислоцировалась в Гранитном на постоянной основе), а также офицеры и мичманы дивизионов катеров (в отдельном зале). Порядок в столовой у Мойченко всегда был идеальный, всё у него сверкало чистотой, «как у кота я…а», а уработанный вусмерть камбузный наряд тихо и безнадёжно его ненавидел. «Гроза бакланов» – в смысле: не больших прожорливых морских птиц, а матросов, проникших на продпищеблок с целью поживиться чем-нибудь съестным, – едва он открывал рот, и уже не требовалось никакое психотронное оружие, только шхерься (то бишь: беги и прячься). Такой витиеватой, образной и смачной ругани, превосходящей децибелами пароходную сирену, слышать мне не пришлось нигде. Под стать ему был и его «крюк» (друг на гранитненском сленге) – мичман Веригин, который командовал поварами. Это лишь на словах просто – накормить трижды в день, ежедневно, в будни и выходные, зимой и летом, тысячу человек. И все, как на подбор, молодые, с прекрасным аппетитом, а офицеры и мичманы – ещё и с претензиями да вкусовыми пристрастиями. Однако жалоб на качество питания практически не было. Говорили: «Веригин и из г… может конфетку сделать!». В начале лета, по выходным, мы по его инициативе организовывали вылазки команд матросов на плавсредствах в соседнюю губу Зеленецкую – для сбора щавеля. Последующие дня два вся бригада объедалась великолепными – практически домашними – зелёными веригинскими щами. Опять-таки летом, когда детишек в посёлке оставалось немного, на коровнике образовывался избыток молока, и Веригин баловал матросов и молочными супами, и молочными кашами, и сметанкой с творожком собственного изготовления. Что же касается фирменных веригинских котлет, их вообще забыть невозможно!..

В каждом подразделении бригады были свои славные мичманы – мастера и умельцы, большие труженики, учители и наставники молодёжи. Лично я не могу себе представить наш гарнизон без Грицака, Логвина, Логутова, Цепух, Чепурина, Скоморохи, Лотника, Пилявского, Степанова, Матюка, Павлова, Песенко и многих других.

Лучшие специалисты – особенно ракетчики, специалисты РТС и механики – имели реальный шанс попасть в длительную загранкомандировку, как говорили тогда: «для исполнения интернационального долга». Как правило, командировки были в страны арабского мира – Сирию, Ливию, Египет. Убедившись в высокой боевой эффективности ракетных катеров на примерах локальных войн и вооружённых конфликтов, руководства этих государств активно покупали их у Советского Союза. К тому же, и стоили они несравнимо дешевле больших боевых кораблей. Арабские экипажи кто-то должен был обучать всем действиям непосредственно на боевых постах, и вот такими учителями-инструкторами становились многие наши офицеры и мичманы. Помню, какими гордыми, счастливыми, загорелыми возвращались они на Север. Как щеголяли чужеземными словечками, которые, кстати сказать, прижились, типа «боден» – потом, успеется или «халас» – конец, заканчивай. С собой они привозили кучу сувениров: шариковые ручки, разовые зажигалки, тогда ещё бывшие диковинкой, или настенные картинки в золочёных рамках. Всё это дарилось друзьям и сослуживцам. Кульминацией же возвращения из длительной загранкомандировки было широкое застолье, столь любимое долгогубцами. Виновник торжества сидел во главе ломящегося от угощений стола и, под восхищёнными взглядами, не спеша рассказывал о зарубежном житье-бытье. Рядом с ним обычно красовался главный из сувениров – какой-нибудь двухкассетный «Панасоник» или «Грюндиг». В этом деле были и свои рекордсмены. Например, мичман Михедов, мастер военного дела, побывал в таких командировках несколько раз, на заработанные за границей чеки приобрёл «Волгу», а по гарнизону ходил зимой в каракулевой адмиральской шапке.

