В раскаленный час сиесты по узкой улочке маленького южно-американского городка Пунто-Фихо бредет сморщенный старик и рвет зубами плод манго, брызжущий соком. Густая оранжевая жижа стекает по рукам до самых локтей и застывает в складках коричневой обвисшей кожи. Неестественно крупные белые зубы старика сверкают на солнце оранжевыми каплями и яростно отрывают крепкие золотые волокна от лохматой косточки плода.

Да будет вам известно, что нет плоти более дремучей и сладкой, чем мякоть манго. От косточки тянутся волокна, скользкие и сильные, как щупальца, и бесполезно отрывать их - они охватили все вокруг. Вы заглотили наживку, и золотая блесна режет губы, сверкая на солнце золотым шитьем платья Елены Мачадо - Мисс Вселенной...

В раскаленный час сиесты на улице перед витриной богатого магазина стоит старик-мулат с детскими глазами. Он задумчиво тянет зубами сочные брызжущие волокна манго и зачарованно смотрит сквозь витрину на экран телевизора, расцветающий павлиньим хвостом Мисс Вселенной. Старик перемигивается со старым красно-глиняным индейцем, без всякого сомнения обожженным в печи самим Богом Кецалькоатлем, и улыбается еще шире, если, конечно, это возможно...

- Возможно ли это? - повторяет он про себя.

- Возможно... Возможно... - молчаливо кивает ему никогда не остывающий после печи индеец.

От него идет жар, перекаляющий даже час сиесты, и женщины часами ползают у его ног. Они становятся на колени и перебирают звонкими пальцами браслеты, кольца и ожерелья, инкрустированные перламутром и рыбьей чешуей. Они уходят, так ничего и не купив, чтобы завтра вернуться снова. Райские птицы сюда залетают редко, и индеец остается один на один с опереньем, разложенным у ног.

Старый мулат доел манго, и лохматая косточка валяется на мостовой рядом с самим стариком, сладко посапывающим в узкой полоске тени рядом с витриной магазина, откуда улыбается Елена Мачадо.

- Возможно... Возможно... Возможно ли, что это она? - бормочет во сне старик.

- Возможно... Возможно... - покачивает головой дымящийся индеец.

Он хорошо помнит этот браслет с бегущими игуанами, который защелкнул на запястье Елены Мачадо. Райские птицы не так часто залетают в эти края, но кожа у них гладкая и нежная, пока они не наденут свое оперенье, рот у них мягкий и влажный, пока они не заведут свои райские песни, волосы шелковые и крепкие, как волокна, что тянутся от косточки... И кто сказал, что райские птицы редко залетают в эти края?!.

Индеец усмехается гнилыми зубами и хитро посматривает в сторону спящего старика. Три терпеливые осы ползают по липкой небритой щеке, измазанной соком, остальные нервно кружаться и жужжат. Индеец усмехается... Он терпеть не может плоды манго. Он охотник... Высохшими пальцами он терпеливо поправляет браслеты и ожерелья, сидя на корточках. Только сумасшедший может ждать покупателя в час сиесты. Но он охотник... Он хорошо изучил повадки райских птиц. Он позванивает кольцами и ожерельями, раскладывая их в только ему ведомом узоре - в порядке, знаменующем тайный орнамент маршрута миграции райских птиц. И он знает, почему они летят, как зачарованные, каждая в свой маленький экваториальный городок. Он знает слово и скрепляет им каждое звено своего нового браслета. Все любовные заклинания инков и ацтеков позванивают под его лукавыми вкрадчивыми пальцами. Они рассказывают о том, как темна ночь, пронзенная кинжальными звуками цикад, как вдоль лезвия звука стекает запах соленый на вкус, и рот наполняется чужой слюной, разбухая вторым языком, и даже двойная кожа объятий не в силах удержать толчки крови, разрывающей звенья браслетов и ожерелий, распирающей чрева золотыми яйцами десятилетним девочкам и восьмидесятилетним старухам. Здесь, на экваторе, женщины рожают с десяти до восьмидесяти, а мужчины стареют в сорок. И никто не в силах ни изменить, ни объяснить столь странный ход времени и миграцию райских птиц сквозь грешную плоть. Как не в силах никто объяснить, а уж тем более изменить тот непостижимый факт, что Мисс Вселенной Елена Мачадо за пять месяцев располнела на семнадцать килограммов, и с экранов всех телевизоров ей грозят отнять корону, которую она придерживает на голове маленькой пухлой ручкой, хохоча во весь экран крупными белыми зубами. Да разве они знают, как сладок этот плод, под кожурой которого шерсть встает дыбом, когда вы прокусите ее зубами, как насыщен дурманом час сиесты в узкой полоске тени под витриной магазина, где в сладострастной судороге млеет старое изношенное тело любовника всех Мисс и Миссис Вселенной, а лохматая косточка манго все еще сочится оранжевым соком на мостовой.