Среди мичманов было много заядлых рыбаков и охотников. Чему, конечно, способствовало и само географическое положение посёлка: вокруг – девственная природа, бескрайняя тундра, по которой, казалось, никогда не ступала нога человека. Гранитные скалы, тысячи озёр, речушек и ручейков, болота и болотины, ягельники, черничники, пологие сопки, красные от брусники, болотные кочки, покрытые янтарной спелой морошкой… Зимой – бесконечное, уходящее за горизонт белое безмолвие. Летом, особенно в его конце, – буйство красок, поразительное изобилие ягод и грибов, снующие и пищащие под ногами лемминги… Хищного и опасного для человека зверья практически не было, за исключением росомахи, да и та встречалась редко и старалась держаться от людей подальше. Сам я не видел её ни разу – только её следы. Зато во множестве водились песцы, лисы и, конечно, полярный олень – главный охотничий трофей. Но важно было ненароком не подстрелить оленя колхозного, из стада: их тысячами перегоняли по бескрайним просторам местные жители – лопари, потомственные оленеводы. Из промысловых птиц стреляли полярную куропатку, а осенью – гусей. В чистейших, заполненных ледниковой водой озёрах и речках почти не было сорной рыбы: там жили пугливая благородная форель и её разновидности – кумжа, голец. Если крупную, «призовую» форель весом более килограмма удавалось поймать не всегда, то мелкая, которую называли «пертуй», клевала постоянно. Поздней же весной, когда на карликовых берёзках появлялся первый клейкий зелёный листочек, в окружающие посёлок реки и ручьи шла царская рыба – розовая сёмга.

Понятно, что, при таком изобилии, рыбалка с охотой стали для многих главным увлечением, занимавшим всё свободное время. Иные мичманы, особенно – высококлассные специалисты, имели возможность перевестись по службе куда-нибудь на Большую землю, но оставались в Гранитном именно из-за этой всепоглощающей страсти.

Мичман К. тоже был заядлым охотником и рыболовом. Причём это ещё мягко сказано, поскольку добывал он и зверьё, и рыбу в количествах, значительно превышавших его собственные потребности. За большую физическую силу и колоссальную выносливость в дальних пеших переходах по сопкам да болотам он получил прозвище Лось.

Хищническое отношение Лося к природе в коллективе охотников не одобряли, но тот был индивидуалистом и часто шёл в сопки один. Там, на своих заветных и строго секретных местах, он отводил душу по полной, пряча часть добычи в специально оборудованных схронах и ледничках. Ну что можно сказать об охотнике, да и вообще о человеке, который, не желая далеко тащить на себе мясо убитого оленя, специально стреляет того в ляжку, а потом, как корову, гонит несчастное раненое животное берёзовой веткой почти до самого посёлка, чтобы поближе к дому перерезать ему горло!.. Или: как-то летом он наловил сетью столько сёмги, что унести невозможно. Часть рыбы спрятал в леднике (теневая сторона сопки, где до конца лета не тает снег), а другую – взвалил на себя и понёс. Ходу до Гранитного, даже тренированному Лосю, было часов на шесть, а нагрузился он так, что в пути на его ногах от напряжения полопались вены. Несмотря на это, Лось, придя домой, бросил пойманную сёмгу в ванну, залил её холодной водой и пошёл назад, в сопки, за второй партией рыбы. Его ноги посинели и распухли, каждый шаг отдавался болью, но мысль об оставленных в леднике вожделенных тушах гнала его вперёд.

Обратно он буквально приполз, таща за собой улов, аж через двое суток! За это время вода из наполненной сёмгой ванны вытекла (видимо, неплотно закрыл пробку), и рыба протухла, наполнив страшным зловонием весь подъезд жилого дома. Надо было видеть чёрного от горя Лося, под шквалом ругани зажимавших носы соседей выбрасывавшего свою бесценную добычу на помойку!.. Мужики тогда собирались намять ему бока, намяли или нет – история умалчивает, хотя он это и заслужил.