И древний индеец раскладывает свои браслеты вдоль всего экватора на пути следования райских птиц, даже не поднимая глаз на противоположную витрину маленького магазинчика с кондиционерами, где кто-то спасается от жары в этот невозможный час и рассматривает сквозь стекло его цветные побрякушки и рыбью чешую. Он знает, что эта птица никуда не денется от него. Не разжимая губ, почти внутриутробно, он заводит песню про Елену Мачадо, про Марию Мачадо, про Пилар Мачадо, про всех женщин семьи Мачадо со славянскими и испанскими именами. Никто не знает, о чем поется в этой песне, но разве трудно расслышать в ней шум моря прямо за террасой ресторана и треск кожуры перезревших плодов манго, и чей-то негромкий разговор, где женский голос опережает, опережает, как набегающая волна, и сходит на нет... И разве трудно догадаться, что это - она... Что сейчас она распахнет дверь, опустится коленями на раскаленную мостовую и сладострастно, по самые локти, запустит руки во всю эту дешевую сверкающую мишуру. И тут же что-то щелкнет у нее на запястье...

...Они ужинали в маленьком приморском ресторанчике в морском клубе "Миро Мар". Она заказала рыбу и салат "Цезарь", но ничего не стала есть, а только грела в руках рюмку с кислым сухим вином. Тогда он предложил взять птицу, но названия блюд были угрожающе экзотичны и он по ее настоянию подробно расспрашивал официанта, "ху" есть "ху", а потом столь же подробно пересказывал ей, так и не осилившей испанский. Она выбрала самое замысловатое название, но когда блюдо принесли сказала, что представляла себе это совсем иначе, и официант с улыбкой унес птицу обратно. Потом он приносил что-то еще, но в конце-концов сошлись на еще одной бутылке вина. И совсем некстати было то, что он год назад бросил пить. Она пила одна и соскальзывала сознанием куда-то, теряя собеседника, но обретая слушателя. Никто не случал так хорошо, как он, внимая не столько тому, о чем, сколько тому, как и насколько. Прямо за террасой шумело море и поскрипывали какие-то тропические деревья, названия которых она никогда не могла запомнить. Они отыскали это место довольно поздно после того, как она нервно отказалась от всех мексиканских ресторанов, потому что только что купалась в море, а там, в ресторанах, эти жуткие кондиционеры, и вообще, она совершенно простужена в этих чертовых тропиках. Он предложил покататься на машине, пока у нее высохнут волосы, и они долго ездили по пустыне, освещенной кое-где газовыми факелами рефайнеров и скученными огоньками отелей и ресторанов, разбросанных по этой пустынной местности, как кости по игральному столу. Она говорила, что эти игры не для нее, что она больше и дня не выдержит в этой пустыне, и что угораздило же ее попасть в эту пустыню, и что в гробу она видела эту пустыню и этого старика с его мемуарами, и этого Умберто с его рукописью в наволочке... и прочее, прочее, что терпеливо выслушивал он каждый вечер, начиная с момента их случайной, совершенно не запланированной, даже на небесах, встречи.

Когда-то они были знакомы, но совсем иначе. Когда-то она называла его Капитаном и братом Ли А теперь...

Теперь он только выслушивал ее, поворачивая машину вправо, влево, и склоняясь на поворотах плечом и ухом к ее бесконечному монологу о пустыне, словно врач, прослушивающий в груди не чахоточные хрипы, а пустыню, пустыню, одну смертельную пустыню. И он понимал, что бесполезно ей сейчас рассказывать про море, которое плещется в двух шагах, и про лохматую косточку манго, брызжущую соком на раскаленной мостовой в час сиесты, и про пальмы, в порывах ветра ощупывающие небо огромными щупальцами, словно осьминоги, и про кактусы, проносящиеся мимо них в полутьме, как пришельцы в скафандрах, утыканных со всех сторон усиками-антенами, и тем более, что саму пустыню, которую он так любил, потому что она так страстно и горячо рассказывала про пустыню, которую ненавидела.

Ему оставалось только усмехаться и молчать. Но он все-таки надеялся, что они попадут в его любимый мексиканский ресторанчик, где все волнует кровь - и музыка, и крепкие пряные блюда, и не менее крепкое пряное вино, которое он пить не будет, но будет смотреть, как пьет она и незаметно хмелеть от того, как хмелеет она. Он взглянул украдкой на ее высохшие распушившиеся волосы, и хитро проделав еще один круг по пустыне, подвез ее опять к своему любимому мексиканскому ресторанчику. В сумерках она не совсем поняла, куда они приехали и, продолжая тираду о ненавистной пустыни, вышла из машины, но когда он открыл дверь в зал, тут же пришла в ярость и заявила, что не будет сидеть в этом морозильнике, что у нее наверняка будет воспаление легких и ему, конечно, наплевать, раз он опять привез ее сюда...

Они уже ехали в противоположную сторону, а она все не могла успокоиться и опять сетовала то на сеньора Деметрио, то на какого-то Умберто, но так ни разу и не поинтересовалась, как занесло ее гостя в эти края.

И тогда он вспомнил про этот клуб, где открытый ресторанчик на террасе прямо над берегом моря и одинокий официант-старик с детскими глазами...

И вот они здесь... И она пьет кислое сухое вино, которое терпеть не может, и ничего не ест. Да, она пьет кислое сухое вино и говорит только о пустыне. И он понимает, кто здесь третий лишний - она слишком переполнена этой пустыней, чтобы нашлось местечко еще для кого-либо. Эта всепоглощающая страсть отрицания, эта бесконечная песня тоски в воспоминаниях о московских улочках и питерских набережных - это все пройдет. Он это точно знает, но не может сказать ей это сейчас.

И тогда, оглянувшись почему-то на официанта, он говорит, что у них в Хьюстоне жара несравнимая, но когда наступает несколько не очень жарких дней, все женщины выходят на улицу в шубах.

- Зачем? - рассеянно спрашивает она.

- А потому что иначе никак не показать шубы.

- А зачем они покупают шубы в тропиках?

- Ну, как зачем покупают... Хочется...

Ему кажется странным этот вопрос. Человеку хочется шубу и он ее покупает.. К тому же хождение по магазинам в Америке основное и чуть ли не единственное развлечение. Что может сравниться с этим? Только это никогда не надоедает.

- Вот например... - Он кладет руку на ее запястье, где позвякивает браслет, инкрустированный перламутром и рыбьей чешуей, и начинает пересказывать местные сплетни про новую Мисс Вселенной, уроженку этих мест, и шутливо добавляет что-то про старого индейца, пытаясь развеселить ее, но слышит в ответ окончательный приговор:

-Ты стал таким американцем, что просто противно.

В конце концов весело становится ему самому. Как будто это он выпил две бутылки кислого вина и в свете этого жизнь прекрасна и удивительна. Впрочем он всегда отличался легким нравом, да и то сказать, когда еще придется свидеться и претерпеть все ее капризы. Вот она требует кофе и шоколад. Шоколада в ресторанчике почему-то нет, и это страшно возмущает ее. Тогда он говорит, что у него в отеле просто залежи шоколада, и кофе можно выпить в его номере.

- Откуда у тебя залежи шоколада? - подозрительно спрашивает она, и который уж раз нервно оглядывается на официанта.

- Почему он так смотрит на нас? -

- Он вспоминает анекдот про Штирлица - странные эти русские...

- Откуда ему знать анедоты про Штирлица?

- Я ему рассказала вчера.

- Ты?..

Официант стоит за стойкой и смотрит на мужчину с женщиной. Он ничего не вспоминает, он ни о чем не думает, он смотрит на женщину, он смотрит на мужчину - он смотрит на мужчину с женщиной... Он слышит, как шумит море за террасой, как ветер перекатывает упавшие плоды манго на крыше, как гулко они шлепаются в траву. Ему хочется ощутить густой сок на подбородке, и потянуть эти длинные сочные волокна, высасывая мякоть и связывая себя навеки с косточкой манго. Все на свете пронизано волокнами манго - и женщины, и мужчины, и звери, и птицы, и запахи, и звуки, и красная пылевая буря вдали, и три солнца его памяти...

Он слушает голос женщины, он слушает свою кровь... Через полчаса закрывается ресторан

- Почему он так смотрит на нас? - завороженно переспрашивает она.