Как-то зимой дружный рыбацкий коллектив собрался на подлёдный лов гольца в одно из хорошо им известных заповедных мест на побережье, называвшееся Зарубихой. Выпросили у командования плавсредство – КМ (катер-мишень), выход назначили после обеда в пятницу, а возвращение – вечером в воскресенье. Пошёл на эту рыбалку и Лось.

Ловили более двух суток, и успешно. Доверху набили рюкзаки отборными гольцами и кумжинами, пора возвращаться, но тут незадача: резко испортилась погода. В общем, ничего неожиданного – такое случалось, и не раз. Надо ждать улучшения, когда оперативный дежурный выпустит из Долгой катер.

Сколько ждать? Это уже вопрос интересный, так как погода в этих краях предсказуема менее, чем очередной каприз взбалмошной эстрадной дивы. Бывало, сидели-ждали и по неделе. Однако наши рыбачки – народ тёртый, многоопытный. За годы вылазок на Зарубиху они построили здесь по досочке да по брёвнышку избушку с печкой и нарами. В избушке всегда были дрова, спички и НЗ продуктов (крупы, соль, сахар, чай, тушёнка, рыбные консервы). Это вообще закон – оставить после себя необходимые для выживания припасы, что не раз выручало как самих рыбаков, так и просто людей, заброшенных в здешние места силою тех или иных обстоятельств.

Неписанной, но строго соблюдаемой традицией было поддержание вокруг домика чистоты и правило – поблизости не гадить. Поэтому метрах в пятидесяти от жилья специально сколотили из досок туалет.

Итак, завьюжило-запуржило, и наша уловистая команда ждёт в домике улучшения погоды. Кто-то расположился на нарах, кто-то постелил овчинный полушубок прямо на дощатом полу – ближе к живительному огню. Натруженные и продрогшие на льду озера рыбацкие тела отдыхают. Весь запас спирта давно выпит, сигареты заканчиваются. Народ не спеша потягивает заваренный в котелке чифирь, кто-то дремлет, бородатые анекдоты сменяются рассказами о клёве и видах наживки, снаружи завывает ветер, метёт, из подслеповатого маленького оконца не видно ни зги…

И тут Лосю приспичило. Как бы ни мело, а на улицу бежать надо. Но чтобы Лось в метель, за пятьдесят метров, утопая в сугробах… ага, ждите!.. Он выскакивает из домика, сбрасывает с плеч лямки комбинезона и застывает «в позе орла» здесь же, метрах в пяти от дверей. Однако повадки Лося были уже всем знакомы, и поэтому на улицу за ним украдкой прошмыгнул один из рыбаков. Он взял за углом большую деревянную лопату, которой отбрасывали снег, и подставил её под Лося сзади. Завершив дело, а на морозе да в метель это получается почему-то гораздо быстрей, чем обычно, Лось надел комбинезон и, не глядя на итог своих стараний, вернулся в избушку. Все, казалось бы, и не заметили его отсутствия. Минут через пять старший группы – председатель коллектива охотников посёлка Тарас Башко – повёл носом и вопросил: «Мужики, а чем это у нас пахнет?». Все дружно принюхались и непонимающе пожали плечами, в том числе и Лось. Ещё через пару минут Тарас продолжил: «Нет, правда, откуда так воняет?!». Все вновь повели носами и, словно действительно что-то учуяв, закивали и стали принюхиваться друг к другу. Лось забеспокоился и, хотя ничего не чувствовал, на всякий случай принялся незаметно себя обнюхивать. Тем временем Тарас не успокаивался: «Нет, мужики, я на полном  серьёзе! От кого так воняет? Впечатление, что кто-то наделал прямо в штаны!». Лось побледнел и быстрее пули вылетел из домика под слепящий метущий снег.

Когда гогочущая толпа рыбаков вывалила на улицу за ним следом, Лось, лязгая от холода зубами, стоял на снегу в одном исподнем и тряс комбинезон. Его штаны надулись и яростно полоскались на ветру, точно паруса лихого корвета, огибающего мыс Горн…

В Гранитном умели учить и так. Надеюсь, что впрок.